Журнал “Континент” № 91, 1997 (январь-март).

OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский; 23 февраля 2004.

------------------------------------------------------------------------------------

 

 

Наум Коржавин

 

 

БУДНИ “ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОГО ГОДА”

 

 

Очерк

 

 

Передо мной в ксерокопии документ, очень важный для понимания нашей истории. Я его не открыл и не добыл хитроумным способом. Просто нашел в книге, которая доступна всем. Он — один из фрагментов, составляющих приложение к этой книге. Называется она — «МИНА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ (Политический портрет КГБ)» и выпущена московским издательством РУСАРТ еще в 1992 году. Автор книги и, следовательно, первый публикатор этого документа — известная журналистка Евгения Альбац, написавшая много интересных и важных статей о «ЧК—ГБ». Некоторые из них в расширенном виде вошли в эту книгу. Но сейчас меня интересует только вышеназванная публикация.

Материал этот важен, а в том, что содержит его вторая часть — достаточно сенсационный. То, что многие подозревали, о чем догадывались, что глубокомысленно выводили из имевшихся у них фактов,— подтверждено теперь официальным документом — приказом — и служебной перепиской. И вот об этом-то материале мне за три года не обмолвился ни словом ни один человек. По-видимому, такие факты уже никого не волнуют — о них даже не говорят. Даже Евгения Альбац почти не комментирует свою публикацию. Видимо, считая, что документ говорит сам за себя. И что не такая уж это новость — то, о чем все, кто об этом думал, давно догадывались.

Да, если рассматривать этот документ только как еще одну улику против сталинщины — тут и говорить не о чем. Уличать эту напасть и лично товарища Сталина (а в том, что за приказом стоит Сталин, читатель вполне скоро убедится) в безграничном беззаконии и в государственном бандитизме — нелепо и скучно. Впрочем, даже если скучно, всё равно надо: желающие этому не верить не перевелись до сих пор. Но я займусь другим.

Я попытаюсь прокомментировать этот приказ как документ эпохи. А это — необходимо. Прежде всего потому, что исчезает память. Эпоха, крайним выражением которой был этот приказ (вторая половина 30-х годов XX века), становится, ввиду своей ирреальности, непонятной (гораздо непонятней, чем 30-е годы XIX века) и поэтому как бы не существовавшей. Привычные термины — террор... жестокость... произвол — ставят ее в ряд обычных неприятных эпох. Дескать, прискорбно, но о чем тут говорить... Между тем, говорить тут есть о чем. Ибо эта ни на что не похожая, непредставимая и практически невыносимая эпоха не только существовала, но до сих пор держит нас в тисках своих последствий.

Вот первая страница этого документа, точней его обложка (видимо, на папке «Дела») и название. Привожу здесь — правда, графически сжато — всё, что значится на этой странице, кроме инвентарных и архивных штампов и обозначений.

 

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Экз. № 1

ОПЕРАТИВНЫЙ ПРИКАЗ

НАРОДНОГО КОМИССАРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА С.С.Р.

№ 00447

Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и пр. антисоветских элементов

гор. МОСКВА

30 июля 1937 года

 

Мы по крупицам собирали свидетельства, доказательства, мучительно умозаключали, опять сомневались, опять убеждались... А тут это черным по белому, в приказе самого Ежова, во второй его части. Впрочем, и весь приказ посвящен «операции по репрессированию» — можно было бы сказать, не вдаваясь в лингвистические тонкости: операции по массовому уголовному наказанию людей за несовершенные, но, по абстрактным представлениям наказывающих, возможные деяния.

В этом смысле интересно заглянуть в часть III — ПОРЯДОК ПРОВЕДЕНИЯ ОПЕРАЦИИ, которая начинается с прямо фрейдистской «оговорки» — «каждый арест оформляется ордером». Лучше про роль юридической формы в СССР не скажешь. В это время как раз принимается сталинская демократическая конституция, ни одного ареста без ордера и прокуратуры! Но народного комиссара внутренних дел это не беспокоит. Он, как видите, хорошо знает, что ордера не испрашиваются у прокуратуры, от которой формально зависит, давать их или не давать, а именно оформляются по мере надобности его наркоматом. Приказ об этом говорит почти открыто. Ордера отнюдь не учитываются как лимитирующий фактор. Дело прокуратуры — поставлять вовремя ордера. Думаю, что поставляла она уже подписанные бланки — фамилию жертвы быстрей было вписать самим. В тех обстоятельствах это было даже разумней. Юридический смысл тот же, а волокиты меньше. С волокитой у нас всегда любили бороться.

«Операцию», о которой говорит этот приказ, — велено начать 5 августа (через 6 дней, в некоторых местностях через 11 и 16) и закончить в четыре месяца. Это не первая волна таких репрессий в те годы, хотя по замыслу она несколько отлична от предыдущих. Но об этом потом. Начнем со II части приказа, как с наиболее сенсационной и существенной фактически. Вот она с комментариями:

 

II. О МЕРАХ НАКАЗАНИЯ РЕПРЕССИРУЕМЫМ И КОЛИЧЕСТВЕ

ПОДЛЕЖАЩИХ РЕПРЕССИЙ

 

Так в тексте — и «меры наказания репрессируемым», и «количество подлежащих репрессий». Остальной текст приказа тоже часто неловок, но такого элементарного несогласования падежей в нем больше нет, что чрезмерно даже для этой публики — видимо, торопились, и не до того было, чтоб вычитывать. Возникает вопрос — куда было торопиться? Но он сродни многим другим естественным вопросам, и о нем после, когда речь пойдет о преамбуле и I части. Там же пойдет речь о «контингентах», подлежащих репрессированию. II часть, с которой мы начали, — сугубо деловая. И все определения ее следует воспринимать как данность.

 

1. Все репрессируемые кулаки, уголовники и др. антисоветские

элементы разбиваются на две категории:

а) к первой категории относятся все наиболее активные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на тройках — РАССТРЕЛУ;

б) ко второй категории относятся все остальные, менее активные, но всё же враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки.

2. Согласно представленным учетным данным Наркомами республиканских НКВД и начальниками краевых и областных управлении НКВД утвердить следующее количество подлежащих репрессии.

 

ВСЕГО                               Первая               Вторая

категория          категория

 

Азербайджанская ССР     1500                    3750                   5250

Дагестанская АССР          500                      2500                   3000

Московская область          5000                   30000                35000

Омская область                 1000                    2500                   3500

 

Это случайные, выбранные для примера строчки из списка-таблицы. Всего там значатся 64 административные единицы — автономные республики, края и области. Есть еще и последняя, 65-я единица:

 

Лагеря НКВД                     10 000                                      10 000

 

На эту 65-ю строку следует обратить особое внимание. Из нее видно, что термин «репрессирование» по отношению к заключенным, уже находящимся в лагерях (о том, что «репрессирование» должно проводиться там, приказ говорит неоднократно), был синонимом термина «расстрел». 10 000 репрессируемых, и все по первой категории — на месте второй стоит прочерк. Проясняется несложная тайна массовых лагерных расстрелов (точнее отстрелов) — кашкетинских на Воркуте и гаранинских — на Колыме.

Общего количества репрессируемых в этой операции таблица не подсчитывает. Республиканским наркомам и начальникам местных управлений НКВД это было ни к чему, им бы каждому со своими справиться. Но я подсчитал и добавляю строку:

 

ВСЕГО                    (1 кат.) 80 150                  (2 кат.) 223 750

(в сумме) 303 900

 

Вот так. Живет где-то почти 304 тысяч и ничего не подозревающих человека, заняты своими делами, строят планы, а через несколько дней их безжалостно вырвут из жизни, оторвут от родных, любимых, дорогих, начнут предъявлять несусветные обвинения, заставлять невесть в чем сознаваться, — причем просто так. Ибо независимо от исхода допросов, 80 тысяч (26%) из них расстреляют, а остальных зашлют в лагеря. По постановлению «троек», которым по логике документа приказано так постановить. Тем более, что председатели этих «троек» — получатели сего приказа, начальники местных управлений НКВД. Впрочем, эти впечатляющие цифры, как увидит читатель, далеко не полные. Дальнейшие параграфы содержат скрытые, но весьма широкие возможности для их перевыполнения, понуждающие лихорадочную самодеятельность перепуганных не менее, чем жертвы, начальников НКВД в этом направлении... Но с другой стороны, это прямо запрещается текстом приказа. Пожалуйста! —

 

Однако наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД не имеют права самостоятельно их превышать. Какое бы то ни было самочинное увеличение цифр не допускается.

 

И вообще налицо стремление выглядеть пристойно — у нас не махновщина какая-нибудь, даже не беспредел «красного террора», а государственный порядок. «Лимиты» взяты не с потолка, а из учетных данных, представленных самими адресатами. А собственно, что это еще за «учетные данные», по которым можно репрессировать? Ведь не обвинение же — в чем-либо заподозренных и без того всегда сажали. Нет, были эти «данные» явно общие — социальные, биографические, анкетные — да еще и подогнанные. Ибо составлялись они людьми, знавшими, чего от них ждут, да в том состоянии, в котором они тогда могли быть среди той свистопляски «бдительности», которая бушевала в стране. И боюсь, что составление этих «данных» было наиболее серьезным следствием, которого удостоились репрессированные. На следующих этапах следствия истиной интересовались еще меньше. Такое и не было задано... Вот первая после этого сатанинского списка фраза:

 

3. Утвержденные цифры являются ориентировочными.

 

Вот тебе и «учетные» данные! Ориентировочные они, оказывается. Но делается попытка выдать это (не перед адресатами, а, как это ни фантастично, перед абстракцией — бумажным благоразумием) за крен в гуманную сторону. Как же! — спущенные сверху лимиты на невинно арестованных превышать нельзя, а уменьшать вроде можно. Но дураков нет — куда ветер дует, все знают.

Да и приказ позаботится о том, чтобы быть понятым правильно, ему тоже себе дороже жертвовать сутью ради благообразия. И ошалевшие начальники тут же после этого строгого предупреждения обязывались

 

В случаях, когда обстановка будет требовать увеличения утвержденных цифр (а когда и где у нас была другая обстановка? — Н.К.) ... представлять мне соответствующие мотивированные ходатайства.

 

Оказывается, это называется ходатайствами (почти слезницами), и они должны быть мотивированными. Чем может мотивироваться гром среди ясного неба? Но гуманность как будто сразу не сдается.

 

Уменьшение цифр, а также перевод лиц, намеченных к репрессированию по первой категории — во вторую категорию, и наоборот — разрешается.

 

Да, разрешается. Но не думаю, что находились охотники воспользоваться разрешением уменьшить цифры или переводить из расстрельной категории. Ведь не первый раз такие приказы — знали, как их читать. Вот уж где — хоть об этом не говорится — потребовались бы мотивированные основания. Адресаты не раз имели возможность убедиться, что умение мотивировать такие поползновения тогда — в обстановке нагнетаемой истерии — ох как не поощрялось! Это ведь означало притупление бдительности, а то и пособничество. Те, кто был на это способен, до 30 июля 1937 года в «органах» не продержались...

А вот просьбы об увеличении этих «квот», как говорится, в деле имеются. Прежде чем сказать о них, придется на время отвлечься от части II приказа и заглянуть в следующую, уже поминавшуюся часть III ПОРЯДОК ПРОВЕДЕНИЯ ОПЕРАЦИИ. Она содержит в числе прочих и такое, на первый взгляд, чисто административное распоряжение.

 

В первую очередь подвергаются репрессии контингенты, отнесенные к первой категории.

Контингенты, отнесенные ко второй категории, до особого на то распоряжения репрессии не подвергаются.

 

Нет, это не всплеск внезапной гуманности. Слова наркома тут же объясняются в том смысле, что если какой начальник с первой категорией уже покончил и считает возможным приступить ко второй,

 

он обязан, прежде чем к этой операции фактически приступить, — запросить мою санкцию и только после получения ее начать операцию.

 

Так что всё в порядке — запросит и получит. Административные игры? Но в публикации, кроме приказа, есть еще четыре документа, три из которых мы сейчас приведем. Из них видно, что игры это совсем другие. Вот первый:

 

СТРОГО СЕКРЕТНО

(снятие копий воспрещается)

 

ШИФРОВКА

Из Махач-Калы отправлена в 0-05 26.IX.1937 г. поступила в ЦК ВКП на расшифрование 26.IX.1937 г. в 9 ч. 20 м.

Вх. № 2063/III

МОСКВА, ЦК ВКП(б) т. СТАЛИНУ

Следствие органов НКВД показывает, что лимит для беглых кулаков и антисоветских элементов недостаточен, что выдвигает увеличить лимит по обеим категориям. Дагобком просит увеличить лимит первой категории вместо установленного ЦК ВКП(б) 10 июля с.г. 600 до 1200 и второй категории вместо 2478 до 3300.

Секретарь Дагобкома                       Самурский

Верно (подпись)

 

Этот документ интересен еще и тем, что в нем попутно «засвечивается» (для тех, кто в этом сомневается) — ЦК ВКП(б). Разговор в шифровке от 26 сентября идет о цифрах, «установленных» не приказом по НКВД от 30 июля, а заседанием ЦК ВКП(б) 10 июля с.г. Кстати — «квоты», приводимые секретарем обкома Самурским, расходятся с цифрами в приказе. В приказе смертников 500, в шифровке — 600 (у ЦК на 100 больше!); заключенных — в приказе 2500, в шифровке — 2478. Так что неведение ЦК — тогда это уже был псевдоним Сталина — исключается.

Хотя НКВД — как видно из текста этой «слезницы» — уже идол, которому следует поклоняться и секретарю обкома. Вот как предупредительно он ссылается на следствие органов НКВД, которое «показывает» И только на этом «веском» основании просит увеличить количество смертников вдвое, а заключенных на 822 человека (против квот ЦК). Эта демонстрируемая предупредительность сама по себе о многом говорит. Надо было показать «Москве», что я — ни-ни! — не против первенствования НКВД. Наоборот, содействую. Но нас сейчас интересует другое. Из этой шифровки тоже видно, что так или иначе в той обстановке «установочные цифры» легче было пересмотреть не в сторону уменьшения, а только увеличения.

Впрочем, в следующем документе это проявляется более прямо.

 

МЕМОРАНДУМ № 26212

Из О м с к а                    13 августа 1937 года

НАРКОМУ ВНУДЕЛ — тов. ЕЖОВУ

По состоянию на 13 августа по Омской области первой категории арестовано 5444 человека, из'ято оружия 1000 экземпляров. Прошу дать указание по моему письму № 365 относительно увеличения лимита первой категории до 8 тысяч человек.

13.VIII № 1962 ГОРБАЧ

Верно:

Нач. 1 Отд. Омск. У.В.Д.

Лейтенант Гос. безопасности ПОДПИСЬ

(Аленцев)

 

А слева на полях меморандума (вот какие слова уже употребляли некоторые энкаведисты во внутренней переписке!) красуется резолюция: «т. Ежову. За увеличение лимита 1 (так в оригинале: цифра «1» — непропорционально-огромна. — Н.К.) до 8 тысяч. И. Сталин». Итак, контрольные цифры — на основании учетных данных, а вместо 1000 можно запросто расстрелять 8000. До этого согласно приказу вместе с лагерниками всего намечалось репрессировать 3500 человек, а тут только под расстрел подводится 8000! По «ходатайству» энтузиастов. Вот как!

Публикуется еще одна, правда, опосредованная, резолюция вождя: «Дать дополнительно Красноярскому краю — 6600 человек лимита по первой категории. За И. С. — В. Мол.» Молотов, значит, подписал. За вождя. Но за него, как известно, против его желания не подпишешь! И если «за», значит, он «за» — поручил, не прячется. Он ведь вполне мог и Вячеслава заставить взять на себя — любил такую тактику. Но нет. Не заставил. Сам «дал» Красноярскому краю 6600 трупов — дополнительно к 1000 первоначального лимита. «Дал», а не «приказал» — значит, в ответ на «слезницу». Уважил.

Но сейчас я пока не о Сталине. Я о том, что в свете рассказанного указание о том, что, покончив с первой категорией, к репрессированию второй впредь до специального доклада наркому и получения в ответ его санкции не приступать, получает иной, отнюдь не административный, а зловещий смысл. А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» вспоминает, как опасно и страшно было тогда в зале, где произнесена здравица в честь Вождя, при обязательно разразившихся «бурных и несмолкаемых» аплодисментах, первым перестать хлопать в ладоши (хотя хлопали чаще всего искренне). Видимо, не менее опасно для этой ошалевшей публики было «самоуспокоенно и благодушно» доложить, что враги этой «наиболее опаной» категории уже все обезврежены. У других не обезврежены, а у тебя обезврежены? — надо к тебе присмотреться поближе. Дешевле (для шкуры энкаведиста) было проявлять рвение — выдвигать, как в первую пятилетку, всякие «встречные». Внутри этой адской машины тогда была своя «аура», наиболее густой экстракт того безумия, которое прививалось всей стране. Так что план 303 900 человек (из них 80 000 первой категории) был намного перевыполнен. И необходимость докладывать об исполнении первого этапа была отнюдь не единственным резервом этого «перевыполнения плана».

Такая «забота о «резервах» проявляется в приказе и более прямо. Она отчетливо слышится и в пункте 1 части IV этого приказа — ПОРЯДОК ВЕДЕНИЯ СЛЕДСТВИЯ. Вот этот пункт:

 

1. На каждого арестованного или группу арестованных заводится следственное дело. Следствие проводится ускоренным и упрощенным порядком.

В процессе следствий должны быть выявлены все преступные связи арестованного.

 

«Следствие», которое проводится «ускоренным» и, главное, «упрощенным» порядком, — конечно, производит впечатление. Впрочем, после убийства Кирова такое открыто объявлялось и в печати. Но на что главным образом нацеливается это «ускоренное-упрощенное»? На выяснение вины? Это, конечно, требуется, но никого не беспокоит — она уже доказана самим фактом репрессированности. Нет, нацеливается она на выявление связей арестованного. Естественно, преступных, как он сам. Ведь это приказывал человек, хорошо знавший, с какими преступниками имеет дело, другим, знавшим это еще лучше. Ясно, что речь шла об оговоре знакомых, другими словами, об обеспечении резерва.

Но вперед мы заглядывали только затем, чтоб точней проявить смысл того, о чем я говорил раньше, и нам пора вернуться назад, ко II части. В ней дальше пойдет разговор еще об одном резерве — о семьях репрессируемых. Он начинается внешне невинной фразой:

 

Семьи осужденных по первой и второй категории, как правило, не репрессируются.

 

Наивный добрый человек может и обрадоваться — хоть семьи не репрессируются. Но радоваться он, как мы увидим, будет зря. Да и сама эта фраза, если вчитаться и подумать, подозрительна. Хотя бы тем, что произнесена — о таком ведь и говорить не надо. На Руси, как мне помнится, после Ивана IV (если исключить династические причины) семей своих политических противников никто специально не преследовал и не трогал. Даже «классовый» «красный террор» жен прихватывал далеко не всегда — разве распущенное большевиками «революционное творчество масс» уж слишком разгуливалось. С чего ж объявлять? Но с другой стороны, семьи репрессированных не могли быть юридически более защищены от произвола, чем их главы (те ведь были не «осуждены», как здесь сказано, а «репрессированы» — Ежов тут не врет, просто понятия уже путаются). Ведь «чистосердечное признание» можно вырвать одинаково — как у главы семьи, так и у любого ее члена. Так что объявить вроде бы и не худо. Но под «гуманность» этой фразы между делом подведена мина — в виде вводного речения — «как правило». И эта «мина» взрывается в следующей же фразе. Ибо правила предполагают исключения, а в них всё и дело.

 

4. (...) Исключения составляют:

а) Семьи, члены которых способны к активным антисоветским действиям. Члены таких семей, с особого решения тройки, подлежат водворению в лагеря и трудпоселки.

 

Такое вот исключение. Трудно сказать, кого из членов этих семей нельзя репрессировать согласно этому «исключению». И ведь говорится даже не о наклонности вести борьбу — в этом главы семей «обвиняются» сами, — а только о способности ее вести. О какой, о физической? Неважно. Для репрессии достаточно начальственного подозрения. Это исключение «а» 4-го параграфа II части приказа № 00447 позволяет репрессировать кого угодно и дает солидную прибавку к намеченным 300 000 жертв.

Но есть еще «исключения» по пунктам «б» и «в»:

 

Семьи расстрелянных по первой категории должны быть выселены из приграничных районов, больших городов и курортных местностей.

 

Так что исключений хватает и средств, которые можно к ним применить, — тоже. Кто же на фоне таких исключений будет думать об уменьшении спущенных по «правилам» цифр?

А вот и красноречивое завершение этой части приказа.

 

5. Все семьи лиц, репрессированных по первой и второй категориям, взять на учет и установить за ними систематическое наблюдение.

 

Зачем эта «игра в войну» с мирными людьми? Ведь какая ни туфта, а она денег стоила! На людей обрушивались бессмысленные и безжалостные удары, но сами-то они в массе своей были изначально мирные аполитичные люди, хотевшие одного — чтобы от них отстали. Слежка эта нужна была отнюдь не для раскрытия их тайных замыслов, а чтоб «продолжать борьбу». Жестокий этот спектакль играется как бы перед самими собой, но в нем в качестве марионеток используются (а часто по требованиям сюжета убиваются) живые люди, не имеющие никакого отношения к этому театру и этой драматургии.

Вообще ЧК—ГБ, как разыскная организация, как в точном смысле слова политическая полиция, никогда не стояла особенно высоко. Ее активность внутри страны была всегда гораздо менее эффективна, чем вне ее. Извне иногда раскрывали кое-что и внутри, через иностранных жуликов, а главным образом, через беспардонных идеалистов, работавших на нас, — так был раскрыт Пеньковский. Она всегда компенсировала себя возможностями «классовой борьбы» — произвола. Такой она была и до «ежовщины», когда она еще не лишилась квалифицированных кадров. А уж после «37-го»!.. Член руководящего круга НТС Георгий Сергеевич Околович, ныне, к сожалению, уже покойный, рассказывал мне несколько лет назад, как в 1938 году (когда прославлялись зоркие пограничники и их собаки) он вдвоем с товарищем, фамилию которого я запамятовал, перешел советскую границу в районе знаменитой тогда станции Негорелое («граница на замке!»), использовав польское «окно» (которое, надо полагать, поляки содержали не для НТС, а пользовались им и сами, как хотели), и прожил в СССР столько, сколько счел нужным. А когда товарищ заболел, они беспрепятственно ушли с ним той же дорогой назад. Причем «славные органы» были осведомлены об их пребывании в стране — сестра Околовича, которой тот, будучи в Питере, позвонил по телефону, в испуге сообщила о его появлении «куда надо». Но она не знала, под какой фамилией проживает ее брат в СССР, и это оказалось для «славных органов» непреодолимым препятствием. Это лишало их возможности объявить всесоюзный розыск (по всем паспортным столам милиции), а иных способов розыска, чем через паспортные столы, они, видимо, не знали. Еще бы! Они привыкли искать тех, кто не прячется. И пограничники были им под стать — ловили на границах только тех, кто в ужасе бежит, не разбирая дороги. И все ухищрения — древесные завалы — были обращены против беглецов, а не против пришельцев. Впрочем, для Околовича и его больного товарища эти завалы и на обратном пути тоже не оказались большим препятствием. «Были способы», — скромно объяснил он. «Органы» иметь дело с противником, действовавшим своими «способами», разработавшим свои меры предосторожности, — не умели. Они были институцией репрессий, а не розыска. Тут их квалификация, если тут требуется квалификация, была неоспоримой.

До сих пор мы говорили только о механизме репрессий тех лет. О том, чем в сущности эта «операция» не отличается от предыдущих. Но сейчас надо сказать о том, чем она от других отлична. Собственно это видно уже из названия приказа, но я намеренно не задерживал на этом внимания. Между тем, скажу, забегая вперед, эта «операция по репрессированию», в отличие от предыдущих (в 1935—37 гг.), направлена не против «троцкистско-бухаринских шпионов, диверсантов и убийц» или всяких «двурушников» — их «охвостья», а против «бывших кулаков», уголовников и других антисоветских элементов» — другими словами, против людей беспартийных, аполитичных, против всех.

Проясняется ее суть сразу — при чтении преамбулы и I части приказа № 00447, названной кратко и выразительно: 1. КОНТИНГЕНТЫ, ПОДЛЕЖАЩИЕ РЕПРЕССИИ, — которые мы пропустили. Определения его преамбулы намеренно расплывчаты. В сущности 1 часть — тавтология преамбулы. Просто те, о ком в преамбуле говорится, что насчет них что-то «установлено», здесь именуются «контингентами», которые «подлежат». А кроме того, в ней есть некоторые частные уточнения, из коих существенные будут отмечены.

А пока — преамбула. Начиналась она с такой полуфразы:

 

Материалами следствия по делам антисоветских группировок устанавливается, что...

 

Намеренно обрываю цитату и хочу обратить внимание читателя на то, что сама эта полуфраза — фрагмент того бредового и кровавого спектакля, который шел тогда на столь громадной сцене, как вся территория СССР. Проглотив эту фразу (а она в таком виде вполне могла появиться и в газете), мы оказываемся внутри этого бреда, обретающего как бы черты реальности. Ведь о раскрытии антисоветских организаций газеты трубят каждый день. И установить в процессе следствия что-нибудь еще вроде бы вполне возможно. Но фантасмагория состояла в том, что этот приказ был обращен как раз к тем, кто, собственно, всё это и «устанавливал» и кому истинность этих установлений была хорошо известна — даже самым тупоголовым из них. Но важно, что именно сейчас установлено. А установлено сейчас, что

 

...в деревнях осело большое количество бывших кулаков, ранее репрессированных, скрывшихся от репрессий, бежавших из лагерей, ссылок и трудпоселков.

 

Собственно то, что в описываемый период репрессии никогда не ограничивались одними партийцами, знает любой, кто «сидел» при Сталине. Осенью 1948 года одним этапом со мной прибыли в ссылку человек 30—40, в основном «набора 1937 года», — отсидевшие свои «десятки». потом немного сверх того «до особого распоряжения», а теперь отправленные «навечно» в ссылку. Среди них человека три были раньше низовыми функционерами, которые свое «высокое» прошлое отнюдь не выпячивали, ибо среди остальных — самого разного, в основном простого люда — оно не котировалось. Потом прибыло еще этапов восемь, соотношение если и менялось, то не в пользу партийцев. Среди всех был только один «верующий коммунист», бывший полковой комиссар. Конечно, часть партийцев в лагерях и тюрьмах была расстреляна, но никак не большинство. Это не совсем соответствует псевдопатриотической схеме сталинских репрессий, но для нас, послесталинских «реабилитантов», тут ничего нового нет.

Прочитав о том, что уголовники здесь связаны с «бывшими кулаками», посвященный читатель горько улыбнется. Дескать, власть проговорилась. «Кадры» уголовников тогда в значительной мере составляли дети раскулаченных. В детстве потеряв дом и семью (а заодно веру в закон и справедливость), они были подхвачены «шпаной» — блатным товариществом. Но вдохновитель «операции» объединил их не поэтому. Вечная забота его была о том, чтобы спутать в умах людей — в том числе и в умах уже и без того порядком обезумевших «энкаведистов» — все представления о реальности. В данном случае, чтоб содействовать — соответствием общей какофонии — стиранию всяких различий между политическими уголовными. Действовало обычное сталинское «остроумие». Дескать, какие же они политические, если все, кто не с нами, — диверсанты, убийцы, вредители и их пособники. К ним надо относиться, как к бандитам. А с другой стороны, и уголовных можно было при случае не признать таковыми. Ибо всякий, кто нарушает социалистический порядок, — вредит делу социализма, а значит — враг. Следовательно, с ним и следует быть беспощадными, как с врагом. В лагерях в это время специальные комиссии в общем списке с бандитами-рецидивистами расстреливали оппозиционеров. Объявлялось: за бандитизм, за антисоветскую деятельность и т.п. — в том же перечне. А что удивительного? Под обвинение, не имевшее юридического смысла, можно подвести что угодно и даже ничего не подводить — им можно действовать, как жупелом.

Но вдумаемся снова в логический смысл этого приказа. Забудем на минуту смысл конкретный, забудем, что «кулаки» — это лучшие крестьяне, которых неизвестно за что выгнали с семьями из их изб и выслали неизвестно куда — в основном, мучиться и погибать. Забудем, что бежали они, чтобы жить и работать — правда, в основном, не в деревнях, а на стройках и в промышленности, где тоже показали себя ценными работниками. Поверим, что бежать из такой ссыпки и «осесть» — преступно и безнравственно (хотя преступники не они, а государство). Но спросим себя просто — что значит «ранее репрессированные»? Или «скрывшиеся от репрессий»? Ведь это не от суда, не от обвинения, а неизвестно от чего — под репрессию вообще можно подогнать любого, а уж под несостоявшуюся!.. Но дальше, уже в I части, эти «скрывшиеся от репрессий» дополняются еще одним «контингентом» — «скрывшимися от раскулачивания». С тем же дополнением — «которые ведут (а не «продолжают вести». — Н.К.) антисоветскую деятельность». Впрочем, такое в различных модификациях говорится почти обо всех. В другом месте (той же I части приказа) сказано еще наглей, что репрессированию подлежат все бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания. Вот так. Правда, для порядка тут тоже добавлено: и продолжающие вести активную антисоветскую подрывную деятельность. Вполне логично для врагов: вели раньше, потом за это были наказаны, теперь вернулись и продолжают. Но это ведь крестьяне! — откуда у них такая массовая политическая завзятость? Ничего этого, кроме наказания, конечно не было. А если бы было, не было бы ни Ежова, ни Сталина, ни порядка вещей, их допустившего.

Но даже если не соотносить с реальностью и поверить в «деятельность», то как забыть, что она должна была состоять в уголовно наказуемых деяниях, за которые отдают под суд? Тем более при «учетных данных» — чего же было дожидаться указанной «операции»? Не получается. Но камуфляж, на первое время, неплохой — дескать, репрессируем не всех вернувшихся, а только «продолжающих».

Но вдумайтесь в язык этого приказа. Смотрите, как при всей своей глухоте и часто косноязычии эта власть обращается с языком, как превращает в нечто зловеще-сакраментальное обыкновенный глагол — «осесть». Словно так уже это криминально и злоумышленно — осесть, начать вить гнездо, работать. Вроде все эти гады не поселились, как люди (что не возможно, поскольку они из списка людей нелюдями исключены), а каким-то подлым образом — «осели». С одной стороны, это слово тут звучит брезгливо — оседает грязь. С другой, грозно — оно приобретает смысл, похожий на «засело», «окопалось». Засели, и вот-вот откроют огонь, надо упредить. Механизм травли был разработан задолго до этого.

Однако имели наглость «осесть» (и это тоже «установлено») не только «бывшие кулаки».

Осело много в прошлом репрессированных церковников и сектантов, бывших активных участников антисоветских вооруженных выступлений Остались почти нетронутыми в деревне значительные кадры антисоветских политических партий (эсеров, грузмеков, дашнаков, мусаватистов, иттихадистов и др.), а также кадры бывших участников бандитских восстаний, белых, карателей, репатриантов и т.п.

Всё перемешано, и все одинаковы — священники и каратели, белые и дашнаки, повстанцы и репатрианты, сектанты и эсеры. Почему-то из русских партий в деревне «осели» они одни, эсдекам России (в отличие от Грузии, где они «грузмеки»), по-видимому, полагалось «оседать» только в городах. При помощи привычных до этого в политическом обиходе слов, в которых заглушается их смысл, на наших глазах убивается сама память об этом обиходе. Во всех. Даже в ближайших исполнителях.

Так удивляться ли тому, что здесь возникают некоторые загадки? Какая, например, разница между «антисоветским вооруженным выступлением» и «бандитскими восстаниями»? Ведь слово «бандитское» в применении к восстанию — не определение, а ругательство, и как раз по поводу «антисоветских вооруженных выступлений». Бандиты, как известно, восстаниями не занимаются. Видимо, это просто риторическое излишество для еще большего раскочегаривания низовых работников. Кстати, если имеется в виду именно этот контингент (или бывшие белые), то ведь потому они и смогли «осесть», что сдались советской власти на честное слово — кто мог знать наперед, что такого слова у этой власти нет и никогда не будет. Ну а что касается священников, то они по логике приказа виноваты по определению — про них даже не говорится, что они «продолжающие». Репрессировать их предлагается просто за то, что они, отбыв наказание, не подохли, а «осели». Особенно любопытна тревога по поводу осевших (таинственно, что ли?) репатриантов. Между тем, они вернулись домой с разрешения власти, ни в чем дурном замечены не были (а то б их без репрессий замели), и вдруг оказалось, что они живут по недосмотру. Его-то вроде теперь и приказывалось компенсировать репрессиями. Но преамбула на этом не кончается. Следует немаловажная оговорка:

 

Часть перечисленных выше элементов, уйдя из деревни в города, проникли на предприятия промышленности, транспорта и на строительства.

 

Часть эта объявляется вдруг как бы в развитие предшествующей мысли. Но для тех, кому был адресован приказ, это было весьма важным дополнением. Оно позволяло находить упомянутых врагов не только в деревне, но и в городе. Иначе бы им не заполнить контрольных цифр, а это бы означало пособничество. И то, что эти «элементы» не только оседают в деревне, но и «проникают» в города, для них спасение. Не потому ли потом в I части в список «подлежащих» вклинивается и новая группа — бывшие чиновники? Круг широкий — хватай и не печалься. НКВД нужен фронт работ. Конечно, и деревню не оставили в покое. Среди людей «набора 37-го», прибывших в ссылку одним со мной этапом, о котором я уже тут упоминал, были и простые мужики, арестованные в деревне. И было их немало.

Помню я и своего тамошнего соседа, вовсе не ссыльного, а местного жителя, сибиряка. Человек вполне достойный, профессиональный охотник, но и политически, и всяко малограмотный, он был в 37-м арестован как бывший колчаковский офицер. «Догадались», что это нелепость, лишь когда при смене Ежова Берией начался показной «реабилитанс» — к счастью, мужик этот тогда еще не был осужден, и его отпустили. Но в целом к репрессиям в деревне наркомвнудел был хуже подготовлен. Раскулачивание было явлением иного порядка и иного времени — оно было открытым, чуть ли не военным нападением государства на крестьян, и его акты почти не требовали даже подобия юридического оформления. Теперь это подобие требовалось. В том и отличие репрессий от, допустим, акций «красного террора», что судьбы людей решались хоть и «ускоренно-упрощенно», но обязательно с имитацией юридического оформления. Между тем, все, кого по существу или с далеким приближением можно было бы отнести к перечисленным элементам, «оседали» отнюдь не в деревне. Так что без «помощи» города было не обойтись.

Следующий абзац приказа напоминает о том, что уже было в названии:

 

В деревне и в городе до сих пор еще гнездятся значительные кадры — уголовных преступников — скотоконокрадов, воров-рецидивистов, грабителей и др. отбывавших наказание, бежавших из мест заключения и скрывающихся от репрессий.

 

Тут уж волей-неволей пришлось отмечать, что «и в городе». Эсера или колчаковца найти или «создать» в деревне с грехом пополам еще можно, а представить вора-рецидивиста, «гнездящегося» в деревне, наверно, и тогда было невозможно. А без воров-рецидивистов — не та декорация!

После сообщения обо всех этих «установленных» и — с непонятной точки зрения — «прискорбных» фактах (что осели и гнездятся) объясняется, почему они прискорбны.

 

Как установлено (это тоже «установлено». — Н.К.), все эти антисоветские элементы являются главными зачинщиками антисоветских и диверсионных выступлений как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности.

 

Обычно таким способом валили на «врагов» вину за реальные неудачи «социалистического строительства», но тут и этого нет. Эти несчастные «элементы» — зачинщики того, чего никогда не было (и за что бы, если б такое случилось, их бы без всяких репрессий судили и расстреляли).

I часть, в основном, «уточняет» (значит расширяет) заданное преамбулой. Контингентом, подлежащим репрессированию, кроме снова всуе упомянутых бывших кулаков, оказываются еще по тем же соображениям

 

...и социально-опасные элементы, состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях (и, конечно, опять же без различия. — Н.К.), отбывшие наказание, скрывшиеся от репрессий или бежавшие из мест заключения...

 

«Бывшие кулаки» здесь для красоты слога и разгона. А вот упоминание о «социально-опасных элементах» — требует внимания. Это гениальное изобретение советской юстиции не должно быть забыто. В те времена эта статья была «буквенной» (СОЭ), в мое — она называлась «7-35». Что это значило? Это сплав из двух статей, относящихся к «Общей части» УК РСФСР, то есть к его предисловию. Статья 7 декларирует, что преследуемы могут быть и «лица, не совершившие преступления». Да, если по своим связям, прошлой деятельности и каким-либо другим (следовательно, любым) причинам они могут представлять опасность для социалистического государства. А статья 35 была просто перечислением всех санкций, применяемых Уголовным Кодексом. Это означало, что к любому из «обвиненных» по статье 7 может быть применена любая из санкций, перечисленных в статье 35, то есть вообще любая санкция. В сущности, эта сборная статья была формулой репрессий как таковых, хотя чаще всего репрессии обходились без нее. А в мое время замена этой статьей знаменитой статьи 58-й даже означала смягчение — замену ГУЛАГа ссылкой. Но во времена этого приказа «банальную» лагерную десятку она обеспечивала легко, а теоретически по ней не исключен был и расстрел (но таких случаев я не знаю)...

Впрочем, остальное тут не лучше. Откуда вдруг в СССР лица, состоявшие в фашистских формированиях, если самих таких формирований никогда не было? Из Италии, что ли, подоспели как раз к репрессиям? Для их удобства? Что значит террористические формирования? Но смысл слов здесь не очень важен. Важна их окраска. Она создает общий неблагоприятный фон, якобы требующий срочных ответных мер. Без него такой приказ существовать не может.

Относится к подлежащему репрессии и следующий контингент:

 

Изобличенные следствием и проверенными агентурными материалами наиболее враждебные и активные участники ликвидируемых сейчас казачье-белогвардейских повстанческих организаций.

 

Об этом в общих чертах уже было. Перед нами какая-то мутная тавтология с вариантами. Господи, какие казачье-белогвардейские повстанцы в 1937 году? Но нет сомнения, что раз о них зашла речь, то они будут. Правда, их будут не ликвидировать, а наоборот, создавать — под пытками на допросах в лубянских и сходных кабинетах. Но они — будут. Ибо есть решение пошерстить и казаков — очередной раз. Но тут ничего удивительного — мало ли что там создавали таким способом и до, и после этого. Но следует обратить внимание на саму словесность. Лица, «изобличенные следствием и проверенными агентурными материалами», да к тому же еще «ликвидируемые сейчас», тоже отнесены к контингенту, подлежащему репрессированию, а не суду, — и это никого не удивляет: ни автора приказа, ни адресатов. Не удивило бы тогда и многих других, к делу непричастных, но читавших газеты и слушавших радио. Многие находились во власти такой декламации.

Но вернемся к репрессиям. Репрессированию, согласно различным пунктам приказа, подлежат, оказывается, и «элементы этих контингентов, находящиеся в данный момент под следствием или в ожидании суда в тюрьмах, а также уже отбывающие наказание в лагерях». Можно было бы воскликнуть, как Твардовский: «что про что?», но мы уже знаем, что в лагерях это значило расстрел. Дальше голос наркома обретает металл.

 

Перед органами государственной безопасности стоит задача — самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства.

 

Как видно из следующего абзаца, «именно в связи с этим (видимо, с тем, что «установлено») и произносится «ПРИКАЗЫВАЮ». И приказывается в сроки, которые мы уже упоминали, начать означенную «операцию».

Важен для нас (и для автора) не этот абзац, а тот, что перед этим «ПРИКАЗЫВАЮ». Не зря же каждая строка в нем подчеркнута — в нем ставится задача.

Интересен в этом месте сам язык приказа. Обо всем говорится так, словно враг у ворот и готовится к штурму осажденной крепости. Он требует проявлять осторожность, организовывать специальные группы захвата, словно атака готовится не на мирные дома и квартиры, а на боевые партизанские караулы. Такую атмосферу создает и поддерживает этот приказ. Вместе с газетами и радио тех дней он подменяет в сознании людей реальность, в которой они живут, фантастическим бредом. И реальные, даже дикие и жестокие действия власти могут восприниматься (и часто воспринимаются) людьми в каком-то фантастическом свете, не вызывая должной реакции. Буйство бедного, болезненно-самолюбивого уязвленного сознания, лежащее в основе этих деяний и событий, начинает выглядеть таинственно, интересно и даже грандиозно.

И вместе — более локально — в этом языке как бы оживала уже становившаяся анахронизмом романтическая чекистская легенда. Изначально ложная, она всё же в сознании многих, да и самих чекистов, существовала. На нее как бы равнялись. На ней даже играли — вот традиции, которым мы следуем, а вы... И этот стиль — стиль, выкованный в якобы тяжелых схватках с контрреволюцией, — вполне может почудиться за этими словами. А ведь пишет их один перепуганный насмерть человек другим не менее перепуганным. И всем им, хоть многие этого не сознают, а только чувствуют, сейчас не до легенд — им бы шкуру уберечь.

Смысл слов опять ничего не значит. Все эти случайные «элементы» (значит, не имеющие представления друг о друге люди) гением Сталина и под пером Ежова превратились в единую банду, от чьих происков и необходимо защитить народ и «основы советского государства» Но потом они опять перечисляются раздельно. Детская игра. Но только в нее играть и принимать ее всерьез обязаны все. А для десятков тысяч ничего не подозревающих людей она обернется неисчислимыми муками и гибелью. И всё же забавно (сегодня!), что эти перепуганные вурдалаки, оказывается, еще и защитники чего-то от кого-то или кого-то от чего-то.

Многие абзацы этого приказа, как уже отмечалось, похожи на абзацы из газет того времени. Тогда массовые коммуникации тоже не лимитировались логической связностью и обходились выкликаниями и заклинаниями. В сущности, то же делает и формальный приказ. А кто вдумывается в слова заклинаний и выкликаний? Исполнителям же этого приказа эти заклинания говорили только о «накале борьбы», значит о том, что в случае если они уступят человечности, здравому смыслу и самоуважению, им не следует ждать для себя ничего хорошего.

Сами исполнители, разумеется, своей судьбы еще не знают. Тогда, к июлю 1937-го, смена энкаведистских «поколений», видимо, еще не завершилась. Старые кадры еще не вовсе исчезли, новые — в условиях патологической вакханалии — еще себя не осознали и не вовсе освоились. И, кроме того, есть все основания полагать, что и новы эти новые были еще не окончательно, что Сталин и ими собирался пожертвовать (как что-то узнавшими), и они это предчувствовали. Поэтому, ко всем, кто создавал и кому адресован приказ 30 июля 1937 года, можно отнести определение «обезумевшие». И всё это стоит за его формулами.

И понятно, из-за чего по его поводу не стоит спрашивать: «Зачем?» Смысла в приказе нет никакого, а последствия его — сколь угодно велики. Люди, которые потом, в годы войны, позволяли натаскивать себя на солдат и офицеров, убежавших из плена, которые преследовали их, подозревая во всех смертных грехах за то, что те остались живы, тоже прямо или опосредованно сформированы такими приказами.

Но это потом. А пока еще никто не знает своей судьбы. Даже самые главные. Вот 1-й пункт VII части этого приказа:

 

1. Общее руководство проведением операций возлагаю на моего заместителя — начальника главного управления государственной безопасности — комкора тов. ФРИНОВСКОГО. (ГБ—ГУГБ считалось тогда только главком в НКВД. — Н.К.)

 

Неужто ничего не чувствовали? Например, тот же комкор Фриновский к 30 июля 1937 года уже должен был понимать, что он среди чекистов долгожитель и что к этому времени успел проводить большинство своих коллег и товарищей в лучший мир и в дальние лагеря. То, что, повернись иначе, любой из товарищей проделал бы то же самое с ним самим (одна школа!) — другая тема. Но что и его «долгожительству» может прийти конец, понимать он должен был. То же можно сказать и об авторе приказа 00447, его начальнике, наркоме тов. Ежове. Но что-то они чувствовали. В глубине их душ кошки наверняка скреблись. Что ж!.. Тем больше рвения они проявляли, стремясь избежать неясной угрозы, висевшей в воздухе. Боялись. О чем сам Ежов сказал на заседании ЦК. Правда, Сталин ответил: «Ежов боялся!.. Смышно». Однако «смышно» не было. Любой из участников заседания мог оказаться (и некоторые потом оказались) в таком же «смышном» положении. Но сейчас эти двое вершат судьбы и по воле Вождя легко, хоть и секретно, в Массовом порядке подводили под монастырь сотни тысяч людей, и это отвлекало, казалось могуществом. Но Вождь не любил быть благодарным и не любил свидетелей — через несколько месяцев им обоим предстояло быть арестованными и расстрелянными. Причем, Ежова перед этим еще хоть маленько секретно поразоблачали (на упомянутом чуть выше Пленуме ЦК), а комкор, надо полагать, исчез и без такой публичности. Но пока всё звучно «Возлагаю». «Приказываю».

Я не сочувствую этим двум нисколько — уж кто-кто, а эти точно свою судьбу заслужили. Но всё равно такое их падение — ни об их устранении, ни об их вине никому ничего не сообщили — было не освобождением, а еще большим сгущением непонятной, запутанной и безвыходной фантасмагории. Таких случаев внезапного и необъяснимого вознесения на Олимп и такого же падения с него в небытие было тогда много. И все к этому привыкали. Привыкали к непонятному, привыкали не понимать. И удовольствоваться непониманием. И это было страшно. И это только утвердилось с приходом Берии в 1938 году, когда было разыграно очередное «Головокружение от успехов» — часть заключенных, в основном еще не осужденных и сидевших в тюрьмах, была реабилитирована и выпущена. Большинство репрессированных при этом продолжали сидеть, и ряды сидевших продолжали пополняться (например, аппаратом Наркомата иностранных дел), но, тем не менее, было блестяще продемонстрировано, что у нас «зря не сажают», «разбираются» и «невиноватых выпускают». И само собой выходило (особенно поначалу), что уж посаженных после этого «выпуска» замели не зря.

Вакханалия не кончалась, но приобретала «спокойные» стабильные формы, а это еще больше усиливало фантасмагорию. Это тоже прививало прострацию сталинщины.

Сталинщина не имела лица, но зато у нее было много личин. Она очень хорошо умеет обходить, разрушать, подменять и заглушать логику и даже впечатления бытия, личный опыт... Надо учиться ее распознавать и ей сопротивляться. Серьезный анализ приказа Народного Комиссара Внутренних Дел СССР № 00447 от 30 июля 1937 года может способствовать этому. Этот год — 1937-й — БЫЛ! Он оставил глубокий след в нашем сознании и истории. Иной, чем всё, что было раньше. Ибо он уже был не просто преступным безумием идеологии, как «красный террор», и не имитацией этого буйства, как коллективизация, а сознательным насаждением безумия в чистом виде.

Но тут мы уже вышли за рамки подробного рассмотрения приказа № 00447, которому посвящена эта работа.