Юрий Петраков
ПОБРЕХУШКИ
Интересная штука – жизнь. Сколько бы ты ни жил, кажется, что она только-только началась и все лучшее еще впереди. Но стоит оглянуться в прошлое, с удивлением понимаешь, что она, в общем-то, уже подходит к концу и пора подводить итоги.
Как-то неприметно и стремительно пролетела большая часть моей жизни, оставив лишь воспоминания. Вот уже и шестьдесят промелькнуло. Выросли дети. Готовится к школе внучка. Жена с удивлением замечает не только мои седые виски, но и бороду, как будто бывает иначе.
Что подарила мне жизнь? За что благодарить ее? В чем искать утешение и опору в оставшиеся мне годы?
Мне повезло. Я счастливый человек. Родился после Великой Отечественной. Не испытал тягот войны. Рос в стране, где мне было гарантировано право на бесплатную учебу и медицинское обслуживание. А значит, получил образование, которое сумел осилить, успешно переборол воспаление легких и скарлатину.
Мне довелось начать свою трудовую деятельность на излете
хрущевской «оттепели». И это сохранило меня как личность свободолюбивую и
независимую.
К моменту преступного разрушения Советского Союза я был уже весьма опытным
специалистом во многих областях знаний, что позволило мне найти себя в новом
качестве, обеспечить выживание и благополучие своей семьи.
И все же, главное, что позволяет мне считать себя счастливым человеком, заключается не только в этом. Жизнь подарила мне встречи с удивительными людьми, известными и неизвестными. С людьми, у которых было чему учиться, дабы не набить шишек на ровном месте. Одно только перечисление этих имен, с которыми мне довелось так или иначе соприкоснуться в жизни, может дать повод читателю усомниться в моей правдивости. Да я и не стану клясться и божиться, что все написанное в ней — правда. Хотите, верьте, хотите, нет! Но тем не менее, свои воспоминания я называл «Побрехушками», оставляя читателю, право относиться к ним как ему будет угодно.
ЛЕНИН
Дело было в сентябре 57-го. Приближалась сороковая годовщина Великого Октября. Это был первый октябрьский юбилей после смерти Сталина. Отошел в историю ХХ съезд КПСС. Только что была развенчана «антипартийная» группа Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова. Страна готовилась встретить юбилей по-новому, свободно и радостно. Готовилось к этому знаменательному событию и руководство школы, в которой я учился в третьем классе. В средине сентября моя первая школьная учительница Наталья Евгеньевна Таранда пригласила меня в кабинет завуча, в котором ожидал меня учитель истории имени, которого я, к сожалению уже не помню.
— Послушай, — обратился он ко мне, — мы знаем, что твой дед штурмовал Зимний, встречался с Лениным. Попроси его написать об этом, а потом ты прочтешь его воспоминания через школьный радиоузел.
Дед встретил предложение историка без воодушевления. Долго ворчал о том, что всех, кто делал революцию давным-давно расстреляли, но чуть погодя, все-таки подготовил свои воспоминания на полстранички школьной тетрадки. Как сейчас помню их начало: «В 1917 я был солдатом запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка Петроградского гарнизона и видел Ленина дважды. Первый раз он выступал у нас в казармах на Марсовом поле, второй — перед отправкой на польский фронт…».
Откровенно говоря, тогда этот текст не произвел на меня сильного впечатления. Мне даже было обидно за деда, отставного генерала, награжденного многими боевыми орденами.
«Тоже мне, подумаешь, видел Ленина откуда-то издалека. Даже не спросил его ни о чем, — думал я, — лучше бы он служил на «Авроре».
Похожим образом отнесся к дедовским воспоминаниям и учитель истории. Недолго думая, он написал мне новый, более привлекательный для всех текст: «В октябре 17-го мой дед был моряком, а Ленин любил моряков и часто встречался с ними…».
Мое выступление произвело впечатление на ребят. Одноклассники долго аплодировали мне. Правда, на второй день уже никто не вспоминал об этом. Но я не забыл. И очень жалею, что не сохранил подлинного текста дедовских воспоминаний.
СТАЛИН
Не помню, в каком году мать рассказала мне эту историю. В конце сороковых мой дед служил начальником транспортного управления НКВД по Сталинской области. Редко, но случалось ему сопровождать Сталина, проезжавшего через область на отдых в Сочи. В одной из таких поездок ему довелось не только видеть, но и говорить со Сталиным. Судя по рассказу матери, правительственный вагон был разделен на две части. В одной из них находились зал заседаний и личные апартаменты генералиссимуса. В другой — помещение охраны. Сколько там было этой охраны, не знаю, но то, что деду пришлось ехать в этой части вагона, покуда поезд со Сталиным проезжал по дороге, за безопасность которой он отвечал перед государством и партией головой, знаю совершенно точно. Так уж случилось, что именно в это время во вторую часть вагона вышел Иосиф Виссарионович. Увидев среди присутствующих новое лицо, он вопросительно обернулся к моему деду. Тот коротко и четко доложил, кто он есть таков и по какому праву здесь находится. Сталин подошел к нему поближе и, поздоровавшись за руку, спросил деда, где он служил и откуда родом. Выслушав ответ, Сталин поинтересовался о семье, справился, есть ли у него какие-либо просьбы.
Так, совершенно случайно в разговоре деда со Сталиным прозвучало мое, ничем не примечательное имя. И хотя я глубоко уверен в том, что оно не заинтересовало, да и не могло заинтересовать человека, занятого решением стольких проблем государственного и мирового значения, слышать об этом мне было чрезвычайно приятно. Судя по рассказу матери, Сталина на тот момент волновал совершенно иной вопрос о том, когда же будет восстановлен вокзал в Харькове. И он уже практически решил его для себя. И вокзал был полностью построен к моменту его возвращения из Сочи. Но это уже другая история.
ПОЛЬ РОБСОН
Во второй половине пятидесятых у нас в стране, не было ни одного человека, который бы не знал и не уважал великого певца Соединенных Штатов – Поля Робсона. Уважали его, во-первых, потому что он как это принято сейчас говорить «афроамериканец». А в те годы людям с темной кожей в США жилось чрезвычайно трудно. Во-вторых, потому, что он мастерски и трогательно пел известную советскую песню «Широка страна моя родная» на русском языке. И, в-третьих, потому, что он был коммунистом.
Как-то раз в наш первый «В» зашла учительница географии. Она объявила, что на следующей неделе у Поля Робсона будет день рождения, и школа решила сделать ему подарок.
— Мы еще не решили, что ему подарить, — говорила учительница, все будет зависеть от того, сколько денег мы наберем на подарок. Если соберем много, то, может быть, купим ему полуторку. Если конечно разрешит правительство. Поэтому просите родителей, чтобы они дали вам на подарок Полю Робсону кто сколько сможет.
Вечером я выпросил у матери трешку, и наутро довольный собой пошел в школу. Однако, ни на первом, ни на последующих уроках никто из преподавателей к нам за деньгами не обращался. Удивленный этим обстоятельством я обратился за разъяснениями к своему другу Леньке, мать которого работала здесь же учителем русского языка и литературы и была секретарем партбюро школы. Тот ничего вразумительного ответить не мог. Вечером следующего дня я случайно услышал, как мать рассказывала деду о том, как учительница географии пыталась обмануть учеников школы, собирая деньги на подарок Полю Робсону. На самом деле, на собранные деньги она собиралась выкупить в местном книжном магазине книгу своего мужа-краеведа, которая долгое время пылилась на полках местного книжного магазина.
По словам матери, раскусить аферу удалось Ленькиной матери, которая, услыхав от сына просьбу, выделить ему пятерку на подарок американскому певцу, на следующий день попыталась узнать у директора, почему о такой важной и правильной идее ничего не знает партбюро школы.
Не знаю, как к этому поступку отнесся бы сам Поль Робсон, но, мне было искренне жаль этого великого певца, оставшегося без нашего подарка.
БЕРИЯ
В далеком 37-ом мой отец окончил среднюю школу и стал преподавать в младших классах. Тогда быть школьным учителем, да еще на селе, было очень престижно. Через два года отца призвали на воинскую службу. Предлагали пойти в военное училище, но он отказался. Хотел после армии идти учиться на школьного учителя. В июне 41-го грянула война, и в декабре того же года отец принял боевое крещение под Москвой. В первом же бою отличился и был награжден медалью «За боевые заслуги». Потом были краткосрочные офицерские курсы артиллеристов. Тогда уже, не спрашивали, хочешь ли ты быть офицером. В сорок пятом он, с четырьмя боевыми орденами на груди, встретил Победу в Берлине.
После демобилизации отец поступил на педагогический факультет Рижского университета, завел семью, которую надо было кормить и одевать.
Время было непростое. Население Прибалтики по-разному относилось к новой власти. В лесах и на хуторах хозяйничали «лесные братья». В городах и крупных селениях — правили коммунисты. Именно в эту пору отцу — коммунисту, вступившему в партию на Орловской дуге, закончившему войну в должности начальника разведки артиллерийского полка, предложили работу в органах НКВД. Вскоре после того, как с «лесными братьями» было покончено, его перевели в Сталинскую область в управление, в котором служил мой дед.
Время шло и отцу предстояло сдавать государственные экзамены в университете. Но на это необходимо было согласие служебного руководства. А руководство не было заинтересовано в том, чтобы молодые, «ценные» кадры уходили в другие министерства и ведомства. Тогда-то отец и написал свое письмо «товарищу Сталину».
Не прошло и месяца, как поздно ночью в кабинете деда раздался звонок кремлевской спецсвязи. Звонил Лаврентий Берия. Так уж случилось, что именно в этот момент мой отец находился в кабинете моего деда и стал невольным свидетелем этого разговора. Вначале Берия поинтересовался, как идут дела в области, как ведет себя новый первый секретарь, а затем перешел к главному.
— Тут твой подчиненный написал письмо товарищу Сталину. Просит отпустить для сдачи экзаменов в университет. И добавил лукаво, — Имея в виду ваши родственные связи, я думаю, — будет лучше и для тебя, и для него, если он получит свой диплом. И еще передай ему, чтобы он не беспокоил больше товарища Сталина по вопросам, которые можем и должны решать мы с вами.
Так, благодаря «товарищу Сталину» осуществилась давняя отцовская мечта, которой он не изменил до конца жизни.
ХРУЩЕВ
Летом 1961 года я с родителями впервые отправился в Крым на Черное море. Именно там, в Алуште мне впервые довелось увидеть Никиту Сергеевича Хрущева. Дело было на городском пляже. Мы расположились неподалеку от пирса, у которого незадолго до этого пришвартовался военный катер. Занятые приемом морских и воздушных ванн, мы не сразу заметили, как какая-то часть отдыхающих вдруг подскочила со своих лежаков и помчалась в сторону пирса, к которому подъехали две длиннющих светло серых «Чайки» с откинутым верхом. Не долго думая, мы с матерью понеслись вслед за нашими соседями. Отец остался сторожить вещи.
Участок дороги перед пирсом, на котором стояли «Чайки» был оцеплен милицией. Вдоль оцепления, в вышитой украинской сорочке, переваливаясь с ноги на ногу, важно расхаживал Мыкыта, как называли его в народе. Чуть поодаль в точно таких же сорочках-вышиванках стояли еще два человека один — высокий и худой, второй — низкий и плотный.
— Смотрите, смотрите, это же Гомулка с Кадаром, — шептали вокруг.
Чуть погодя, Хрущев поднялся на катер. За ним направились Кадар с Гомулкой. Движок катера взревел и он, отчалив от пирса, подался в сторону Ялты.
Так закончилась моя первая встреча с Хрущевым.
В октябре 64-го после знаменитого октябрьского Пленума ЦК КПСС, освободившего Хрущева за «волюнтаризм» и «шапкозакидательство», я работал музыкальным мастером в педагогическом училище, директор которого выделил мне уголок для инструментов в кабинете парторга училища.
Так совпало, что секретаря, с которым я обретался в этом кабинете, переизбрали со своего поста сразу же после отставки Хрущева. Как и положено, он должен был передать дела вновь избранному секретарю и готовился к этому в тот момент, когда я появился в «нашем» кабинете.
Вынув из большого коричневого сейфа папку с протоколами ведения партийных собраний, он наклонился и выгреб с нижней его полки летние башмаки. Покрутил их в руках и стал искать — во что бы их обернуть. Увидав лежащую на столе подшивку газеты «Правда», пододвинул ее к себе и уже собрался вырвать из нее верхний номер газеты. Однако, разглядев на первой странице газеты фотографию Никиты Сергеевича, с усмешкой произнес:
— Оставим ее для истории! Все-таки в один месяц со мной сняли. И, не глядя, выдернул из подшивки нижний номер газеты. А спустя мгновение разразился таким гомерическим хохотом, что я, было, подумал, что ему стало не хорошо.
— Гляди! — смеясь, кивал он на дрожащий в его руке газетный лист, — И здесь он – наш «дорогой Никита Сергеевич».
БРЕЖНЕВ
В тот октябрьский день 82-го года меня позвали к телефону. Звонила моя матушка.
— Ты знаешь! Андрюшку, соседа нашего убили в Афганистане.
Эта новость буквально огорошила меня. Андрюша Калмыков рос на моих глазах. Сын ветерана Великой Отечественной войны он был весь какой-то несовременный, чистый и честный. Причем эта порядочность была не показная, а настоящая, врожденная, я бы даже сказал рафинированная. Именно она сразу же и привлекала к нему. Менее года назад он окончил пограничное училище, женился на такой же скромной восемнадцатилетней девочке из многодетной семьи. Через четыре дня после его отъезда в Афганистан у него родился сын, которого ему так и не суждено было увидеть.
На шестой день гроб с телом Андрея прибыл самолетом на Чкаловскую. Оттуда его перевезли в Голицыно, где всю ночь молодые курсанты несли у его гроба почетный караул. На следующее утро состоялись похороны. Было много народа, все плакали кроме жены Андрея. Вся в черном, маленькая, сгорбленная подошла она к гробу, стоящему посреди двора на двух табуретах, и аккуратно положила на него букет тюльпанов, которые так любил Андрей.
После похорон были многолюдные поминки, вначале со слезами, под конец с песнями. Были и обещания руководства училища похлопотать о выделении квартиры вдове и сыну погибшего. Потом было девять дней, на которые пришли уже свои — близкие.
Вскоре вся страна отмечала очередную годовщину Великого Октября. На этот раз выпал мой черед идти на праздничную демонстрацию. Погода была хорошая, но на душе было тяжело.
Все было как всегда, и праздничные колонны, и Мавзолей с руководством страны. Особо бросался в глаза внешний вид Леонида Ильича. Даже на фоне глубоко надетой на него темной меховой шапки, его лицо казался почти черным, как у негра.
Я вдруг с горечью вспомнил Андрюшкину вдову и сына, оставшегося сиротой в мирное время и, оглянувшись на Мавзолей, тихо прошептал:
— Чтоб ты сдох!
Через три дня Брежнева не стало.
А спустя четырнадцать лет после этого мне довелось побывать на открытии фотовыставки личного фотографа Брежнева Владимира Мусаэляна, и я уже по-иному вспоминал о той недавней по историческим меркам эпохе, оказавшейся, как выяснилось со временем, далеко не самой худшей в российской истории.
«ДЕДУШКА»
В августе 77-го я перебрался в Москву и занялся поисками работы. Скорее по привычке, я стал искать ее невдалеке от дома. В ближайшем бюро по трудоустройству мне предложили не тратить время попусту ехать в НИИ электромеханики.
— Там и работа для вас интересная найдется, и зарплатой не обидят! — доверительно сообщила мне сотрудница бюро.
Минут через двадцать я уже сидел в кабинете заместителя директора института по кадрам. Высокий, представительный человек с множеством орденских планок на груди, внимательно рассмотрев мою трудовую книжку и, узнав, что местом моей последней работы был горисполком, сразу же радостно заулыбался.
— Вот как раз такой человек нам и нужен! У нас тут новому заместителю, из бывших министров помощник требуется! — и он внимательно посмотрел на меня, — Пойдете к нему?
Такое предложение показалось мне интересным. Договорившись о зарплате, я сдал свои документы на режимную проверку и оформление и перед уходом зашел попрощаться с главным кадровиком.
— Нет, нет, так просто я вас не отпущу. Какая там проверка! Проверят по ходу дела. Если можете завтра же и выходите на работу! — и он крепко пожал мою руку.
На следующий день я уже знакомился с новым коллективом. Самого «дедушки», как почтительно называли его сотрудники отдела, не было. Он только что оправился от перенесенной операции – резекции желчного пузыря. Но зато, пока его не было, мне удалось узнать много интересного о нем. Бывший начальник одного из крупнейших главков Моссовета. В сталинские времена один из заместителей председателя московского горисполкома Яснова. Лауреат Ленинской и Государственных премий. Руководитель строительства «Лужников». Словом, человек весьма интересный и уважаемый.
Этот интерес усиливался еще и тем, что, как мне шепотом поведал начальник отдела, «дедушка» погорел из-за Фурцевой, которой перестраивал дачу в Петрово-Дальнем.
Мне не терпелось поскорее познакомиться с этим человеком. А пока его не было, я засел за проектную документацию объекта, который нам предстояло достраивать.
«Дедушка» появился примерно через месяц. Ровесник Леонида Ильича, он чем-то напоминал Сергея Павловича Королева, такой же маленький крепыш, аккуратно подстриженный, чем-то похожий на многих членов партийно-хозяйственного руководства страны, тщательно отретушированного и привлекательного.
«Дедушка» важно вкатился в помещение отдела, поздоровался со всеми легким кивком головы и, повернувшись, шаркающей старческой походкой засеменил в свой кабинет.
Через какое-то время он вызвал меня к себе для знакомства. Внимательно выслушал, справился о том, чем доводилось заниматься на прежней работе, и ничего не поручив, отпустил.
С неделю, он не вызывал меня. И вообще на работе появлялся очень редко, да и то на неполный день.
Наконец, он снова вызвал меня, и, пригласив сесть, спросил мое мнение об объекте.
— Знаете, Георгий Алексеевич, — как можно более твердо доложил я, — при таком положении мы объект в срок не сдадим.
«Дедушка», встрепенулся и внимательно посмотрел на меня.
— Как это не сдадим?
— А так, Георгий Алексеевич! Провода и кабели на объект получены, но выданы на другие объекты. Светильники – тоже! Самая пора приступать к электромонтажным работам, а необходимых материалов на складе нет, и новой заявки нам никто за этот срок не оформит.
«Дедушка» на мгновение задумался, а затем спросил:
— А вы Косыгину звонили?
При этих словах, я чуть не поперхнулся.
— Да я и телефона его не знаю!
— Ну, что ж! Давайте позвоним, и он потянулся к телефону.
К счастью, Косыгин был в Финляндии.
В «Главмосматериалах» «дедушке» подтвердили мою правоту. После этого он заметно подобрел ко мне и стал называть меня по имени.
Не дожидаясь возвращения Косыгина, «дедушка» позвонил секретарю МГК Пономареву. Переговорив с ним, он вновь вызвал меня и сообщил:
— Могут дать светильники в комплектующих. Необходимо будет наладить сборку. Как ты думаешь, институт с этим справится?
— Конечно, справится, Георгий Алексеевич! Профиль-то института электромеханический.
— Ну да, если ракеты делают, то и светильники соберут, — согласился «дедушка».
После этого случая я стал правой рукой Георгия Алексеевича, который явно стосковался по настоящему делу. Перво-наперво он решил обставить свой кабинет кремлевской мебелью. Весть о том, что ему должны привести «кремлевский кабинет» тотчас разнеслась по всему институту. С этого дня все с нетерпением ожидали, когда же его доставят. Наконец, недели через две, придя на работу, я услышал радостную весть – Привезли!
Я тут же помчался в «дедушкин» кабинет. Каково же было мое удивление, когда я увидел эдакую березовую мечту советского бюрократа начала 50-х годов. Чего тут только не было – и этажерки под фикусы, и кожаный диван с откидными валиками, и секретер с откидной запирающейся крышкой для пишущей машинки. Не хватало только парусиновых чехлов, которые, по-видимому, были давным-давно списаны в виду выхода из моды. Посреди этого величия важно восседал довольный полученной обновой «дедушка».
Под стать кабинету второй не менее значимой «дедушкиной» обновой стал персональный автомобиль «Москвич», закрепленный за ним директором института. «Дедушка» тут же отправил его на автозавод Ленинского комсомола, где его перекрасили в черный цвет, после чего «Москвич» стал похож на персональный автомобиль руководителя среднего пошиба. Но это совсем не обескуражило Георгия Алексеевича, и он, судя по всему, прекрасно чувствовал себя в салоне своего персонального авто.
Последним из «серьезных» дел, проделанным мною под чутким руководством «дедушки» было заполнение новой записной книжки.
Как-то раз Георгий Алексеевич вызвал меня к себе и протянул мне две записных книжки – старую и новую.
— Садись и перепиши мне номера телефонов в новую, — попросил он.
Однако минут через пятнадцать – двадцать он нетерпеливо сказал:
— Давай я тебе лучше буду диктовать! Так быстрее будет!
И, демонстративно отложив старую книжку в сторону, стал диктовать мне номера телефонов, должности, имена, отчества и фамилии по памяти. Где-то через пару часов такой работы, он довольно сказал:
— Ну вот, с этим делом покончили!
На следующий день «дедушку» положили в Кремлевскую больницу с сердечным обострением. А еще через месяц, несмотря на уговоры и обещания кадровика, я перешел на другую работу. Так закончилось мое знакомство с этим необычным человеком.
Теперь, когда я читаю документы сталинской эпохи, сталкиваюсь с отчетами о достижениях Советского Союза, я невольно вспоминаю нашего «дедушку», представителя той великой и трагической эпохи нашей страны. И где бы я ни работал после этого, в делах связанных со строительством для меня высшим критерием руководителя любой крупной строительной организации, будь-то министерство, главк или строительный трест было то, что в ответ на мой вопрос:
— А не знакомы ли вы с товарищем Голодовым? — я слышал в ответ.
— А-а-а, с Георгием Алексеевичем! Конечно, был знаком. Великий человек был! Он во многом помог мне.
ОТРЕЗ ОТ ЧЕРЧИЛЯ
Сколько себя знаю, вспоминаю этот старый дедовский сундук. Служба деда была связана с частыми переездами. Наверное, это был один из элементов сталинской кадровой политики – долго не задерживать чиновников на одном месте. Поэтому сундук был неизменным атрибутом нашей жизни. Более того, он хранил наиболее ценные вещи, принадлежащие нашей семье: Государственные облигации займов развития народного хозяйства, дедовские ордена и медали, наградной пистолет системы Коровина, цигейковую шубу моей матери, отрезы на костюмы и платья. Среди этих отрезов был один – особенный в своем роде. Дело в том, что в конце войны всем старшим офицерам были вручены отрезы английского сукна, которые в шутку прозвали «подарком Черчилля». Вот этот отрез и был тем самым подарком. Был он искусно окрашен в глубокий черный цвет, хорошо декатирован и отглажен. Пролежал он в сундуке без малого десять лет. Потом сшили из него деду добротный костюм, а из его остатков справили мне зимнее пальто на ватине с черным каракулевым воротником. Однако поносить его долго мне не пришлось.
Как-то раз во двор нашего дома привезли смолу для ремонта крыши соседского магазина, которая прохудилась может быть, оттого что зима в наших краях была дождливая, а может быть, почему-то еще? Не знаю.
Рабочие в тот день кончили работу поздно, и мы вышедшие погулять во двор мальчишки, затеяли игру в салки невдалеке от баков с еще жидкой смолой. Постепенно территория игры переместилась к этим бакам. На них бросили широкую доску и стали бегать по ней. И надо же было такому случиться, что именно в этот день я вышел во двор в новом пальто из английского сукна. Может быть, поэтому мне и суждено было оказаться в этом баке со смолой.
Все попытки очистить смолу при помощи керосина, ни к чему не привели. Дождавшись темноты, я уныло побрел домой, где по жуткому запаху, исходящему от меня, был тут же уличен в «преступлении» и выдран.
Возможно, поэтому я до сих пор с таким предубеждением отношусь к империалистам.
ГОРБАЧЕВ
С приходом к власти Горбачева страна как-то сразу воспрянула духом. Не скрою, что мне он показался живым и настоящим.
— Ну, теперь-то мы заживем как люди! – думал я, слушая его бойкие выступления.
Однако после пятого, или шестого спича Михаила Сергеевича, я поймал себя на мысли о том, что перестаю понимать то, о чем он с таким убеждением говорит. Еще через пару выступлений, я вдруг отчетливо понял, кого Горбачев мне напоминает: «Ну, конечно, — Никиту Сергеевича Хрущева!»
В тот же день я помчался в институтскую библиотеку, отыскал в ней годовое приложение к Большой Советской энциклопедии с биографией Горбачева и, внимательно изучив ее, еще более укрепился в своих опасениях. Прямая связь Горбачева с зятем Хрущева Алексеем Аджубеем прослеживалась очень четко.
«Ну, теперь жди перемен во всем!» — с горечью подумал я.
Всю последующую неделю после работы я был занят серьезным и важным делом – закупал болгарские мясные консервы: «Купаты», «Голубцы», «Курицу с рисом», и складировал их в большущую картонную коробку из-под цветного телевизора «Рубин». Каждый ряд банок я аккуратно перекладывал слоями газет, чтобы не испортились. Теперь, по моему глубокому убеждению, моя семья была защищена от любых реформ в области сельского хозяйства.
Время доказало мою правоту. Так уж вышло, что последнюю банку из этого запаса мы съели аккурат за неделю до развала Советского Союза.
УТЕСОВ
В пятнадцать лет я был определен в ученики музыкального мастера. Мне необычайно повезло на наставника, и через полгода я уже освоил искусство темперации. Стал разбираться в механизмах фортепьяно. Начал осваивать искусство полировки. Еще через годик я стал работать самостоятельно.
Однажды летом, когда большая часть мастеров находилась в отпусках, меня вызвал к себе начальник мастерской.
— Слушай меня внимательно! Поезжай в Краматорск. Там в клубе машиностроителей должен выступать Леонид Осипович Утесов. Клуб там хороший, инструмент – прекрасный. Но ты все же посмотри его перед концертом. Но главное – дождись Леонида Осиповича и представься ему кто ты и от кого. Попроси принять инструмент. Если будут, какие замечания – исправь. И посиди за сценой, вдруг струна лопнет или что еще.
Получив такое задание, я на крыльях помчался в Краматорск. Инструмент и впрямь оказался прекрасным. Чуть подстроив дисконты, я остался дожидаться выхода Утесова на сцену.
Где-то за полчаса до начала концерта Леонид Осипович в окружении целой свиты, состоявшей в основном из работников Дворца культуры, не спеша, вышел на сцену. Он оказался ниже ростом, чем я представлял до этого. Улучив удобный момент, я набрался храбрости и подошел к нему со своим «докладом». Утесов несколько удивленно выслушал меня, явно не понимая, откуда я взялся, а потом коротко сказал: «Подожди! Сщас!»
Минуты через три, показавшиеся мне вечностью, он все же вновь подошел к роялю. Свита в том же составе дружно семенила за ним. Волнуясь, я ожидал, что Леонид Осипович возьмет несколько аккордов, но он вальяжно ткнул пальцем в первую попавшуюся клавишу.
— Вам не кажется, молодой человек, что инструмент низит?
Я обалдело уставился на него, не понимая, как он это определил. Но, через мгновение понял, что это всего-навсего ничего не значащая фраза. Благо, про такие байки я уже слышал от старших товарищей.
Тут же, не долго думая, я схватил ключ, накинул его на вирбель, от которого зависела натяжка струны и, сделав зверскую физиономию, изобразил действие, которого при этом вовсе не совершал. То есть, оставил все, как и было до этого.
— А сейчас? – влюблено глядя на великого музыканта, спросил я.
— Вот сейчас – хорошо! – ответил мне маэстро, повторно совершив своим пальцем ту же манипуляцию, но уже с другой клавишей.
На следующий день я доложил своему начальнику, что Леонид Осипович нашей работой остался доволен.
СКУЛЬПТОР РЯБИЧЕВ
С Дмитрием Борисовичем Рябичевым меня познакомил свояк. Известный скульптор искал специалиста для реконструкции свой мастерской, которая находилась невдалеке от станции метро «Сокол». Территория трехэтажной мастерской составляла где-то с пол гектара. В подвале располагался бар и сауна с бассейном. Когда я впервые вошел в помещение мастерской, то сразу же окунулся в хорошо мне знакомое прошлое. Стены первого этажа студии были завешены фотографиями с изображениями памятников, созданных талантливой рукой Рябичева. Все они были установлены в Ташкенте, где я неоднократно бывал и видел их воочию.
Дмитрий Борисович был действительным членом шести или восьми зарубежных академий. В особенности его творчество ценили индусы. Его резцу принадлежали скульптуры Махатмы Ганди, Джавахарлала Неру и Индиры Ганди. Множество его памятников к тому времени были установлены в Федеративной Республике Германии, куда он довольно часто выезжал по работе. В общении Дмитрий Борисович был прост и демократичен. Напоминал большого, любознательного ребенка.
Даже то небольшое время, которое я провел с Дмитрием Борисовичем, позволило мне убедится в его гениальности. В особенности запомнился такой случай.
Как-то раз, придя вечером в студию, я застал мастера за работой. Скульптору позировал высокий пожилой человек, в роговых очках и в твидовом пиджаке, по виду иностранец.
Кивком головы я поздоровался с хозяином мастерской и прошел на место, отведенное мне для работы. Занятый делом, я изредка наблюдал за Дмитрием Борисовичем. Его движения рук напоминали короткие и резкие взмахи крыльев. Он словно обмахивал ими большую пластилиновую заготовку, сквозь которую уже проступали черты лица натурщика.
Сколько длился сеанс и сколько еще он продолжался после моего ухода, я не знаю, но на следующий день, не успел я толком войти в студию, как ко мне навстречу кинулся секретарь Дмитрия Борисовича.
— Представляете! – налетел он на меня, строя страшную физиономию и поводя вверх и вниз бровями, — Дмитрий Борисович вчера лепил одного немца, профессора, который делал операцию внучке самого Горбачева, потом уложил ее в угол студии и накрыл брезентом. Так эта, дура, — при этом он назвал имя уборщицы, — подумала, что это спит пьяный Илья, ну, этот помощник Дмитрия Борисовича, и стукнула его под зад шваброй. Да еще и разоралась при этом. А модель сегодня надо отдавать в формовку. Уже и самолет до Бонна заказан.
ПРЕЗИДЕНТ КЕННЕДИ
В июле 86 года я с женой и дочерью оказались на отдыхе в Дагомысе, в одном из районов большого Сочи. Так случилось, что наш отдых совпал с днем выбора места проведения зимних Олимпийских игр 2014 года и поскольку одним из главных претендентов на их проведение был Сочи, пропустить такое событие мы не могли. Вечером отправились на Театральную площадь города у которой были сооружены трибуны и сцена для участников гала-концерта на случай положительного решения вопроса. Однако дойти до самой площади нам не удалось. Весь город был запружен людьми, в основном приезжими. С горем пополам добравшись до сквера, находившегося в сотне-другой шагов от Театральной площади, мы с трудом примостились на бетонном парапете. Вокруг толпился радостный и ликующий народ.
Так случилось, что нашим соседом оказался приезжий из Москвы лет около семидесяти в белой футболке, темно-синих шортах и бейсболке. Как-то само собой завязалась беседа о том, о сем. Собеседник назвался Тельманом, отставным капитаном первого ранга. В Сочи он приехал ради жены, страдающей расстройством двигательного аппарата. Постепенно беседа перешла на темы, так или иначе связанные с Олимпиадой. Слово за слово выяснилось, что я полностью разделяю его взгляды на этот счет. Это поневоле сблизило нас, и когда все как будто было уже обговорено, он поведал нам историю своей жизни, связанную с одним известным событием.
Детство Тельмана проходило в Минске. Туда он приехал после войны с родителями. Там поступил в суворовское училище. Там встретил свою первую любовь – Марину Прусакову, девушку, по его словам, необыкновенной красоты. Приехала она в Минск из Северодвинска, училась на медсестру, в училище, которое традиционно дружило с суворовцами. В Минске Марина жила у своего дяди, какого-то важного военного, служившего раньше в том же Северодвинска, который тогда назывался Молотовском.
Надо сказать, что Тельман был не единственным парнем, который вот так сразу же влюбился в Марину. Его друг, имя которого Тельман не назвал, тоже оказался по уши влюбленным в нее с первого взгляда.
Известно, что служба суворовцев подвержена распорядку. Поэтому встречи с Мариной у друзей были нечастыми. Вскоре суворовское было окончено и ребята поступили в военно-морское училище, находившееся в Риге. После года учебы они оказались в Северодвинске на практике и там в местном клубе на танцах неожиданно вновь повстречали Марину.
На этот раз Марина отдала предпочтение другу Тельмана. Их встречи продолжались до самого отъезда, а еще через год выяснилось, что Марина неожиданно быстро для всех вышла замуж и уехала куда-то заграницу. Еще через два года в США убили президента Джона Кеннеди и друзья с ужасом узнали, что Марина оказалась той самой советской женой Ли Харви Освальда, которого обвиняли в убийстве американского президента.
Дело шло к выпуску из училища и близкое знакомство с иностранкой, да еще замешанной в таком деле, было небезопасно. Однако дальнейшая жизнь друзей сложилась вполне нормально. Страх ушел, любовь осталась, как сказал мне на прощание мой случайный знакомый.
Не успел Тельман закончить свой рассказ, как на площади объявили, что город Сочи избран столицей зимних Олимпийских игр 2014 года. Мы наскоро попрощались, договорившись о встрече в Москве. Однако Тельман так и не позвонил.
НЕ ТОТ ГЕРОЙ
Как известно, жители провинциальных городков всегда ревностно следят за своими земляками, ставшими известными всей стране. Жизнь героев обрастает слухами, а иногда и правдивой информацией. Чего больше – вымысла или правды в том, что я услышал от матери, я не знаю.
Меня всегда волновал вопрос, — почему при Сталине Алексей Стаханов, зачинатель движения передовиков производства, не был удостоен звания Героя Социалистического Труда?
Вот тогда-то мать рассказала мне историю, якобы услышанную от деда.
После установления мирового рекорда угледобычи (227 т. угля за смену), Стаханов был вызван на учебу в Москву в Промакадемию. Это решение, по всей вероятности, было принято не без участия Сталина, который пригласил Стаханова на прием в Кремль. В ходе приема Алексей Григорьевич изрядно поднабрался и вел себя несколько развязно.
Иосиф Виссарионович, подойдя к Стаханову спросил:
— Скажи мне Алексей, как твоя жена отнеслась к твоему желанию учиться? Чем она будет заниматься это время?
На что Стаханов ответил:
— Пусть сидит дома! На учебу надо ездить холостяком!
После такого ответа, вождь к Стаханову больше не подходил. На следующий день Алексея Григорьевича наградили высшей наградой страны «Орденом Ленина» и приняли в ряды Компартии напрямую без кандидатского стажа, но геройского звания так и не присвоили покуда был жив Сталин.
ВЫ БЫ ЕЩЕ МЕНЯ ПОСАДИЛИ
Сегодня модно говорить о том, что при жизни Сталина народ в нашей стране жил в постоянном страхе. Однако это не так. Сколько себя помню, в нашей квартире не висело ни одного портрета вождя, а в домашнем альбоме с фотографиями вместе со всеми хранились фотографии семьи, которая была репрессирована в 38 году. Да и мой дед, чуть было не попавший под молох «ежовщины», был оставлен на свободе только благодаря смене наркомов, произошедшей в том же году. Его предыдущий начальник, почти что родственник Сталина, был расстрелян.
Не знаю кто рассказал ему эту историю, которую я как-то услышал от матери. При этом она ссылалась, что первоисточником этой информации был сам Берия.
Так повелось, что Николай Ежов по должности должен был докладывать И.В. Сталину обо всех противоправных действиях высших должностных чиновников, о противодействии иностранным шпионам и вредителям. С некоторых пор он стал класть в папку для доклада материалы, косвенно компрометирующие А.А. Жданова. Дальше больше — такие материалы увеличивались в объеме. Нарком, явно, пытался подставить сталинского идеолога, не рассчитав свои силы.
Как-то раз, после такого доклада Сталин не сдержался:
— Вы что, товарищ Ежов, себе позволяете? Завтра вы и на меня записку составите?
На следующий же день после встречи со Сталиным Н.И. Ежов сменил место работы, после чего надолго запил горькую, уединившись у себя на даче в поселке Мещерино под Москвой.
Много позже мне часто приходилось звонить в Москву из санатория КГБ СССР, которому достался особняк бывшей «ежовской» дачи.
АКАДЕМИК ПЕТРОВСКИЙ
После службы в армии летом 1970 года я приехал в Москву, познакомиться с нашей новой родней. Дело в том, что пока я служил, мой родной дядька женился. Работал он в ту пору в Министерстве здравоохранения СССР, которым руководил блестящий хирург и великолепный организатор Борис Васильевич Петровский.
Для меня, жителя провинциальной глубинки, работа в министерстве, да еще союзном казалась верхом карьерного роста. Тем отраднее было узнать, что дядька добыл на меня двухдневную путевку в воскресный дом отдыха министерства. Накануне отъезда он сообщил мне, чтобы в 17-30 я ожидал его у выхода из министерства по адресу: Рахмановский переулок, дом 3. А так, как в мои планы не входило посещение дома отдыха, и я не захватил из дому соответствующей для отдыха одежды, он упаковал в дорожную сумку свой старый спортивный костюм и отправился с ней на работу.
Как условились, ровно в 17-30 по московскому времени я сидел на скамейке в скверике перед министерством в ожидании дядьки. Рядом со мной сидели несколько ветеранов, судя по разговору, просителей. Кому-то надо было попасть на обследование в клинику. Кому-то заняться протезированием зубов. Кто-то не мог достать дефицитных лекарств.
В отличие от них я выглядел настоящим франтом. На мне был серый французский костюм в тонкую красную клетку, голубая нейлоновая рубашка с модным галстуком, который подарил мне мой семидесятилетний сосед по дому. Этот галстук по его словам был куплен еще во времена НЭПа и был просто неповторим в своем роде. На голубом шелковом фоне были вышиты настоящей серебряной нитью большие квадраты. Ко всему, я был обут в новые французские черные остроносые башмаки на кожаной подошве.
Долгое однообразное ожидание мне явно наскучило и я, позабыв, где нахожусь, принял привычную домашнюю позу – откинулся на спинку скамьи и закинул одну ногу на другую. В это самое время из дверей министерства начали выходить сотрудники. Я внимательно оглядывал каждого из них, надеясь на то, что вот-вот среди них появится дядька. Неожиданно в дверях появился сам министр. Я не мог его спутать ни с кем другим, так как не раз видел его по телевидению. Следом за министром семенил с портфелем человек, чем-то похожий на него. Такого же роста, в таком же костюме с большим кожаным портфелем в руках. Судя по всему это, был кто-то из помощников Бориса Васильевича. Прежде чем сойти с крыльца, министр на мгновение остановился, окинул взглядом небольшой министерский сквер, людей сидевших на скамье. Увидав меня, он вдруг заулыбался и, повернув голову в сторону помощника, что-то сказал тому, а затем кивнул головой в нашу сторону.
Поначалу мне показалось, что среди просителей он заметил кого-то хорошо ему знакомого. Обойдя клумбу с противоположной от нас стороны, Борис Васильевич вышел через калитку на тротуар и сел в ожидавший его автомобиль.
Отдохнув в доме отдыха и погостив еще пару дней в Москве, я продолжил свое путешествие в Ленинград. И там, в первый же день, вдруг понял, о чем говорил своему помощнику уважаемый министр здравоохранения СССР.
Дело в том, что в отличие от Москвы в Ленинграде в то время стояла дождливая погода, и я сразу же обнаружил на подошве своего новехонького остроносого башмака огромную дыру. Точно такая же зияла и на втором башмаке. Вот тут-то уже пришлось посмеяться мне самому. Я представил себе, как министр, выйдя из дверей своего министерства, обнаруживает, сидящего в сквере на скамье франта, одетого по последней моде, с огромной дырой на изящном башмаке.
В тот же день я зашел в «Гостиный двор», что на Невском и приобрел себе новые чешские башмаки на крепкой синтетической подошве.
ТИХОН НИКОЛАЕВИЧ
К 60-летию Победы советского народа над фашизмом Компартия России выпустила памятную медаль. Красивая из золоченой бронзы, она пришлась по душе каждому награжденному. По этому поводу даже шутили, что коммунистам удалось разыскать «золото партии» из которого эти медали изготовлялись. Мне поручили вручить одну из них патриарху Союза советских композиторов Тихону Николаевичу Хренникову.
В назначенное время, прихватив с собою композитора Юрия Мартынова, устроившего эту встречу, я отправился на Старый Арбат в Плотников переулок, где в старинном доме на четвертом этаже в большой пятикомнатной квартире в одиночестве жил Тихон Николаевич. Эта квартира была примечательна тем, что когда-то она принадлежала первому наркому культуры Анатолию Васильевичу Луначарскому и его жене Наталии Ильиничне Сац, тетке и полной тезке главного режиссера детского музыкального театра, одной из бывших жен легендарного маршала Тухачевского.
Позвонив по домофону, мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Дверь в квартиру композитора открыла дородная светловолосая женщина. Из-за ее пышной фигуры выглядывал сам композитор. Он тепло поздоровался с нами и пригласил в первую по коридору комнату налево. Центральную его часть занимал концертный рояль. Рядом с ним стояло кресло качалка. Хренников радушно пригласил нас присесть. Началась обычная в таких случаях процедура. Я подарил ему брошюру с его статьей из газеты «Правда». Затем от имени Центрального Комитета вручил ему награду, за которую Тихон Николаевич тепло нас поблагодарил и пригласил пройти на кухню перекусить.
Он важно шествовал впереди нас по широкому длинному коридору,
мерно постукивая в такт своему движению большой суковатой палкой.
Кухня располагалась по правую сторону в самом конце коридора. Она была большой
и светлой, порядка 20 метров квадратных. У самых дверей рядком стояли два
одинаковых холодильника «ЗИЛ». У окна располагался большой стол, накрытый по
поводу нашего визита. Мы достали было прихваченную с собой бутылку водки, но
Тихон Николаевич тут же остановил нас:
— Я пью только свою! — и, в ответ на наше недоумение рассказал о своей жизненной теории, которой он придерживался в последнее время. Суть ее довольно проста – хочешь жить дольше, питайся продуктами, произведенными на твоей малой родине.
Тихон Николаевич был родом из Ельца и его почтенный возраст – 94 года говорил о том, что к его словам надо прислушаться. К тому же, благодаря главе Ельцовской администрации, Тихон Николаевич придерживался этой теории на практике.
За бутылкой водки из Ельца, быстро таяла колбаса и сыр, соленья и варения, подаваемые поварихой, присланной в помощь композитору из того же города.
— Кушайте, кушайте! — то и дело слышался голос заботливого хозяина. Он оказался занимательным собеседником, рассказывал много интересного из своей жизни – о своих педагогах Елене Фабиановне Гнесиной, Константине Николаевиче Игумнове, о встречах со Ждановым и Сталиным, и о последующих руководителях, с которыми ему приходилось общаться. Мы с Юрием слушали его, раскрыв рты и не пьянея от выпитой водки. Дородная женщина уже сменила сервировку стола под чай. В больших серебряных кузовках были поданы печеные Ельцовские сласти, а мы все слушали и слушали воспоминания этого по настоящему государственного человека, замечательного композитора, выдающегося пианиста.
По дороге домой мы делились впечатлением от встречи.
— Послушай! А ведь как бы там его не ругали за прошлое, он, пожалуй, единственный из чиновников такого ранга, сохранивший от репрессий людей, находившихся под своей опекой. И как ему только это удалось? Ругали? Да! Но не расстреляли ни одного!
«Наверное, причиной тому было что-то другое, — думал я, — то, что позволило ему, несмотря ни на что, сохранить в себе оптимизм и веру в свои девяносто четыре». На душе было тепло и радостно оттого, что есть еще на земле такие люди.
«С-300»
* * *
Вечерняя информационная телепрограмма принесла печальную весть – скончался дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, создатель легендарных противовоздушных комплексов С-300, академик Борис Васильевич Бункин. Эта скупая телевизионная информация сразу же навеяла реальные воспоминания об этом человеке.
В конце 80-х я переехал к жене на улицу Лавочкина. Соседские жители называли дом, в котором нам предстояло жить, «цековским». На самом деле он принадлежал управлению высотных зданий и сооружений города Москвы, хотя имел всего шестнадцать этажей. В этом не совсем обычном доме проживали и люди не совсем обычные. Жена сообщила мне, что нашими соседями по этажу являются: ответственный работник ЦК, бывший представитель «Аэрофлота» во Франции и академик. Академик отличался двумя странностями. Во-первых, он имел жену - ровесницу, что для нашего дома было явлением не совсем обычным. Во-вторых — держал собаку, эрдельтерьера, серо-бежевого окраса, которая очень не любила гулять с ним на улице. Я не раз наблюдал за тем, как академик, облаченный в поношенную светло-коричневую дубленку и пыжиковую шапку, глубоко задумавшись о чем-то своем, тащил за поводок упиравшуюся всеми четырьмя лапами собаку, упорно пытавшуюся пометить свою территорию.
После свадьбы Борис Васильевич, так звали академика, и его жена Татьяна Ивановна зашли к нам поздравить нас с бракосочетанием. Пожелали счастья и подарили красивый чешский кофейный сервиз. Я тогда не знал, да и не мог знать, что уже давно косвенно связан по жизни с этим выдающимся человеком. Только много позже я узнал, что он был создателем легендарного семьдесят пятого зенитно-ракетного комплекса ПВО, а я, будучи в армии, был командиром пусковой установки именно этого комплекса. Более того, наш сосед вместе с академиком Ефремовым, у которого я работал сразу же после переезда в Москву, создавал знаменитый трехсотый комплекс. Еще позже я узнал о том, что он в свое время работал заместителем у сына Берия, с которым хорошо был знаком мой дед.
Через год у меня родился сын. Тогда-то и произошел тот необычный случай, о котором я хотел рассказать особо. Дело было 7 ноября 1979 года. Уложив в коляску сына, я вывез ее в коридор и покатил к лифту. Задумавшись, я мельком глянул на женщину, ожидавшую прихода лифта. Богато одетая, с хорошо уложенной прической, в черной каракулевой шубе и длинном панбархатном платье. Она явно собралась в театр или на концерт. Я поздоровался и в ответ услышал знакомый голос.
— Господи! Татьяна Ивановна! Я вас и не узнал. Богатыми будете! С праздником вас, — попытался я скрыть свою неловкость.
— Да, какой там праздник! – улыбаясь, ответила она, — вот еду на прием, пред ясные очи.
И она выразительно повела глазами вверх.
— А как же Борис Васильевич? – невольно вырвалось у меня.
При этих словах Татьяна Ивановна весело рассмеялась.
— Бежит по лестнице с двенадцатого этажа. Не дай Бог, лифт где-нибудь застрянет! Тогда прощай карьера.
Теперь смеялись уже мы оба.
О том, что фамилия нашего академика Бункин, я узнал совершенно случайно.
Как-то раз за ужином теща рассказала о том, что обокрали дочь академика, жившую отдельно от родителей.
Муж дочери академика уезжал на работу раньше нее. Где-то минут через сорок после его отъезда ей позвонили по телефону и попросили срочно приехать в институт Склифосовского.
Дочь академика, побросав все дела, тут же помчалась в клинику. Однако, по приезду, выяснилось, что пациентов с такой фамилией в клинике не значится. В регистратуре ей тут же посоветовал срочно ехать домой.
— Такие случаи у нас уже бывали! – сказали вконец ошалевшей от свалившихся на нее событий женщине.
— Дальнейший результат – ограбление! – закончила свой рассказ теща.
По пути на работу я услышал радостный возглас консьержки:
— Вы слышали? Бункиных обокрали! На четыре с половиной тысячи добра унесли! Ничего! У него и брат тоже академик, еще наживут!
* * *
Это был первый живой академик, которого мне довелось увидеть. Мне тогда выпало работать помощником у одного из его заместителей. Разумеется, я тогда не знал, да и не мог знать, что институт, которым руководит Вениамин Павлович Ефремов, работает над созданием ракетно-зенитного комплекса С-300.
Надо сказать, что в то время в моем сознании советский ученый такого ранга отождествлялся именно с образом Вениамина Павловича. О нем на предприятии буквально ходили легенды.
Когда по институту распространялся слух о том, что квартальной премии в этом месяце нам не видать как собственных ушей, все с нетерпением ожидали, когда же у проходной остановятся два автобуса, готовые забросить на аэродром научный десант института во главе с директором, чтобы лететь на «Балхаш». Директор не только сам вылетал на полигон, но и пахал там до седьмого пота, добиваясь положительного результата.
Как-то раз, обеспокоенный задержкой строительства нового лабораторного корпуса, Вениамин Павлович пришел на объект, чтобы разобраться в причинах этой задержки. Он внимательно обошел каждое помещение, заглянул в каждый закуток. Сопровождавшие его в этом обходе, заместитель Ефремова, главный инженер строительного треста и я, уже готовились получать от академика «на орехи», как вдруг с вахты первого этажа прибежал запыхавшийся дежурный и, отозвав меня, попросил передать, что нашего директора срочно вызывает к телефону Плешаков.
Кто такой Плешаков и почему его звонок так важен, я не знал.
Но, видел сам как, услыхав об этом, директор бросил свой обход и быстрым шагом направился в свой корпус.
Позже мне объяснили, что Плешаков был первым заместителем министра радиопромышленности СССР.
Вскоре после этого события я женился и переехал на другой край Москвы. Ездить на работу с Речного вокзала на Верейскую улицу, что в Кунцеве, мне стало не с руки, и я перешел на другое место работы, поближе к новому дому.
А еще через пару лет, на новом месте мне довелось встретиться и подружиться с Дмитрием Плешаковым, сыном того самого заместителя министра, ставшего уже к тому времени министром. Тогда-то я и рассказал ему о случае со звонком его отца, спасшим нас от надвигавшейся грозы за промахи в работе. И мы с Дмитрием весело смеялись над тем, что когда-то тревожило и волновало нас.
ЛАЙНЕР ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА
Моим последним заданием в оборонной промышленности стала работа над доводкой президентского самолета Ил-96МТ. Планер самолета делало ОКБ Ильюшина. Движки – американская фирма «Локхид». Нашей задачей были лабораторные исследования самолета на земле, с помощью ЭВМ. Надо сказать, что в ту пору лучшими ЭВМ для этих целей были американские. Прежде они были запрещены к ввозу в СССР, но теперь американцы вынуждены были поставить их нам по условиям договора. Вот тут-то нам и пришлось впервые столкнуться с американским подходом к организации работ. Вначале американцы запросили технические возможности на подключение ЭВМ. По поручению директора НИИ академика Федосова я подготовил технический ответ на этот запрос. Разумеется, ничегошеньки из того, о чем мы рапортовали, в действительности не было и в помине. А то, что имело место быть – попросту не работало.
Изучив наш ответ, американцы все же выслали своего специалиста для того, чтобы тот убедился на месте — так ли хорошо обстоит дело, как указано в наших бумагах, после чего у нас началась паника. Академик учинил разнос начальнику отделения. Тот вызвал меня и скорбным голосом спросил:
— Что делать будем?
— Будем втирать очки! – уверенно ответил я.
В назначенный день появился американец. Он неплохо изъяснялся по-русски, поэтому переводчик нам не понадобился.
Первым делом я повел его в подвал, в «Генераторную». Именно там стоял агрегат бесперебойного питания, который должен был питать энергией нужную нам вычислительную машину. Бесперебойность его работы обеспечивало маховое колесо, которое крепилось на его валу. Однако когда еще в первый раз монтажники опускали агрегат в подвал, они по простоте душевной отсоединили и колесо, и мотор от генератора, не подумав о том, что для его нормальной работы необходима тщательная балансировка агрегата. Тогда, при первом же пробном пуске, вал мотора разнес вдребезги подшипники, и источник питания пришел в негодность. Позже подшипники заменили, но колесо надевать не стали, боясь новой аварии.
К приезду американца мы установили колесо на агрегат, но отключили питание, чтобы его кто-нибудь случайно не включил.
— Вон, видишь? – кивнул я американцу в сторону агрегата. — У нас все ЭВМ запитаны таким образом.
Тот радостно закивал мне в ответ.
— Теперь пошли смотреть «рабочий ноль», — как можно уверенней сказал я.
«Рабочим нулем» называлось заземление для безаварийной работы самолета. Для того чтобы сделать его по всем правилам, необходимо было, как можно глубже забить в землю мощную металлическую сваю, наглухо прикрепить к ней толстенный медный провод и через всевозможные межэтажные конструкции завести его на ЭВМ. Такой, «настоящий» «рабочий ноль» в нашем институте был один единственный, сделанный давным-давно еще для многоканального вычислительного комплекса «Эльбрус». Для остальных машин мы приспособились делать его простым и надежным способом. К металлоконструкции стенной панели приваривали болт, к нему крепили медный провод, и все работало, как говорится, без шуму и пыли. Но показывать наше «ноу-хау» дотошным американцам значило загубить контракт. Вот почему я повел американца к тому самому единственному «рабочему нулю», который был сделан по всем правилам американской науки.
Придя на место, американец долго щупал мощный болт, замерял сечение провода и несколько раз справлялся о глубине погружения шпунта в землю. Потом я повел его вдоль трасы провода, который в районе первого этажа уходил в потолок.
— Вот здесь он уходит в межэтажное пространство и идет до третьего этажа, — рассказывая об этом, я как мог руками показывал американцу как этот провод проходит в межэтажном пространстве. На самом же деле провод сворачивал в сторону и шел совсем к другой машине. Американец внимательно слушал и согласно кивал головой.
— А теперь пойдем в машинный зал!
Поднявшись по лестнице до третьего этажа, мы вошли в зал, где я подвел американца к железобетонной колонне, из которой торчала бухта медного провода того же сечения, что и увиденная нами ранее в подвале.
— Вот, видишь, весело сказал я американцу, — все как положено. Машина не сгорит! Гарантирую!
Вскоре в институт доставили необходимые американские ЭВМ, а я получил от академика благодарность и денежную премию. Что до самого самолета, то он благополучно летает, и по сей день.
«БЛЕК ДЖЕК»
С сыном прославленного советского авиаконструктора Алексеем Андреевичем Туполевым меня познакомил мой близкий приятель, под началом которого я был отряжен на работу по созданию нового советского бомбардировщика «Ту-160». Американцы называли его «Блэк Джек», что в переводе означало «Черный Джек». Лично мне довелось стать одним из ведущих проектировщиков, по созданию комплекса полунатурного моделирования этого самолета. Работа была интересная, престижная и хорошо оплачиваемая. Мне доводилось часто бывать на улице Радио, на которой размещалось прославленное КБ имени академика Туполева. В одно из таких посещений мне посчастливилось встретиться с сыном великого авиаконструктора. Мой приятель, отличавшийся особой напористостью, за короткий срок стал своим человеком у Алексея Андреевича. Он-то и потащил меня в «директорскую» столовую, находящуюся в одном из залов нового корпуса, построенного специально под «Ту–160».
Посреди большого светлого зала стоял длинный стол, сервированный белым сервизом и изящными мельхиоровыми приборами. Сам стол и стулья были драпированы светлой льняной тканью. Спиной к входной двери у торца стола стоял стул «генерального». За его спинкой находилась высокая парусиновая ширма, не позволявшая проходящим по коридору видеть – находится ли «генеральный» в зале или нет.
Понемногу зал стал заполняться людьми. Кое-кто из них подходил к моему приятелю. Затем вежливо здоровался со мной.
Вдруг все приумолкли и приосанились. В дверях показался сам академик. Коренастый, в темных роговых очках, он мало походил на отца. Все поспешили к нему, чтобы поздороваться. Волей неволей пришлось сделать это и мне. Робея, я подошел к Туполеву. Мой приятель представил меня. Услыхав, что меня зовут Юрием Алексеевичем, Туполев встрепенулся:
— Ну, вот! Теперь и у нас появился свой Гагарин!
Через пару-тройку месяцев у моего приятеля должен был состояться юбилей, и он решил отметить его необычайно пышно и торжественно. Пригласил и Алексея Андреевича. Но такого человека, куда попало, не пригласишь и для этого, прежде всего, необходимо было снять зал в престижном ресторане, желательно в центре столицы. Так случилось, что у меня были знакомые, способные помочь в этом деле. Один из них дал мне телефон своего родственника, отвечающего в МИДе за проведение торжественных международных приемов. Я сразу же позвонил по указанному телефону и договорился о встрече.
За полчаса до назначенного времени мы с будущим юбиляром были в ресторане «Прага». Поначалу мы для интереса обратились к администратору в обычном порядке, но тот вежливо заявил нам, что в этом ресторане все давно и на месяцы вперед расписано. Тогда я спросил его, как отыскать мне Володю Т.
— А зачем он вам? – сразу подобрев, спросил администратор и, услыхав, что нам назначена встреча с ним, уже по свойски направил нас к «Белому» залу.
— Там у него прием, – доверительно сообщил он.
Для того чтобы попасть по указанному адресу, надо было подняться по лестнице, ведущей на верхний этаж.
К этому времени по коридору уже чинно шагали гости, приглашенные на прием. Внимание приятеля привлек чернокожий священник в фиолетовой рясе, идущий по коридору в сопровождении богато одетой длинноногой девицы. Приятелю почему-то захотелось посмотреть, чем отличается крест католического священника от православного, и он поспешил обогнать идущую впереди нас пару.
Наконец, у входа в «Белый» зал, я увидел того самого Володю. Он, как главный распорядитель вечера, встречал гостей. Поздоровавшись, мы чинно встали рядом с ним и начали обговаривать условия проведения нашего мероприятия.
Не прошло и пяти минут, как вдруг, мы увидели идущих прямо на нас министра иностранных дел СССР Андрея Громыко в окружении нескольких мужчин.
Подойдя к нам, Громыко протянул руку для приветствия вначале Володе, а затем и нам. Ошалевшие, мы с приятелем не помнили уже как закончили начатый с Володей разговор и почти бегом устремились к выходу.
Спускаясь по лестнице, мы увидели стоящего в окружении многочисленных микрофонов человека в черном смокинге с бабочкой.
Увидав нас, он приосанился и торжественно произнес:
— Машину послов Румынской народной республики и Венгерской народной республики к подъезду!
Поначалу мы даже не поняли, что эти слова относятся к нам, но, выскочив из парадного подъезда ресторана, мы сразу же увидели огромную толпу зевак, стоявших у металлического турникета, ограждавшего подъезд для автомобилей. Кругом было полным-полно милиции.
Не помню, почему я прокричал одуревшему от происходящего приятелю:
— Давай сюда! Здесь милиции меньше!
Юбилей прошел блестяще, но, несмотря на все усилия, Алексей Андреевич на юбилей моего приятеля так и не пришел.
СЫН КОМИССАРА
Так сложилось, что армейская служба забросила меня в столицу Советского Азербайджана, город Баку. Город мне, прямо скажу, понравился. За короткий срок я завел в нем много друзей. Один из них — Геннадий, только что вернулся из армии и работал художником на одном из заводов Черного города. Как-то раз он зазвал меня в гости к своему старому знакомому – сыну одного из Бакинских комиссаров по фамилии Фиолетов. Разговор зашел о советской истории. Тогда-то я и услышал рассказ об одном из настоящих Бакинских комиссаров. Звали его Мир Джаффар Аббасович Багиров. В начале пятидесятых он работал первым секретарем компартии Азербайджана и был расстрелян в 56-ом году как подельщик Лаврентия Берия.
— На центральной площади завода, где я тогда работал, — рассказывал наш собеседник, — прямо за главной проходной в дождливые дни возникала огромная грязная лужа, обойти которую было невозможно. Приходилось прыгать по камешкам, чтобы не замарать штанов. Куда мы только не жаловались и директору, и в профсоюз, и в райком – никакого толку. И тогда я решил обратиться за помощью к самому Багирову. От добрых людей я узнал, что Мир Джаффар Аббасович каждый вечер выходит на прогулку вдоль набережной. Причем, гуляет безо всякой охраны.
В один из дней мне удалось задуманное. Увидав невысокого человека в плаще, медленно шедшего вдоль Приморского бульвара по направлению от Дома Правительства, я нагнал его и, не давая ему опомниться, сообщил, что я сын комиссара Фиолетова и изложил суть своей просьбы. Багиров внимательно выслушал меня, а затем сказал:
— Я понял! Можете быть спокойными. Я помогу. – А затем, помолчав, добавил, — Комиссара Фиолетова, говорите?! Не знаю такого комиссара. Вот командира отдельного отряда Азербайджанской республики Фиолетова, помню. Геройский был человек! Как же не помочь сыну героя?
На следующий же день по заводу пронеслась радостная весть:
— На завод приезжал сам Багиров. Прямо на ЗиС-е въехал через центральную проходную, разбросав колесами те самые камешки, остановился посреди злополучной лужи, и, не выходя из машины, стал ожидать заводское руководство.
Выскочивший из дирекции главный инженер, шлепая по воде, подбежал к самой дверце автомобиля и, не переставая кланяться, стал ожидать указаний от столь ответственного гостя.
— Ты все понял? – спросил Багиров.
— Все, — удрученно пролепетал главный инженер.
— Тогда, давай, действуй! – и Мир Джаффарович захлопнул дверцу автомобиля. Машина тронулась к выходу.
К вечеру лужи не стало, и весь Баку передавал известие об этом от одного бакинца другому.
Много лет спустя, изучая документы Пленума ЦК, обсуждавшего дело Лаврентия Берия и материалы следствия по расстрелу 26 Бакинских комиссаров, я вдруг вспомнил эту историю. Багиров оказался прав! Павший за Советскую власть Фиолетов, никогда не был Бакинским комиссаром. Он был командиром особого отряда Азербайджанской республики, сопровождавшим Бакинских комиссаров до Красноводска и там вместе с комиссарами был расстрелян английскими интервентами. А вот единственным комиссаром, вышедшим тогда живым из Красноводской тюрьмы, был Анастас Иванович Микоян, который непонятно каким образом оказался на свободе.