БИБЛИОТЕКА ПОЭТА

ОСНОВАНА М. ГОРЬКИМ

 

Редакционная коллегия

Ф. Я. Прийма (главный редактор), И. В. Абашидзе, Н. П. Бажан, В. Г. Базанов, Б. И. Бурсов, К. Ш. Кулиев, Э. Б. Межелайтис, В. О. Перцов, А. А. Прокофьев, А. А. Сурков, А. Т. Твардовский, Н. С. Тихонов, М. Т. Турсун-Заде, И. Г. Ямпольский

 

Большая серия

Второе издание

 

 

АРМЯНСКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЛИРИКА


Вступительная статья, составление и примечания Л. М. Мкртчяна

 

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ 1972

 

OCR и вычитка – Александр Продан, Кишинев

Alex.pro@thebat.net

19.06.09

 

Сборник

АРМЯНСКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЛИРИКА

Л. О. изд-ва «Советский писатель», 1972, 392 стр. План выпуска 1972 г.

№ 322.

 

Книга открывается образцами армянской языческой поэзии, записанными в V веке, но восходящими ко временам значительно более отдаленным; народная лирика представлена любовными, трудовыми, колыбельными песнями, а также плачами, песнями изгнания и скитальчества. Значительную часть книги составили произведения выдающихся армянских поэтов V—XVII веков — Месропа Маштоца, Григора Нарекаци, Нерсеса Шнорали, Костандина Ерзнкаци, Григора Ахтамарци, Наапета Кучака. Впервые на русском языке печатаются стихотворения Хачатура Кечареци, Керовбе, Нерсеса Мокаци, Мартироса Крымеци и других поэтов. Народные песни, стихотворения поэтов армянского средневековья даны в переводах В. Брюсова, М. Лозинского, Н. Тихонова, П. Антокольского, В. Звягинцевой, Н. Гребнева и других русских поэтов. Многие переводы сделаны специально для настоящего издания, впервые осуществляемого на русском языке в таком объеме.

 

 

ОТ «РОЖДЕНИЯ ВААГНА» ДО САЯТ-НОВЫ

 

1

 

В 1045 году Григор Магистрос, армянский ученый, философ и поэт, изложил содержание Библии стихами и объяснил, почему он это сделал. Арабский поэт Мануче, с которым Магистрос познакомился в Константинополе, хвастался тем, что Коран написан стихами. Магистрос заключил с ним пари и за четыре дня изложил сюжет священного писания в стихах. Мануче был потрясен, и, как уверяет Магистрос, он, мусульманин, принял христианство.

В этой истории, рассказанной Магистросом, есть одна более чем достоверная мысль: поэзия на самом деле обладает свойством обращать людей в свою веру, и не в христианскую или мусульманскую, а в свою веру высоких человеческих идей. Поэзия издревле участвовала в борьбе за жизнь, помогала людям жить и выстоять. Так было всюду, у всех народов. Так было и в Армении...

Первые сведения об армянских племенах восходят ко второму тысячелетию до нашей эры. В 401—400 годах до н. э. Армению описал Ксенофонт, по сведениям которого армены (так называли армян, хотя сами армяне именовали себя хайами, а Армению — Хайастаном) занимались земледелием и скотоводством и жили в достатке. 1

Во втором веке до н. э. образовалось государство Великой Армении. В конце IV века н. э. (387) страну поделили между собой Персия и Рим (римляне стремились завоевать Армению еще в I веке н. э.). Затем на протяжении веков «одних завоевателей сменяли дру-

1 См.: Ксенофонт, Анабасис, М.—Л., 1951, с. 106—114.

5

 

гие. Смерчем и ураганом проносились над страной гунны, персы, римляне, арабы, византийцы, сельджуки, монголы, османы». 1

В V веке историк и писатель Мовсес Хоренаци говорил об Армении как о стране сокрушенной: «Оплакиваю тебя, земля армянская, оплакиваю тебя, страна благороднейшая из всех стран севера: у тебя нет более ни царя, ни иерея, ни советника, ни учителя! Мир возмутился, укоренился беспорядок, потряслось православие, невежество утвердило лжеученье». 2 Однако народ никогда не отчаивался. Народ боролся и жил. И если на самом деле стихи пишутся так, как сказано об этом у Анны Ахматовой:

 

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет, —

 

то понятно, почему песня была для армянина надеждой, была на протяжении веков символом свободы, символом потерянной и вновь обретенной родины.

 

Еще в середине XIX века о выдающихся средневековых поэтах Армении знали очень немногие филологи. Века иноземного гнета привели к потере культурных традиций — связь времен оборвалась. Армянский историк XVIII века Аракел Даврижеци с болью писал о том, что книги валялись в каком-либо углу в земле и в пепле, и люди не только не читали, но и не знали «ни писаний, ни силы писаний». 3

Во второй половине XIX века и особенно в наши дни была проделана большая работа, чтобы восстановить связь времен, связь культур — древней и новой.

Об армянской литературе XIV—XVII веков с большим недоверием писал в 1846 году известный литературный и общественный деятель Ст. Назарьянц: «Бросив беглый взгляд на произведения, возникшие под пером малообразованных авторов в продолжение XIV, XV, XVI и XVII веков, равно на попытки, хотя мало успешные, отдельных патриотов к прекращению литературного безначалия и к улучшению духовного быта армян, мы перейдем к рассмотрению

1 «Правда», 1935, 28 ноября.

2 «История Моисея Хоренского». Новый перевод Н. О. Эмина, М., 1893, с. 212. В дальнейшем цитируется первое издание перевода Эмина (1858), так как новый перевод сделан ученым намеренно буквально, в результате чего утрачены, на мой взгляд, гибкость фразы и живость языка.

3 Аракел Даврижеци, История, Вагаршапат, 1896, с. 290.

6

 

новейшей письменности гайканцев начиная с первой половины XVIII столетия по настоящую пору». 1

Двумя годами раньше тот же автор писал еще более резко: «Вместе с XIII столетием оканчиваются золотые времена гайканской литературы. Невежество и безвкусие заглушили некогда живой, бодрый дух народа». 2

Эти идеи с легкостью были подхвачены А. Худабашевым, автором компилятивной работы «Обозрение Армении в географическом, историческом и литературном отношениях». Худабашев писал, что с «тринадцатым веком кончились цветущие времена армянской литературы». 3

Отдельные литературоведы считали тогда, что светской художественной литературы в Армении средних веков вообще не было. «Но от исторического труда, — писали Ю. Веселовский и М. Берберьян, — богословского трактата или церковного гимна нет прямого перехода к полному жизни и огня лирическому стихотворению и художественной или тенденциозной повести, к остроумной комедии. Все это пришлось впервые создавать тем, кто потрудился в пользу новой армянской словесности». 4

Спустя год Минас Берберьян несколько иначе писал об армянской средневековой литературе. Он называл Г. Нарекаци (X в.) и Г. Магистроса (XI в.), говорил о Нерсесе Шнорали (XII в.) как о «самом выдающемся поэте в средние века». Однако считал, что «после XII века в литературе все меньше уделяется места поэзии, пока наконец с основанием Венецианского монастыря мхитаристов в XVIII веке она не возродилась на ложноклассических основах». 5

В таком же духе писали об армянской литературе энциклопедические словари второй половины XIX века. Так, в «Малом энциклопедическом словаре» со ссылкой на К. Патканова сообщалось, что армянская литература бедна и что, кроме церковных гимнов, заслу-

1 «Обозрение истории гайканской письменности в новейшее время» Степана Назарьянца, Казань, 1846, с. 2.

2 Ст. Назарьянц, Беглый взгляд на историю гайканской литературы до конца XIII столетия, Казань, 1844, с. 49.

3 А. Худабашев, Обозрение Армении в географическом, историческом и литературном отношениях, М., 1859, с. 465.

Об этой книге резко отрицательно отозвался Микаэл Налбандян: «Дух произведений г-на Худабашева принуждает нас обойти его полным молчанием, предоставив самому времени сгустить над ним покров вечного осуждения» (М. Налбандян, Избранные философские и общественно-политические произведения, М., 1954, с. 351).

4 «Армянские беллетристы», М., 1893, с. VI—VII.

5 «Армянские беллетристы, драматурги и поэты», т. 2, М., 1894, с. 434—435.

7

 

живают внимания два-три поэта и баснописца Армении средних веков (Н. Шнорали, М. Гош, В. Айгекци). 1

В 1898 году даже Аршак Чобанян, многое сделавший позднее как пропагандист и исследователь средневековой армянской лирики, писал: «То, что осталось от древней литературы армян, не в состоянии служить отражением духовной жизни этого народа. Это литература, по преимуществу, церковная... Она сурова и однообразна». 2

Точка зрения, согласно которой художественная литература на армянском языке чрезвычайно скудна или ее вовсе не существует, особенно резко выражена в книге Эм. Диллена «Армянские этюды». Диллен писал, что армянский язык не изучен именно потому, что на этом языке нет литературы. «Армянская литература, — утверждал Диллен, — отличается бедностью: она не обладает никакими возвышенными поэтическими произведениями, не имеет никаких священных книг, не встретим в армянской литературе народных или художественных произведений... Одним словом, армянская литература лишена всех тех характерных черт, которые по теперешним понятиям составляют национальную литературу». 3

Непосредственно перед выходом в свет в 1916 году знаменитой антологии В. Я. Брюсова «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» Ив. Гнуни в своей книге «Очерки армянской литературы» утверждал: «Все дошедшие до нас скудные факты не только не дают хотя бы отдаленного понятия о том, что представляла из себя изящная армянская литература и, в частности, поэзия в древнейшие периоды, но даже не решают спора о ее существовании вообще... Вся историческая жизнь армянского народа — с глубокой древности и вплоть до конца XVIII столетия — очень мало способствовала развитию в стране изящных искусств и поэтических произведений». 4

С выходом в свет брюсовской антологии отпали всякие сомнения относительно средневековой армянской поэзии. Существовала великая поэзия. Издание брюсовской антологии стало возможным благодаря большой работе по собиранию и изучению армянской поэзии средних веков, проделанной многими армянскими учеными XIX века. Это прежде всего издания ученых-мхитаристов, сосредоточивших свою деятельность в Венеции, где в 1717 году был органи-

1 См.: «Малый энциклопедический словарь», т. 2, СПб., 1899.

2 «Братская помощь армянам». Второе издание, М., 1898, с. 474.

3 Эм. Диллен, Армянские этюды. Отношения армянского к иранской группе языков, Харьков, 1884, с. 1.

4 Ив. Гнуни, Очерки армянской литературы, Саратов, 1915, с. 4.

8

 

зован Мхитаром Себастаци центр по изучению армянской культуры, а позднее — и в Вене. Это работы Н. Эмина, К. Патканова (исследования этих ученых выходили главным образом на русском языке), работы А. Чобаняна, с книгами которого, изданными на французском языке, Брюсов был хорошо знаком. Непосредственно консультировали Брюсова и помогали ему П. Макинцян, К. Микаэлян и другие деятели армянской культуры.

Работа по дальнейшему изучению армянской литературы средних веков была продолжена Мануком Абегяном, а также современными учеными М. Мкряном, М. Авдалбекян, Ас. Мнацаканяном, А. Срапян, А. Саакян, Ш. Назарян и другими литературоведами.

 

Древнейшие образцы армянской языческой поэзии впервые были записаны Мовсесом Хоренаци в его «Истории Армении» — великом историко-литературном труде, который был завершен в начале 80-х годов V века. Известный армянский ученый XIX века Н. Эмин исследовал «Историю» Хоренаци и пришел к выводу, что языческая Армения «обладала обширными эпическими произведениями, заменившими в этой стране историю в древнейший период ее существования». 1

Хоренаци был одним из немногих ученых той поры, которые рассматривали фольклор как материал по истории данного народа. В дальнейшем такой подход к фольклору стал всеобщим, и не случайно основную проблему фольклористики современные ученые определяют как проблему по сути своей историческую. 2

Мовсес Хоренаци записал фрагменты языческих народных песен («Рождение Ваагна», «О царе Арташесе»), которые в те времена преследовались христианством, провозглашенным в Армении государственной религией в 301 году. История Хоренаци сберегла для нас и древнейшие эпические сказания о Хайке и Беле, об Ара и Шамирам. Христианство делало все, чтобы уничтожить языческую культуру. В работах армянского ученого VII века Анания Ширакаци находим ценные свидетельства того, как высоко была развита наука времен язычества, также преследуемая христианством. «Если же кто-нибудь, — пишет Ширакаци, — пожелает получить от языческих философов наглядный пример, воспроизводящий положение земли, то мне кажется подходящим пример с яйцом: подобно тому, как в

1 «Моисей Хоренский и древний армянский эпос». Исследование Н. Эмина, М., 1881, с. 7—8.

2 См. в кн.: Дж. Коккьяра, История фольклористики в Европе, М., 1960, с. 20—21.

9

 

середине яйца расположен шарообразный желток, вокруг него — белок, а скорлупа заключает в себе все, точно так же и земля находится в середине, а воздух окружает ее и небо замыкает собой все». 1

Подобные идеи противоречили догматам Священного писания и объявлялись ересью.

Несмотря на преследования, языческая культура, языческое мировосприятие не исчезают сразу и бесследно. Древняя дохристианская Армения унаследовала культуру урартов (государство Урарту образовалось в IX веке до н. э. и пало в VI веке до н. э.). Позднее Армения испытывает благотворное влияние эллинизма. Особого расцвета армянская эллинистическая культура достигает во II—I веках до н. э. Армянский царь Артавазд II (I в. до н. э.) был автором трагедий, речей и исторических трудов, написанных на греческом языке. По сведениям Плутарха, некоторые сочинения Артавазда были известны в начале II века. 2

При Артавазде в Армении были свои театры в городах Арташате и Тигранакерте. Здесь ставили трагедии и самого Артавазда и греческих авторов, например «Вакханок» Еврипида.

На территории современной Армении в Гарни сохранились развалины армянского языческого храма, построенного в I—II веках и свидетельствующего о высоком уровне армянской архитектуры той поры.

Многие века после принятия христианства, вплоть до XIX века, язычество оказывает влияние на культуру Армении. По мнению Н. Я. Марра, в V веке армянские переводчики Библии «восприятие новой религии наследуют от своих народных языческих жрецов и пророков», и поэтому перевод Библии есть «в то же время — богатая сокровищница языческих переживаний армянского народа, армянских народных языческих неоценимых изречений». 3

И сами стихи о рождении Ваагна, языческого бога солнца и грома, есть по сути своей поэтическое описание восхода солнца: 4

 

В муках рождения находились Небо и Земля;

В муках рождения лежало и пурпуровое Море;

 

1 «Антология мировой философии», т. 1, ч. 2, М., 1969, с. 642.

2 Плутарх, Избранные биографии, М.—Л., 1941, с. 26.

3 «Язык и история». Сборник первый, Л., 1936, с. 70.

4 М. Абегян считает, что стихи о рождении Ваагна неправомерно отождествлять с описанием восхода солнца. Ваагн, как пишет Абегян, — «бог-громовик» (М. Абегян, История древнеармянской литературы, т. 1, Ереван, 1948, с. 33).

10

 

Море разрешилось красненьким Тростником;

Из горлышка Тростника выходил дым,

Из горлышка Тростника выходило пламя;

Из пламени выбегал юноша,

У него были огонь-волосы,

Борода была из пламени,

А очи — словно два солнышка...

(Пер. Н. Эмина)

 

Языческое мировосприятие было во многом поэтическим. О высоком чувстве художественности в народной языческой поэзии говорят стихи о царе Арташесе:

 

Храбрый царь Арташес на вороного сел,

Вынул красный аркан с золотым кольцом,

Через реку махнул быстрокрылым орлом,

Метнул красный аркан с золотым кольцом,

Аланской царевны стан обхватил,

Стану нежной царевны боль причинил...

(Пер. В. Брюсова)

 

Арташес, словно удалой добрый молодец, похитил свою возлюбленную, причинив ее царственному тонкому стану боль. Эта последняя деталь придает стихотворению особую прелесть, подчеркивая всю нежность, всю любовь к девушке. И важно не то, что она царского происхождения, а то, что она царственно прекрасна и нежна.

Так поэтично воспел народ любовь царя к аланской царевне. На самом же деле, пишет М. Хоренаци, «у аланов была в большом уважении красная кожа, и потому Арташес, отдав большое количество лайки и много золота, берет царственную деву — Сатиник». 1

Народные певцы, конечно же, не могли воспевать купленную любовь. Это противоречило бы законам эстетики. Поэтому в песне Арташес похитил Сатиник, тогда как на самом деле он отдал за нее много золота.

Образная структура стихотворения построена на реальном материале, казалось бы, малопригодном для высокой поэзии. «Также и о свадьбе, — пишет Хоренаци, — вымышляя, поют певцы следующим образом:

1 «История Армении Моисея Хоренского». Перевел с армянского и объяснил Н. Эмин, М., 1858, с. 122. В переводе В. Брюсова опущено упоминание о том, что аркан был из красной кожи.

11

 

Золотой дождь шел на свадьбе Арташеса,

Жемчужный дождь лился на свадьбе Сатиник.

 

У наших царей, — объясняет Хоренаци, — было обыкновение, когда они во время свадьбы приближались к дверям дворца, начинали сыпать деньги, подобно римским консулам; равным образом царицы сыпали жемчуг в своих брачных покоях. Вот смысл, заключающийся в этих словах». 1

Сопоставляя комментарии Хоренаци с самими стихами, нетрудно заметить высокую культуру безымянных певцов древней Армении: они очень искусно, следуя законам красоты, «переплавляли» конкретный жизненный материал в образ, в метафору («жемчужный дождь», «аркан из красной кожи с золотым кольцом»).

 

Еще Брюсовым было замечено, что армянский песенный фольклор очень напоминает «тонко обдуманные создания какого-нибудь позднейшего поэта, искушенного в стихотворной технике». 2 Такой вывод напрашивается, когда знакомишься с образцами народного творчества. Известно пренебрежительное, а порою враждебное отношение церкви к устному народному творчеству. Этим, в частности, объясняется то, что поздно были записаны народные песни. Кстати, приведенные в «Истории» Мовсеса Хоренаци народные предания о Шамирам и Ара Прекрасном еще совсем недавно передавались изустно и были записаны Г. Срвандзтяном, что также косвенно подтверждает солидный возраст дошедших до наших дней фольклорных произведений. 3

Песня — история народной жизни. Горная, каменистая Армения предопределила нелегкую судьбу крестьян — отсюда множество трудовых песен о жизни крестьян-земледельцев.

Земли было мало, а та, что была, трудно возделывалась и, как правило, была безводной. «Когда бы не волы да плуг, была пустыня бы вокруг», — говорится в одной народной песне. Земля везде требует ухода. В армянских горах она упрямо неподатлива и

1 «История Армении Моисея Хоренского». Перевел с армянского и объяснил Н. Эмин, М., 1858, с. 122.

2 Вступительная статья В. Брюсова к антологии «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», М., 1916, с. 38.

3 См. в кн.: М. Мкрян, Мовсес Хоренаци, Ереван, 1969, с. 112— 125.

12

 

тверда, здесь всегда приходилось работать особенно много и напряженно:

 

Дает господь рабам своим

И день и дело вместе с ним. 1

 

В борьбе с землей, в борьбе за насущный хлеб вол был чуть ли не единственной надеждой крестьян:

 

...Остается за сохой, ороло,

Борозда в земле сухой, ороло!

Вы, волы, — мои цветы, ороло!

Нету краше красоты, ороло!

И отдам всё без остатка я, ороло,

За мычанье ваше сладкое, ороло!

 

Вол был героем крестьянских песен, ибо он был кормильцем крестьянской семьи. И не потому ли знаменитый «Судебник» Смбата Спарапета (XIII в.) запрещал отбирать у крестьян волов. «...Имеешь право взять под залог, — сказано в «Судебнике», — то, что тебе захочется. Исключаются только волы, забрать которых нельзя ни при каких обстоятельствах, ибо они являются необходимым условием для труда на жизнь». 2

Пахари пели о своих волах — словно молились им:

 

Ямы и бугры — зерну помеха,

Вол мой дорогой.

Не оставь ни одного огреха,

Вол мой дорогой!

 

Песенный фольклор имел, конечно, влияние на армянскую поэзию. Нетрудно заметить это влияние и в стихах современных поэтов. Когда, например, Амо Сагиян пишет о волах, он подчеркивает преемственность своих стихов, их народно-песенную основу:

 

Был он надеждой семьи бедняков,

На шее ярмо, пот курился с боков,

Нес он луну меж корявых рогов,

Вол был таков.

(Пер. Т. Спендиаровой) 3

1 Стихи, кроме особо оговоренных случаев, цитируются в переводе Наума Гребнева.

2 Смбат Спарапет, Судебник. Составление текста, перевод, предисловие и примечания А. Г. Галстяна, Ереван, 1958, с. 116.

3 Амо Сагиян, Перед закатом, М., 1969, с. 56.

13

 

Народная песня вообще и армянская народная песня в частности обожествляет все, что связано с работой, что помогает людям жить. Труд в народной песне — это и вопрос чести, и мерило нравственности, и сама мораль. «Песня для народа, — заметил А. И. Герцен, — его светская молитва, его другой выход из голодной, холодной жизни, душной тоски и тяжелой работы». 1

Для армянского песенного фольклора очень характерны стихи о скитальцах — пандухтах, вынужденных покидать землю отцов в поисках крова и хлеба. Часто завоеватели изгоняли земледельцев с насиженных мест, меч и огонь агрессора опустошали страну. Песни эти, называемые пандухтскими, были очень популярны, так как для многих армян судьба уготовила постылую жизнь на чужбине. И то, что писал Аристакэс Ластивертци применительно к XI веку — «утвердившиеся на чужбине ушли во второе изгнание», 2 — характерно для Армении и до и после XI столетия.

Пандухтские песни полны горя, полны слез:

 

Сердце мое — что разваленный дом,

Груда камней над упавшим столбом,

Дикие птицы устроятся в нем.

Эх, брошусь в реку весенним я днем...

(Пер. Н. Тихонова)

 

Однако самая распространенная песня «Журавль» (она на устах у каждого армянина) — полна надежды. Это песнь песней скитальческого народа. Образ журавля, посланника родины, священен в Армении. Любовь к потерянной земле — это острое, даже болезненно острое чувство. И может быть, именно поэтому еще и сейчас широко популярны в народе пандухтские песни. Точно так же влюбленные полнее выражают себя в песнях о неразделенной, трагической любви.

Грустные стихи задушевны, потому что они помогают чувствовать всю «сладость жизни». В одном из стихотворений вечность природы противопоставляется быстротечности человеческой жизни, и сама эта соотнесенность природы и человека — напоминание о том, что жизнь коротка и грустна и ее надо уметь прожить:

 

И услышал я голос, который

Шел откуда-то с самого дна:

 

1 А. И. Герцен, Собр. соч., т. 10, М., 1956, с. 207.

2 «Повествование вардапета Аристакэса Ластивертци». Перевод с древнеармянского, вступительная статья, комментарии и приложения К. Н. Юзбашяна, М., 1968, с. 55.

14

 

«Оживут еще белые горы,

Ибо снова настанет весна...

 

Будет солнце, весна еще будет.

Снег сойдет и пройдут холода,

Потому что и горы — не люди,

Умирающие навсегда».

 

Даже заклинания полны чувства и жажды жизни, удачливой, счастливой. В «Заклятии от сглаза» сказано: «Злого глаза нет! злого шипа нет! Сгинь лихой навет, сгинь лихой совет!» (Перевод В. Брюсова). Так стихами отводили беду.

Давно было замечено, что много общего в устном творчестве даже тех народов, которые в древности, когда активно создавался фольклор, не знали каких-либо экономических и культурных связей. И если даже враждовали правители, все равно народы пели об одном и том же, их идеалы были общими.

Прекрасны любовные народные песни. Они изысканны и сдержанны. Но сдержанность в армянской любовной песне полна страсти и огня, а изысканность — простоты. Благодаря развитому чувству меры народные певцы сумели избежать в любовных стихах (в особенности в тех из них, что были созданы в эпоху раннего средневековья) приторного пышнословия.

Народная песня всегда лаконична, если даже это образец так называемой восточной лирики. Песни с обилием образов, песни, несколько сентиментальные, характерны для армянского фольклора более поздних времен — начало, очевидно, восходит к XIII—XIV векам, а расцвет приходится на XVII—XVIII века.

Трудно переоценить влияние армянского песенного фольклора на стихи армянских поэтов начиная от Григора Нарекаци и Наапета Кучака до Саят-Новы, Ованеса Туманяна и Аветика Исаакяна.

 

2

 

Армянская письменная литература возникла сразу же после того, как в 405—406 годах была изобретена Месропом Маштоцем письменность. Общеизвестно литературное значение трудов историков V века — Мовсеса Хоренаци, Павстоса Бюзанда, Егише, Лазаря Парбеци и других ученых.

Первыми армянскими писателями были создатель письменности Маштоц, его сподвижники и ученики. Завершив работу над алфа-

15

 

витом, Маштоц с учениками занялись литературным творчеством, переводом Библии. Одновременно переводчики сочиняли собственные произведения. Ученик и биограф Месропа Маштоца Корюн пишет: «...Своей превысокой ученостью блаженный Маштоц начал с божьей милостью по духу и существу книг пророков сочинять и распределять разнообразные проповеди для частного чтения, легко повествуемые, вдохновенные, полные прелести истинной евангельской веры». 1

Для формирующейся армянской литературы V века и для армянской литературы последующих веков имела большое значение и собственная дохристианская культура, и многочисленные переводы научных, философских, религиозных, художественных сочинений на армянский язык. Поистине велико значение того «огромного труда, который вложили Саак и Месроп в создание группы высокообразованных и любимых нами переводчиков, которые, горя вдохновенным и неистребимым пламенем любви к небу и земной отчизне, позабыли все наслаждения, соблазны и прелести мира и полностью посвятили свою жизнь, свои труды богу и нации». 2

Исключительное значение деятельности переводчиков для развития национальной культуры было полностью осознано уже в V веке, когда переводчиков причислили к лику святых, когда учредили таркманчац тон — день переводчика. Ежегодно в октябре отмечали этот день как национальный праздник.

Владея языками, деятели средневековой армянской культуры имели возможность приобщиться к достижениям инонациональных литератур и непосредственно по подлинникам. Они читали сирийские, греческие, латинские, персидские, арабские, французские рукописи. «Со всех этих языков соответственно обстоятельствам и требованиям времени были сделаны переводы». 3

В ряде случаев древнеармянский перевод заменяет собою подлинник, не дошедший до наших дней. Так, например, благодаря древнеармянскому переводу обнаружен текст трактата «О природе», принадлежащего перу знаменитого греческого философа Зенона Стоика. 4

1 Корюн, Житие Маштоца. Перевод Ш. В. Смбатяна и К. А. Мелик-Оганджаняна, Ереван, 1962, с. III.

2 Г. Зарпаналян, Библиотека армянских переводов древних авторов (IV—XIII вв.). Венеция, 1889, с. VII (на арм. яз.).

3 Там же, с. X.

4 См.: С. Аревшатян, Трактат Зенона Стоика «О природе» и его древнеармянский перевод. — «Вестник Матенадарана», Ереван, 1956, с. 316.

16

 

Во второй половине V века были переведены с греческого на древнеармянский «Определения...» Гермеса Трисмегиста, то есть Трижды Величайшего. (Гермес Трисмегист — вымышленный автор теософической литературы.) Приведу некоторые выдержки из «Определений...» Трисмегиста о слове: «Слово есть спутник разума, ибо слово выражает то, чего хочет разум». «Для разума нет ничего недоступного; для слова нет ничего невыразимого». «Слово, рожденное молчанием и разумом, — одно спасение. Слово, рожденное словом, — погибель». 1

Эти высказывания Гермеса Трисмегиста говорят о том, какое значение могли иметь «Определения...» для культуры письма вообще и языка художественной литературы.

Под влиянием Библии создавались в Армении V века духовные стихотворения. Месропу Маштоцу и Сааку Партеву приписывается авторство ряда духовных песен — кцурдов, то есть своеобразных продолжений библейских псалмов и гимнов, названных позднее шараканами. 2 Догматический, религиозный характер этих песен был обусловлен самой эпохой активного утверждения христианской религии и борьбы с ересью. Саак Партев и Месроп Маштоц, как пишет Корюн, «с особым усердием уничтожили их (лживые, еретические книги. — Л. М.)... чтобы дым сатанинский не смешался со светлым учением». 3

Однако самый факт, что приходилось «дописывать» псалмы, придумывать к ним «довески» (кцурды), говорит о сложном душевном мире верующих, о том, что существующие религиозные песнопения были для них, очевидно, недостаточны.

В стихах первых армянских поэтов сквозь религиозное смирение прорываются порой сильные страсти. Так, у Месропа Маштоца есть молитва о том, что его одолевают враги, что всюду его настигает «море жизни», от которого ему не уйти, не спрятаться, и он просит бога помочь ему.

Настойчивость и строгость, с которой армянские средневековые поэты воспевают идеи христианства, объясняется, в частности, тем, что вера была средством объединения и сохранения нации. Ведь уже

1 «Определения Гермеса Трисмегиста — Асклепию». Публикация акад. Я. Манандяна, перевод С. Аревшатяна. — «Вестник Матенадарана», Ереван, 1956, с. 302.

2 Подробнее о кцурдах см. в сб. «Шаракан», Богослужебные каноны и песни армянской восточной церкви. Перевел с древнеармянского языка Н. Эмин. М., 1914. См. также: М. Абегян, История древнеармянской литературы, т. 1, Ереван, 1948, с. 408—442.

3 Корюн, Житие Маштоца, Ереван, 1962, с. 116.

17

 

в IV веке персы стремились обратить армян в маздеизм и тем самым ассимилировать их. Борьба за веру становилась в подобных случаях и борьбой за родную землю (отсюда в христианских странах клич воинов постоять за веру и за землю).

В частности, в средневековой Армении был популярен сюжет о святой мученице Рипсимэ и ее подругах — христианках. Этот сюжет был положен в основу шаракана Комитаса (VII в.):

 

Вам — корабль вести, ваш опытен дух,

Стремительна мысль, безвременна плоть...

Вы — ветви лозы виноградной Христа.

Виноградарь небес сберет ваш сок, —

(Пер. С. Шервинского)

 

пишет Комитас, и в его стихах узнаешь не только верующего, но и истинного поэта. Изобразительная щедрость стиха — отличительная особенность многих шараканов. Можно говорить даже об изобразительной смелости, когда, например, Степанос Сюнеци (VII—VIII вв.) пишет, что богородица сияет подобно жемчужине, что она — это и пальма в выжженной пустыне, и поток золотых лучей... 1

 

Духовные, религиозные стихотворения сохранила церковь, тогда как светская поэзия раннего средневековья (ее существование не вызывает сомнения) дошла до нас лишь в немногих образцах.

Самый ранний памятник светской поэзии (если не считать стихотворного отрывка, приведенного одним из толкователей «Грамматики» Дионисия Фракийского 2) — это знаменитый «Плач на смерть великого князя Джеваншира», принадлежащий перу Давтака Кертога (VII в.).

Сохранился «Плач...» (у Кертога были, очевидно, и другие произведения, не дошедшие до нас) благодаря тому, что Мовсес Каганкатваци писал в своей «Истории Агван» о князе Джеваншире и процитировал стихи на смерть последнего.

О самом Каганкатваци существовали в научной литературе разные мнения — одни утверждали, что историк жил в VII веке и был современником Кертога, другие склонны были считать его автором

1 Сестра Ст. Сюнеци, Саакандухт, сочиняла стихи-кцурды. Историки литературы говорят о Саакандухт как о первой армянской поэтессе.

2 «Дионисий Фракийский и армянские толкователи». Издал и исследовал Н. Адонц, Петроград, 1915, с. 129.

18

 

X века, написавшим свой труд по материалам V—X веков. В новейших исследованиях придерживаются той точки зрения, что Каганкатваци писал свою историю в VII веке, а позднее, в X веке, рукопись была продолжена, дополнена новыми данными. 1 В пользу такого решения говорит и то, что историк очень подробно, как очевидец, пишет о событиях, относящихся к VII веку.

Герой «Плача...» князь Джеваншир был предательски убит в 670 году. «Именитые вельможи и вся страна, — пишет историк, — оплакивали князя с воплем и стонами и тяжелыми воздыханиями». 2 Судя по всему, Джеваншир был очень популярен. Он, очевидно, покровительствовал искусствам. Известно, например, что Давтак Кертог находился при дворе царском, когда была получена весть об убийстве князя. Каганкатваци пишет о Джеваншире с большой любовью: «Прославленный, воспетый Джеваншир, славный полководец, подчинял себе всех своей разумностью, наслаждаясь великими земными благами, горделиво возносился своим разумом и храбростью». 3 Поэт Давтак также пишет о смерти князя как о величайшем несчастии, постигшем страну:

 

Нас стена защищала, но пала стена.

Скалы, нас укрывавшие, ныне разбиты...

 

Стихотворение Кертога — это плач и о князе, и, в еще большей степени, о его подданных. Кертог настойчиво повторяет мысль о том, что со смертью князя рушатся самые основы жизни:

 

Покрываются брачные комнаты пылью,

Облачаются в траур земные цари...

 

И ложится на наши угрюмые лица,

Словно пыль на дороги, бесславия тень.

 

Джеваншира оплакивает весь свет, весь мир. Однако одический стих Кертога не знает того, что мы называем потоком восхвалений. Давтак — мастер стиха, поэтому и прозван Кертогом (Поэтом). Каганкатваци пишет о нем как об «известном риторе», сведущем в науках. Речь Давтака, свидетельствует историк, «изобиловала

1 См.: Асатур Мнацаканян, О литературе Кавказской Албании, Ереван, 1969, с. 130.

2 «История Агван» Моисея Каганкатваци, писателя X века. Перевод К. Патканьяна, СПб., 1861, с. 182.

3 Там же, с. 179.

19

 

украшениями в слоге», изъяснялся он красноречиво, «подобно скоропишущему перу». 1 (Имеется, очевидно, в виду импровизаторский дар Кертога.)

«Плач...» имеет еще одну особенность — в подлиннике начальные буквы строф воспроизводят армянский алфавит. Это своеобразный акростих. Но только ли из уважения к своему языку Кертог избрал подобную форму стиха, и нельзя ли предположить, что поэт хотел подчеркнуть таким образом свое отношение к Джеванширу как к государственному деятелю, которого оплакивает он всеми письменами, всеми звуками родной речи?

 

Армения VIII и IX веков вела борьбу против арабского владычества. В этой борьбе народ завоевал себе свободу, в борьбе создавался величайший памятник народной литературы — эпос «Давид Сасунский». Стихотворный эпос как бы связует собою седьмой век армянской поэзии с десятым, озаренным творческим гением Григора Нарекаци (951—1003). 2

Нарекаци жил в эпоху мощного крестьянского движения, вспыхнувшего в конце IX века в селе Тондрак и известного в истории как тондракийское движение. Тондракийцы выступали против церкви и церковных обрядов, духовенства и сословных привилегий. «Они не приемлют церковь и церковный чин, не признают ни крещения, ни великого и страшного таинства литургии, ни креста, ни поста», — писал о тондракийцах живший в XI веке Аристакэс Ластивертци. 3 Неизвестно, примыкал ли Нарекаци к «еретическому» движению. Полагают, однако, будто он был заподозрен в симпатиях к тондракийцам.

Сохранились сведения о хулителях Нарекаци, которые хотели оклеветать его перед епископом и князьями. Отец поэта епископ Хосров Андзеваци в конце жизни был предан анафеме как еретик.

1 «История Агван» Моисея Каганкатваци, писателя X века. Перевод К. Патканьяна, СПб., 1861, с. 182.

2 Имя Нарекаци образовано от Нарек, окончание ци означает, откуда человек родом или из какой местности, в данном случае Григор из Нарека. (Нарекаци воспитывался при монастыре Нарек и здесь же прожил жизнь.) Аналогично образованы фамилии и ряда других средневековых армянских поэтов — Ерзнкаци, Ахтамарци, Ошаканци и др.

3 «Повествование вардапета Аристакэса Ластивертци», М., 1968, с. 127.

20

 

В стихах Нарекаци, в его «Книге скорбных песнопений» (название «Книги...» передают на русском языке и в несколько иных редакциях — «Книга скорби», «Книга трагедий»; в Армении существует давняя традиция называть «Книгу...» по имени автора «Нареком») отразилось его время, прозвучал протест против всего, что угнетает человека, что есть низкого и греховного в нем.

Нарекаци думал о боге, но говорил о людях, о противоречиях жизни, писал о богоматери — получалось о женщине и ее земной красоте («Грудь светозарна, словно красных роз полна...»). Минуя церковь, поэт хотел непосредственного, личного общения с богом и стремился к прямому, откровенному разговору. Его монологи, обращенные к богу, полны острых, обличительных картин жизни, полны осуждения всего порочного в человеке и стремлений «страданием очиститься».

«Книга скорбных песнопений» Нарекаци — это внутренний монолог личности, раздираемой противоречиями. Поэт видит себя падшим и видит обретающим силу. Решительно все он подчиняет главной своей задаче — полнее раскрыть личность своего героя, поставленного в центре всей «Книги...».

В Армении средних веков «Книга скорбных песнопений» широко читалась и удостоилась многочисленных толкований. До нас дошли толкования XII и последующих веков.

Нарекаци написал историю душевных мук одного человека, написал о своих личных переживаниях, сомнениях и поисках, что оказало влияние на развитие средневековой армянской литературы.

Пристальное, преувеличенно подчеркнутое внимание Нарекаци не просто к человеку, но к жизни его души, противоречивой, обуреваемой страстями, было явлением новым и прогрессивным. Армянские философы-номиналисты всегда подчеркивали значение индивида, что опосредствованным образом влияло на возникновение гуманистического индивидуализма в средневековой литературе. Так, еще в VI веке неизвестный толкователь «Категорий» Аристотеля писал: Аристотель «справедливо назвал индивида сущностью главнейшей, первичной и преимущественной, которая является причиной образования видов и родов». 1 Но это всего лишь научное осознание значения индивида. До художественного осмысления личности и ее внутреннего мира как темы искусства было еще далеко.

1 «Анонимное толкование «Категорий» Аристотеля». Перевод и комментарии С. С. Аревшатяна, Ереван, 1961, с. 23—25; см. также: Ваграм Рабуни, Анализ «Категорий» Аристотеля. Критический текст, перевод и примечания Г. О. Григоряна, Ереван, 1967, с. 30—31.

21

 

Нарекаци в «Книге скорбных песнопений» воспел, как было сказано, не просто человека, но мир его души, охваченной пламенем противоречий, мир, полный вопросов, неразрешимых и пугающих.

Самобичевание, саморазоблачение не знает у него границ. «Кто восстанет за меня против злодеев? Кто станет за меня против делающих беззаконие?» — сказано в псалме Давида. Нарекаци ссылается на этот псалом и цитирует его вольно: «Кто сравнится со мной в злодеяниях и беззакониях?»

Проблема совести, разъедаемой противоречиями, — основная проблема «Книги скорбных песнопений» Нарекаци. Поэт обращался к богу, к этой «мудрости без тени», но он искал совершенства в человеке, он хотел, чтобы бог жил в нем и чтобы бог слился с ним, с человеком. Нарекаци, как верно заметил Аршак Чобанян, искал приметы, возвеличивающие бога, не в истории, не в известных преданиях о боге, а в своей разгоряченной душе, в своем воображении, и охотнее писал не о том, что сделано богом, а о том, что он может сделать. 1

«Книга скорбных песнопений» Нарекаци — крик о том, что жизнь и человек несовершенны. «И если уж надобно, — писал Горький, — говорить о «священном», — так священно только недовольство человека самим собою и его стремление быть лучше, чем он есть...» 2 Слова Горького помогают понять, чем именно близок нам сегодня Нарекаци с его монологами, обращенными к богу. Монологи поэта — это молитвы о совершенстве, о жизни, осмысленной делами, борьбой и плодами борьбы:

 

Не дай моему сердцу чрево, что не родит,

И не дай глазам моим иссохшие соски, всемилосерднейший,

Пусть не буду бесплоден я в своих малых трудах,

Как тщетно усердствующий сеятель земли сухой и негодной.

Не дай испытать мне муки родов и не родить,

Скорбеть и не плакать,

Мыслить и не стенать,

Покрыться тучами — и не пролиться дождем,

Идти — и не дойти...

(Подстрочный перевод) 3

 

1 См.: Аршак Чобанян, Сочинения, Ереван, 1966, с. 283 (на арм. языке).

2 М. Горький, Собр. соч., т. 24, М., 1953, с. 499.

3 Цитируемые здесь и далее подстрочные переводы из Нарекаци выполнены с древнеармянского мною совместно с В. Геворкяном.

22

 

Нарекаци чувствует себя в ответе за неустроенность мира, за все, что в человеке порочно. Вместе с тем чувство осознанной вины, осознанного преступления есть надежда на жизнь, на воскрешение.

В «Книге скорбных песнопений» и судья и подсудимый — одно и то же лицо. Нарекаци часто пишет о себе во втором и третьем лице:

 

Наглый во всем, ты бессловесен и нем,

Когда надо ответить за содеянное...

 

Если услышит, что хотят его смерти,

Говорит «да» и еще раз повторяет «да»...

 

Это и стилистический прием, и осознание разорванности, раздвоенности своей личности. Двойник Нарекаци — его враг. В поэте трагически совместились враждующие начала, два человека-антипода. Но сам он жаждет цельности, жаждет внутреннего умиротворения: «Я, разделенный на большие расстояния, буду ли вновь единым, увижу ли вновь радостным мое горестное, скорбное сердце?» Но тема творчества Нарекаци — раздвоенная личность. И он верен этому герою, его страданиям и раздвоенности; он избегает благополучных судеб, законченных личностей: в них нет проблем, нет мук человеческих, нет борьбы, падений и взлетов. «Книга скорбных песнопений» Нарекаци — это прежде всего горение страстей, неосуществленные поиски и погибшие стремления:

 

Хотел еще более убыстрить шаги — стал проваливаться,

Стремился к чрезмерному, но и до своего не дошел.

Пытаясь достичь высочайших вершин, я и с этой скатился —

С небесных высот был низвергнут в бездну.

Остерегался, но жестоко пострадал,

Желал быть беспорочным, по мелочам себя сгубил,

Искал второе, но потерял и первое,

Увлекался незначительным — лишился главного,

Убегая от мелких хищников — попал к большим...

 

Нарекаци живет страдая, он не хочет и не может облегчить себе жизнь равнодушием. Для таких людей, как Нарекаци, равнодушие — величайший порок. Он сознательно обнажает противоречия.

 

В его руках по чаше — одна с кровью, другая с молоком,

В его руках две горящие кадильницы —

23

 

В одной курится ладан, в другой чадит жир,

В его руках два сосуда — один полон сладости, другой — горечи,

В его руках два кубка — в одном вино, в другом — желчь...

 

Так контрастно он пишет о человеке, но как только речь заходит о жизни, о современной поэту действительности — Нарекаци видит другие контрасты: рядом с черным еще более черное, рядом с ужасным еще более ужасное, рядом со смертью — гибель, уничтожение:

 

Открыты ему две двери — одна ведет к потерям, другая — к слезам...

Подняты две руки — одна карает, другая лишает...

Горестная ночь двух бед — одна несет слезы, другая — гибель,

Утро траура с двумя воплями — запрета и угрозы,

Два солнца в двух концах мира — одно несет тьму, другое сжигает.

 

Такой жестокой была действительность и для тех, кто был задавлен, угнетен и унижен. Нарекаци пишет о себе так, словно он говорит от имени бесправных, многое перетерпевших и перестрадавших людей:

 

Если вижу воина — жду смерти,

Если гонца — жду жестокости,

Если писца — бумаги на гибель,

Если церковнослужителя — проклятий...

 

Нарекаци молит бога: «Не прибавляй моим слезам боли, не пронзай меня, раненого, не осуждай меня, наказанного, не терзай меня, измученного, не избивай меня, избитого, и не отталкивай меня, упавшего...» Поэт просит бога быть человечным, он знает жизнь и знает, что в жизни часто ранят слабого, осуждают осужденного, терзают измученного; знает, как это ужасно, и очень хочет, чтобы его бог был добрым, был справедливым: «Сочувствуй мне и будь мне как врач, а не как следователь — судья». Поэт знает, что в жизни за дары ругают, за щедрость клевещут, за милости укоряют, знает, что долготерпение — осуждают, высокодушие — высмеивают. Но только господу богу, как уверяет Нарекаци в 82-й главе, за добро не платят злом.

Очень часто в «Книге скорбных песнопений» Нарекаци проявляет поразительно глубокое понимание жизни. «Кладовые убийц — полны, а сокровища защитника разграблены», — пишет он.

24

 

Нарекаци строил храм своей веры богу, и ценен для нас строительный материал, взятый поэтом из самой жизни. Нарекаци приемлет бога, но не приемлет созданный богом мир и прежде всего не приемлет самого себя как средоточие этого неправедного мира.

 

Я — высокое, ветвистое, многолиственное дерево,

Но бесплодное,

Точно та смоковница, что иссушена богом.

Таков я...

И если земля, орошенная росой,

Не воздала сторицей земледельцу

И была поэтому покинута, предана забвению,

То ты, мое жалкое «я»,

Ты — разумная земля, живое дерево,

Что не дает плодов, когда время плодоносить, —

Как можешь ты избежать кары,

Ставшей уделом того дерева и той земли?

Ты вобрал в себя плоды ничтожных, суетных дел —

Всех тех дел, что свершили и свершат люди,

Начиная от первого человека и до скончания рода человеческого,

И что ненавистно и противно богу, создавшему тебя.

 

Трагедия для Нарекаци, следовательно, не в том, что человек ничтожен по природе своей, а в том, что дела его ничтожны; сам же человек — разумная земля, живое дерево и потому он должен «плодоносить», иначе нет ему прощения.

Борение противоречивых стремлений и дерзаний, как пишет Александр Дейч в своей статье о Нарекаци, «смена утверждения человеческой мощи и отчаяния, вызванного ощущением суетности и мелочности людских дел, — ось, вокруг которой медленно и мучительно вращается сознание поэта». 1

Нарекаци терзался миром до самораспятия, до невозможности. Поэтому Нарекаци так трудно писалось, и он говорил: «Бог мой, тебе легче простить мне мои грехи, чем мне писать о них».

 

Он не замедлил бы стать самоубийцей,

Но эта потеря неспасающий шаг, —

 

говорил о себе Нарекаци. Так больно, так остро чувствуют только редкие, большие писатели.

1 «Дружба народов», 1969, № 12, с. 251.

25

 

В своих монологах, обращенных к богу, Нарекаци не брезгует самыми низменными словами (проститутка, собака и т. п.), которые могли бы оскорбить «божественный слух». Поэт не знает запрещенных стилистических пластов. Наиболее характерная черта «Книги скорбных песнопений» — это нагнетание синонимов и нагнетание сравнений, все более и более уточняющих мысль, исчерпывающе выражающих оттенки чувств. То, что у другого писателя воспринималось бы как простое повторение, у Нарекаци выражает могучую энергию стиха, духовную и эмоциональную переполненность его монологов.

 

3

 

Творчество Нарекаци — свидетельство начавшегося расцвета армянской культуры. Естественно, что в этот период некоторые авторы стали интересоваться вопросами эстетики. Еще раньше, в V— IX веках, в трудах армянских философов, историков и ученых встречались отдельные высказывания об искусстве, о законах красоты и творчества. 1 Так, философ Давид Анахт (V—VI вв.) говорил: «Когда мастер искусства, желая что-нибудь создать, приступает к делу, он создает первым долгом в самом себе представление о вещи и потом только выполняет ее. А природа никогда не создает в себе представление о вещи». 2

В каком соотношении находятся искусство и природа? — этому вопросу посвящена «Мудрая беседа, которую вел в час прогулки философ Ованес Саркаваг с птицей, именуемой пересмешник». По Ов. Саркавагу (XI—XII вв.), надо следовать природе, ибо природа — основа творчества, основа искусства, и она, природа, недосягаема. «...Созданная художником картина, — пишет Саркаваг, — не в состоянии воспроизвести находящееся в движении живое существо, ибо всякая картина приблизительна, в ней и выдумка и нечто от лжесвидетельства». 3 Саркаваг завидует тому, как поет птица, и просит,

1 См.: А. А. Адамян, Эстетические воззрения средневековой Армении. Период раннего феодализма, Ереван, 1955.

2 Давид Непобедимый (Анахт), Определения философии. Перевод, предисловие и комментарии С. С. Аревшатяна, Ереван, 1960, с. 103.

3 «Антология мировой философии», т. 1, ч. 2, М., 1969, с. 644.

Чрезвычайно любопытны также сетования философа на то, что не всегда слово соответствует вещи, т. е. не всегда оно употребляется сообразно своему значению. «Ведь не слово подтверждает наличие вещи, — говорит Саркаваг, — а наоборот, вещь подтверждает слово... И неправы те, которые употребляют слова вопреки вещам» (там же, с. 644).

26

 

чтобы она обучила его, лжепоэта, своему искусству. Из «Мудрой беседы...» выясняется, что птица верна природе, которая дарует ей откровение, тогда как люди — не верны природе, и их искусство ложно. Причем человек вне природы вследствие прегрешений перед природой. Таким образом, призыв поэта следовать природе следует понимать широко, также и в том смысле, что природа безгрешна, безгрешны следующие ей птицы-певцы, а человек виновен. Поэту надлежит быть чистым и возвышенным, как природа, ибо все, что греховно в человеке, противоестественно. Следовать природе — значит жить в согласии с ней, жить праведно.

 

В «Мудрой беседе...» достаточно четко выражена еще одна мысль — людей настигли беды из-за того, что они провинились перед богом.

В средневековой Армении многие авторы так наивно объясняли и жизненные невзгоды, и кровавые трагедии. Аристакэс Ластивертци рассказывает, в частности, о том, как в начале XI века ромейский (византийский) император предал Армению огню и мечу. «Одних (речь идет о грудных младенцах. — Л. М.), вырвав из материнских объятий, избивают о камни, — пишет историк, — других поддевают пиками, и кровь младенцев смешивается с материнским молоком». 1

«Грех был причиной всего постигшего нас» 2 — заключает Ластивертци. Эта концепция греховности убиенных так широко распространилась, что позднее, в эпоху монгольских завоеваний, даже Чингисхан уверовал в нее. Во всяком случае, ему приписываются слова: «Я — кара господня. Если бы с вашей стороны не были совершены великие грехи, великий господь не ниспослал бы на ваши головы подобной мне кары». 3

Как о невиданном преступлении перед богом повествует Ластивертци среди прочего о воинах-христианах, которые «вышибли гвозди из крестов и злословили, мол, унесем и прибьем ими конские подковы». 4

Какая сатанинская мощь ощущается в людях, выдирающих гвозди из крестов, дабы подковать ими коней. Так под пером историка оживала сама действительность.

1 «Повествование вардапета Аристакэса Ластивертци», М., 1968, с. 62.

2 Там же, с. 137.

3 См.: Рашид ад-дин, Сборник летописей, т. 1, кн. 2, М.— Л., 1952, с. 205.

4 «Повествование вардапета Аристакэса Ластивертци», М., 1968, с. 59.

27

 

Ластивертци пишет «Об избиении мечом прославленного на весь мир города Ани», который в 1045 году был взят византийцами, а в 1064 году турками-сельджуками и с падением которого Армения утратила свою государственность.

Одиннадцатый век был для Армении веком великих потрясений. «Ни одного дня, ни разу не обрели мы покоя и отдохновения, — свидетельствует Ластивертци, — но все время было насыщено смутами и невзгодами». 1 Эти его слова точно определяют положение Армении и в последующие века.

В средние века приобретает широкую известность поэма Нерсеса Шнорали «Плач на взятие Эдессы» (XII в.). Шнорали был крупным общественным деятелем и поэтом Киликийского армянского княжества (царства), возникшего в конце XI века на берегу Средиземного моря. Киликийское царство, павшее в 1375 году, образовалось и существовало под знаком борьбы армянского народа за свою независимость.

О судьбе армянских городов напоминало падение в 1144 году Эдессы, этого важного центра христианского мира в Северной Месопотамии.

Нерсес Шнорали написал свою поэму от лица Эдессы-матери, оплакивающей смерть своих детей:

 

Смерть грудей не коснулась чьих?

Губили и детей грудных,

И старцев, хилых и больных.

Что им ребенка нежный лик?

Что им священник-духовник?

Что даже патриарх-старик?

(Пер. В. Брюсова)

 

Мать Эдесса в безмерном своем горе обращается к армянской столице Ани, просит, чтобы и она плакала и горевала, «повергла в траур каждую душу».

Олицетворение Эдессы в образе матери, рассказывающей о своей судьбе, дало поэту возможность создать подлинно лирическое взволнованное повествование, не оставляющее читателя равнодушным. Эдесса-мать беспощадно «отрезает свои кудри», бьет себя по лицу, как то положено скорбящему, и облачается не в пурпурные

1 «Повествование вардапета Аристакэса Ластивертци», М., 1968, с. 136.

28

 

наряды, а в черный цвет траура... Некогда Эдесса была подобна земле обетованной, ручьи текли к цветникам, воздух над морем был полон неба, и небо сладостно смеялось...

Такой была Эдесса в прошлом, такого будущего желает ей Шнорали, жаждущий возрождения всего христианского мира и уповающий на единение христиан.

Выдающееся значение поэмы Шнорали обусловлено, конечно, тем, что в ней широко и реалистически отображены события, действительно имевшие место (в поэме больше двух тысяч строк). А самое главное, поэт поставил свое произведение на службу современности, стремясь способствовать решению наиболее острых вопросов, вставших перед Арменией и другими христианскими странами.

Нерсес Шнорали — автор известных стихотворных загадок, написанных на основе фольклора. В творчестве Шнорали явственнее, чем у Нарекаци, также использовавшего фольклор, прослеживаются заимствования из народно-поэтических произведений. Шнорали — что очень важно — не ограничивал свою поэзию темами и мотивами религиозной литературы, хотя, конечно, дань поэта традиционной христианской тематике была велика.

Знаменит Нерсес Шнорали и как мастер стиха, он виртуозно владел словом и многое сделал, в частности, для развития рифмы в армянской поэзии.

О рифме писал еще Григор Нарекаци, зарифмовавший небольшой отрывок в «Книге скорбных песнопений». Одни и те же созвучия в конце строк, говорил Нарекаци, усиливают эмоциональное воздействие стиха. Рифмованным стихом писал в XI веке Григор Магистрос. Широко стал пользоваться рифмованным стихом Нерсес Шнорали.

Если стихи армянских поэтов раннего средневековья, как правило, не знали рифмы, то в пору расцвета средневековой поэзии рифмованный стих — обычное явление. 1

Рифма в армянской поэзии мужская, так как ударение в армянском языке постоянно — на последнем слоге. Женские и дактилические рифмы практически не встречаются.

В начале нынешнего века считалось, что армянское стихосложение силлабическое. В. Брюсов, например, писал (и, конечно же, не без влияния своих армянских консультантов) о «разнице стихо-

1 Подробнее см.: Павел Шарапханян, Рифма в средневековой армянской поэзии. — «Историко-филологический журнал» АН Арм. ССР, 1969, № I, с. 207—216 (на арм. языке).

29

 

сложения русского (тоническое) и армянского (силлабическое)». 1 Однако в 1933 году Манук Абегян издал свое обстоятельное исследование «Стихосложение армянского языка» (на армянском языке) и доказал, что армянское стихосложение тоническое. Точка зрения Абегяна получила признание.

 

В средние века попытки научного, философского объяснения мира часто приводили к поэтическому открытию действительности. Наука на ранней стадии своего существования словно бы компенсировала отсутствие глубины познания поэтичностью, яркой образностью.

Когда в XIII веке Ованес Ерзнкаци по прозвищу Плуз писал в своих философских сочинениях о том, что «бог создал все ощущаемые и телесные вещи из земли, одел их в зелень через посредство воды, сообщил им движение через воздух, придал им видимость и цвет посредством огня», 2 то он, конечно же, художественно познавал действительность. Вообще, Ованес Ерзнкаци придавал большое значение чувственному началу познания. «...Весь этот мир, — писал он, — вливается в наш разум через наши органы чувств, как через городские ворота». 3

Таким образом, в своих философских сочинениях Ованес Ерзнкаци оставался поэтом. Вместе с тем философична его поэзия, особенно его короткие нравоучительные стихотворения. (В XII—XIII вв. наивысшего расцвета достигает жанр басни. Особой популярностью пользовалась знаменитая «Лисья книга» Вардана Айгекци.) 4

 

Наш мир подобен колесу: то вверх, то вниз влечет судьба;

Верх падает, и вновь ему взнестись настанет череда.

Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба:

Приходит сей, уходит тот, а он работает всегда.

(Пер. В. Брюсова)

 

Ованес Ерзнкаци говорит о тщете жизни, о предопределенности судьбы. Однако, вчитавшись в четверостишия поэта, можно, очевидно, понять его основную идею и так — поэт говорит о суетности мира, чтобы сказать, как глупо жить недостойно. Есть у Ованеса Ерзнкаци стихи, открыто обличающие «безрассудство человека».

1 «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», М., 1916, с. 16.

2 «Антология мировой философии», т. 1, ч. 2, М., 1969, с. 647.

3 Там же, с. 649.

4 См.: Иосиф Орбели, Басни средневековой Армении, М.—Л., 1956.

30

 

Л. О. Бабаян приводит по одной рукописи, хранящейся в Матенадаране, высказывание Ованеса Ерзнкаци, характеризующее его как человека, остро реагирующего на всякую несправедливость: «Неужто князья-владетели есть помазанники божьи, если они свое княжество удерживают великими несправедливостями, захватом, лишениями и ограблением... Ибо как врачи должны помогать больным, так и князья — обойденным законами, и подобно тому как несведущие врачи вредят больным, точно так же князья, которые не знают справедливых законов или не соблюдают их, вредят несправедливостью невинным и праведным беднякам». 1

Судя по «Стихотворению, написанному Ованесом Ерзнкаци» (условно оно названо нами «Ованес и Аша»), поэт ставил превыше всего земную жизнь человека с ее радостями и печалями и не призывал своих читателей к смирению и христианскому аскетизму.

Ованес, сын священника, и Аша, дочь кади, полюбили друг друга. Этот сюжет мог бы развернуться в условиях средневековой религиозной нетерпимости в трагическое повествование, однако Ованес Ерзнкаци с некоторым юмором пишет о любви Ованеса и Аши как о забавном случае. А ведь в средневековой Армении, как сказано в одной памятной записи XIV века, заставляли христиан «пришивать на спину черную нашивку, дабы люди, увидев их, узнали, что это христиане, и поносили бы их». 2 Для героев Ованеса Ерзнкаци любовь сильнее веры. Страдает, убивается мать Ованеса, а сын ее уговаривает:

 

«Примирись ты, о мать дорогая,

Не гневись ты, меня ругая.

Тонок стан у Аши невинной,

Звонок голос ее соловьиный».

 

Просто и легко снимает религиозные противоречия Аша:

 

Ты сказала мне: «Семя гяура,

Не смотри на меня так хмуро!

Ничего, что отец твой священник,

Мой отец — мулла и кади.

Всё забудем мы во мгновенье,

Лишь прижмешь ты меня к груди».

 

1 Л. О. Бабаян, Социально-экономическая и политическая история Армении в XIII—XIV вв., М., 1969, с. 308.

2 «Памятные записи армянских рукописей XIV века». Составил Л. С. Хачикян, Ереван, 1950, с. 47 (на арм. языке).

31

 

Чувственные стихи Ов. Ерзнкаци свидетельствуют об освобождении армянской любовной лирики от пут религиозной морали.

Ованес Ерзнкаци назывался, как известно, Плузом, что означает одновременно и голубоглазый, и низкорослый. Арменуи Срапян полагает, что Плуз в данном случае имеет одно значение: человек невысокого роста. Она ссылается на предание, согласно которому Ованес Ерзнкаци был невысок собою и мудр. Она же обращает внимание на то, что и в стихотворении «Ованес и Аша» сказано:

 

Ростом малый, умом великий,

Будь моим, Ованес, владыкой... 1

 

Эти строчки также могут служить свидетельством того, что Плуз был мал ростом и что автор «Ованеса и Аши» именно Ованес Ерзнкаци Плуз. 2 Из этих же строк следует другое: возможно, что стихотворение «Ованес и Аша» носит автобиографический характер. Если это так, то мы можем говорить о том, что уже в XIII веке личные переживания, личная жизнь поэта становилась темой поэзии не в опосредствованной форме, а в форме откровенной, прямо лирической исповеди, не стесняющейся гласности и душевной открытости. Правда, еще в X веке именно душевная открытость, даже душевная обнаженность определяют произведения Григора Нарекаци, однако то была хотя и личная, но философская исповедь, а в стихах у Ованеса Ерзнкаци — гласность и обнаженность любовных переживаний.

 

Город Ерзнка дал армянской поэзии еще одного лирика, которого звали Костандином и который жил несколько позже Ованеса, в XIII—XIV веках.

И если автобиографичность одного любовного стихотворения Ованеса предположительна, то многие произведения Костандина явно автобиографичны.

Стихотворения Костандина Ерзнкаци говорят о личности ранимой и не понятой современниками. Есть у него стихотворение «Иные злословят обо мне» (пер. М. Лозинского). Злословят из зависти:

 

Твердят: «Как это он речам дает столь нежный лад,

Что между нас ему никто не равен, не собрат?»

 

1 См.: Арменуи Срапян, Ованес Ерзнкаци. Исследования и тексты, Ереван, 1958, с. 39, 90 (на арм. языке).

2 Некоторые литературоведы считают, что стихотворение «Ованес и Аша» принадлежит не Ованесу Ерзнкаци, а какому-либо другому средневековому поэту, другому Ованесу.

32

 

Костандин Ерзнкаци объясняет тайну своего творчества как дар, данный ему богом. Еще юношей он видел бога «в солнечном одеянии, читающего свет»:

 

Я молвил: «Грешен я, ты, царь, прости меня, ты свят».

Я молвил: «Болен духом я, — уста твои целят».

Я молвил: «Беден я, язык безмолвием заклят,

Дай мне от дара твоего, насыть духовный глад».

 

Так Костандин Ерзнкаци провозгласил себя по сути дела поэтом милостью божьей и сделал это не столько как верующий, сколько как человек дерзкий и смелый, знающий цену и себе — человеку, и себе — поэту.

 

Я только глиняный сосуд, а в нем бесценный клад

От бога вещею душой, как манна, восприят.

 

Кто посягнет на этот клад как дерзкий супостат,

Тот против бога восстает, пред богом виноват...

 

Заклиная своих врагов именем бога (а врагов у поэта было множество), Ерзнкаци думал оградить себя от бед, но жизнь поэта была горькой, а родная земля была ему не матерью, а мачехой. Достаточно сказать, что Костандин Ерзнкаци жил в трагическое для Армении время — монголы завоевали и разорили страну. 1

В стихах Ерзнкаци, в его «Слове на час печали, написанном о братьях, обидевших меня» видишь человека, преследуемого судьбой:

 

Нет друзей, любимой нет, опоры нет внутри и вне.

Кто поймет, сколько скорбей в каждом моем прожитом дне!

(Пер. М. Лозинского)

 

Костандина Ерзнкаци мучит разлад с миром человеческим. Однако не так страшен и не так трагичен разлад между поэтом и современной ему действительностью, как разлад поэта с самим собой:

1 Об Армении эпохи монгольского нашествия см. работу историка XIII века Киракоса Гандзакеци «История Армении». Текст подготовил и снабдил предисловием К А. Мелик-Оганджанян, Ереван, 1961 (на арм. языке). См. также подробнейше документированную книгу Л. О. Бабаяна «Социально-экономическая и политическая история Армении в XIII—XIV вв.», М., 1969.

33

 

Меж двух огней моя свеча, я тот и этот жжет;

Опоры мыслям нет моим, они идут вразброд.

 

Или еще:

 

Две воли властвуют во мне, я раб у двух господ...

И в ранах сердце у меня, и боль мне душу жжет.

(Пер. М. Лозинского)

 

Этими своими стихами, неудовлетворенностью собой, внутренним разладом Костандин близок Григору Нарекаци, его мятежной поэзии. «Незнаком душе покой, и не придет радость ко мне», — пишет Костандин Ерзнкаци, и это его признание рисует нам характер крупный, ждущий многого от жизни и от себя самого. Редкая, острая неудовлетворенность поэта жизнью и собой говорит в данном случае И о масштабности его личности.

Костандину Ерзнкаци не везло в жизни и не везло в любви. Поэт написал о неразделенной любви стихи, прекрасные своей выстраданностью, а значит, и правдивостью:

 

Я чахну от любви и боли,

И я молю тебя, как молит

О благодатной влаге поле,

Которое сжигает зной!

 

Стих у Костандина Ерзнкаци неспокоен, драматичен. Однако когда он пишет о природе, преимущественно о весне и пробуждении земли, на него словно бы нисходит благодать:

 

Дохнул ветерком запевающим Юг,

Из мира исчезли все горести вдруг,

Нет места, где мог бы гнездиться недуг,

И всё переполнено счастьем вокруг.

(Пер. В. Брюсова)

 

Можно сказать, что гонимый и не понятый современниками поэт находит себя только наедине с природой.

Но, говоря о весне, он, оказывается, хотел также сказать о воскресении Христа. Когда он писал о солнце и свете, он тоже, как выясняется, думал о Христе. Воспевая любовь соловья к розе, он и тут тщился, по его же свидетельству, «разработать» религиозную тему. Однако стихи у него так верно, так по-земному изображают утро и свет, цветение земли, любовь соловья и розы, что, как мне представ-

34

 

ляется, читатель (и тогда, в XIII веке, и теперь) не подчиняется иносказанию, религиозной зашифрованности стихов, по всем признакам земных и светских. Костандин Ерзнкаци субъективно толковал свои стихи о весне и любви, о розе и соловье. «Может быть, вначале автор и хотел, — замечает Манук Абегян, — сочинить религиозно-иносказательные стихи, следуя мотивам и форме светской любовной песни, но написанное им на самом деле получалось светской песней, а пояснения, уже потом приписанные поэтом, не вязались с собственно стихотворением». 1

 

Природа суть свою раскрыла,

Не утаив от нас щедрот,

И, опьяненный розой милой,

Влюбленный соловей поет:

 

«...Не отвратишь ты увяданья,

Как я осенний свой отлет,

Но мысль о нашем расставаньи

Теснит в груди моей дыханье

И мне покоя не дает».

 

Такие стихи не могут не восприниматься в их земном и, я бы сказал, в их благородном смысле. И как тут не вспомнить Тютчева:

 

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется...

 

В данном случае и впрямь не дано предугадать, не дано уже потому, что аллегория розы и соловья (к ней прибегали и другие лирики средневековой Армении, среди которых выделяется поэт XVI века Григорис Ахтамарци) — это скрытая аллегория, нуждающаяся в специальных разъяснениях. Так, например, поэт XIV— XV века Аракел Багишеци «Песню о розе и соловье» заканчивает указанием на то, как надо понимать его стихотворение:

 

Всё это, полн земных грехов, писал я, Аракел,

Так соловья и розу я, как только мог, воспел,

А Гавриила в соловье изобразить хотел,

Марию — в розе и Христа — в царе, как я умел.

(Пер. В. Брюсова)

 

1 Манук Абегян, История древней армянской литературы, т. 2, Ереван, 1946, с. 327 (на арм. языке).

35

 

Подобные предостерегающие и направляющие комментарии — лучшее свидетельство того, что стихи о розе и соловье жили своей, так сказать, светской жизнью и не всегда понимались так, как того хотели бы их авторы. В. Нерсисян полагает, что авторы зашифрованно-аллегорических стихотворений специально стремились к тому, чтобы их песни понимались двояко: и как светские и как религиозные. 1

Стихами, нарочито контрастно изображающими жизнь, известен поэт XIII—XIV веков Фрик. Смысл и значение его стихов не «упрятаны» в иносказание, но открыты, как раны, а сами стихи — это крик о боли, это те самые «проклятые вопросы», которые с неизбежностью встают перед всеми, кто угнетен.

 

Ты прожил век — и ныне,

Как прежде, бос и гол.

Ты этот мир покинешь

Таким же, как пришел, —

 

пишет Фрик. Может быть, в этих стихах — и его личная судьба. Стихи Фрика рисуют нам образ человека много увидевшего, перестрадавшего. По сведениям, содержащимся в стихотворениях поэта, мы догадываемся, что он потерял семью, потерял детей, что был преследуем судьбой, которой посвятил обличающие, горькие строки:

 

Ты с правым во вражде всегда, а твой любимец — вор иль плут.

Ошибки чаще ты творишь, судьба, чем на земле весь люд.

(Пер. В. Брюсова)

 

Стихам Фрика придает особую остроту то, что он, верующий, не сомневается в высшей справедливости бога, в его праве творить над людьми суд и вместе с тем видит, как дико несправедливо устроена жизнь. Не понимая, почему же при наличии всемогущего и справедливого, как никто, бога так нелепо устроен мир, и не умея молчать, поэт решает обнажить жизненные противоречия, дабы показать всю их чудовищность. Он словно бы надеется, что кто-то снимет эти противоречия, увидав, как они уродливы, как страшны. Пишет Фрик, словно взывает о помощи:

1 В. Нерсисян интересно пишет об оригинальности творчества армянских поэтов, создавших аллегорические стихи на сюжет розы и соловья («Вестник Ереванского университета», 1969, № 3, с. 226— 232).

36

 

Зачем, подобно травам сорным,

Людей, нас вырывают с корнем?

Зачем ломают, как тростник,

И жгут в неистовстве упорном?

 

В своих «Жалобах» Фрик собрал жалобы всех отверженных, всех угнетенных и покинутых, собрал и, недоуменный, предстал с ними перед богом. Среди многих вопросов, заданных поэтом богу есть и такие:

 

Тот жив, хоть умереть мечтает,

Другому б жить — он умирает.

Старуха дряхлая живет,

Отроковица угасает.

 

Жизнь одному кошель раздула,

Другому лишь суму швырнула,

У одного — табун коней,

А у другого нет и мула.

 

Одним судьба дарит палаты,

Другим — на рукава заплаты.

Одним жалеет медяка,

Другим дарует горы злата...

 

Уже в новое время атеисты часто говорили верующим о классовых, жизненных противоречиях, о вопиющих контрастах в «божьем мире» — таков один из способов доказать вымышленность бога. Фрик, сам того не сознавая, пользуется этим способом, но истово верит в бога и ни на минуту не сомневается в том, что он есть.

Средневековый армянский философ Григор Татеваци (ок. 1340— 1410), толкуя притчи Соломоновы, писал: «Разум — это не испытывающий стыда и бесстрашный судия, ибо он не боится бога, ведь он сам себе господин... Он мудр, ибо исследует постоянно. Вот почему он судит истинно и точно». 1 Фрик верил в бога и бога боялся, но его разум, его душа восставали против несправедливости «божьего мира», постоянно исследовали его и судили о нем истинно и точно.

Фрик не мог понять и не мог примириться с тем, что верующие оказались под властью племен, не признающих святого креста.

 

Так почему ж на белом свете

Могучи нечестивцы эти?

 

1 «Антология мировой философии», т. 1, ч. 2, М., 1969, с. 658.

37

 

Монголы, завоевав Армению, были беспощадны к трудящемуся человеку, взимали налог даже за вероисповедание.

 

Теперь еще труднее нам, когда татарин сел на трон,

Всех обделил он, и воров поставил господами он.

(Пер. В. Брюсова)

 

И так как жить становилось «еще труднее» и было от чего отчаяться, Фрик призывал к самоусовершенствованию, к внутренней чистоте и свободе (см. стихотворение «Цветок любви»). Проповеднический пафос поэта обращен в одном из стихотворений к богатым, то есть к самым грешным людям:

 

На муку вас осудят

За пурпур, за виссон,

Последний нищий будет

Скорей, чем вы, спасен!

 

Мысль о греховности людей занимала Хачатура Кечареци, современника Фрика. Стихотворения Кечареци свободны от пресного догматизма, ненужного морализирования. Хачатур Кечареци с болью за людей писал:

 

Кого-то пламенем сжигал я,

И сам терпел, сгорал дотла,

И зло кому-то причинял я,

Страдая от людского зла.

 

Одна такая строфа может открыть человеку глаза на жизнь, им же самим устроенную бессмысленно и зло.

 

Жизнь — это снег на склоне горном.

Грядет весна — растает он.

 

Надо поэтому жить праведно и правильно.

Мысль о том, что люди живут неправильно и что надо жить иначе, занимала многих средневековых поэтов. Они знали, как неустроен человек в мире социальных контрастов, хотя самый этот мир воспринимался ими односторонне, — все зло они видели в человеке, стремились переделать его, не переделывая самой жизни.

Поискам путей, которые могли бы вернуть человека в райское лоно, откуда были изгнаны прародители, посвятил свои поэмы «Адамова книга» и «Книга рая» Аракел Сюнеци (ок. 1350—1425).

38

 

В поэтическом наследии Сюнеци не все равноценно. Порой его увлекали формальные задачи, он прекрасно владел техникой стиха и как бы щеголял своим умением. Одно из стихотворений Сюнеци написано в форме сложного акростиха, который я бы назвал многоступенчатым. В стихотворении 39 строф. Начальные буквы первых строчек 36 строф воспроизводят армянский алфавит. (Подобный тип акростиха встречается, как мы знаем, еще в VII веке.) Начальные буквы последних строчек 37 строф воспроизводят имя автора и тему стихотворения — «О лучезарных цветах». Начальные буквы вторых строчек всех 39 строф составляют двустишие, а начальные буквы третьих строчек образуют еще одно двустишие. Таким образом получается рифмованное, строго выдержанное ритмически четверостишие, вписанное в стихотворение в виде акростиха:

 

Ты — лучезарное, цветущее дерево,

Если догадаешься, что здесь сказано (скрыто).

Догадавшись, просветишься душой

На светлом, лучезарном лоне.

(Перевод подстрочный)

 

И так как только недавно исследователь творчества Сюнеци Аршак Мадоян прочел зашифрованный акростих поэта XIV—XV веков, 1 то, следовательно, словно бы именно к нему, Мадояну, обращены стихи о лучезарном, цветущем дереве...

Сила и привлекательность лучшего произведения Аракела Сюнеци, его «Адамовой книги», — в том, что он, воспользовавшись известным библейским преданием о грехопадении Адама и Евы, изобразил муки человеческие — душевное потрясение своих героев.

«Адамова книга» контрастна по мысли, по краскам, ибо контрастен самый материал книги — рай и ад, душевная чистота и грехопадение. Свет как символ чистого, возвышенного, божественного восходит к раннехристианской поэзии, к шараканам. Рай для Сюнеци — традиционно изображаемое царство света. Адам и Ева одеты в свет, и тела их, по слову поэта, как приемлющий свет бриллиант... И чем светлее жизнь прародителей в раю, тем она греховнее и мучительнее на земле, где им надлежит в поте лица своего добывать хлеб свой. Заслуга Сюнеци в том, что он развил библейский сюжет, создал характеры, душевно смятенные, обуреваемые сомнениями. Изгнание прародителей из рая воспринимается в изображении Аракела Сюнеци

1 А. Мадоян, Стихотворения Аракела Сюнеци. — «Вестник Ереванского университета», 1969, № 3, с. 224—225 (на арм. языке).

39

 

как трагедия неправильно прожитой жизни, трагедия невосполнимых утрат.

Мысль о быстротечности жизни, которую надо прожить не бессмысленно, особенно сильно выражена в мрачном до безысходности стихотворении Керовбе (конец XV в.) «Горе несчастному мне...». Человек смертен, и это должно быть ему предостережением, призывом творить добро, не осквернять свою душу грехами. Ованес Тлкуранци, поэт XIV—XV века, нашел стихотворную формулу этой идеи, кстати сказать довольно распространенной в христианском мире:

 

Коль не было б мужей, что грешных нас

Предостеречь хотят святым писаньем, —

Смерть и без них была бы всякий раз

Остереженьем и напоминаньем...

 

Стихотворение Ованеса Тлкуранци «Коль не было б мужей...» выходит за рамки христианско-дидактической морали. В нем ясно обозначены раздумья поэта о жизни и смерти в характерном для народного творчества философском ключе:

 

Не одного я видел удальца, —

Теперь они давно лежат в могилах,

И даже муравья согнать с лица,

Ходившие на львов, они не в силах.

 

В средневековой армянской поэзии нередки случаи, когда в стихах переплетаются два влияния — христианских идей и народной мудрости. Эти влияния скрещиваются, на мой взгляд, в стихотворении Мкртича Нагаша (XV в.) «Суета мира»:

 

Не собирай земных богатств — с огнем в очах:

Одет и сыт? Доволен будь! — иное — прах!

(Пер. В. Брюсова)

 

Двустишие отмечено влиянием народной философии, народного понимания жизни, хотя стихотворение Нагаша в целом — это сентенция в духе христианства о суетности мира. Народное миропонимание отчетливее выразилось в стихотворении М. Нагаша «О жадности». Здесь поэт обличает человеческие пороки не столько с точки зрения виновности людей перед богом, сколько исходя из реальных, основанных на законе чистогана, хищнических отношений между людьми:

40

 

Один болтается в петле, другой сидит в тюрьме сырой,

А те пропали с головой, — всё из-за жадности людской.

 

Цари садятся на коней, цари воюют меж собой,

Гоня покорных на убой, — всё из-за жадности людской. 1

(Пер. П. Панченко)

 

Обвиняя во всем человеческую жадность, поэт считает причину (жизненные, классовые противоречия) следствием, а следствие (страсть к накопительству) — причиной, но, главное, им замечены противоречия современного ему мира.

 

Тема защиты родной земли была во все времена актуальной. Она была актуальна и в Армении XIV—XV веков, когда дикие племена завоевали страну и вели между собой войны, вконец разоряя землю и народ.

Сохранились об этом тяжелом времени сведения очевидцев, переписчиков рукописей. Переписчики в конце рукописи, над которой они трудились годами, делали так называемую памятную запись. Они рассказывали о себе, об исторических событиях, очевидцами которых были, комментировали виденное и пережитое. В этих записях, приложенных к уже известным книгам, скажем, к Библии, звучал живой человеческий голос. Памятные записи образовали в средневековой письменной культуре Армении своеобразный жанр. Они изданы и исследованы Л. Хачикяном.

Переписчики рукописей часто выступали в роли летописцев. Порой «Памятные записи» делались в стихах.

 

Пусть возопит истошный глас

О том, как попирают нас,

Как безграничны наши беды,

Как нас господь обрек страдать,

Как в руки чужеземцев предал,

Пустил на нас чужую рать, —

 

читаем в одной «Памятной записи XV века».

Земля армянская на протяжении всей своей истории подвергалась нашествиям. Войны, навязанные народу, опустошали и разоряли страну. Ованес Тлкуранци посвящает свою «Песнь о храбром Ли-

1 Стихотворение М. Нагаша «О жадности» имеется в несколько вольном, но энергичном переводе Эрлиха. См.: Вольф Эрлих, Стихотворения и поэмы, М.—Л., 1963, с. 73—74.

41

 

парите» герою, сражающемуся с врагами отечества, но вероломно преданному своим же царем. Липарит — героическая личность с трагической судьбой. Описываемые Ованесом Тлкуранци события произошли в 1369 году. Патриотический подвиг Липарита не был забыт, о нем были созданы народные сказания, ему посвящены стихи. Поэма Тлкуранци — призыв защищать родину. Тлкуранци осуждает предательство, зовет к объединению сил. «Песнь о храбром Липарите» характеризует ее автора как гражданина и поэта-патриота.

Ованес Тлкуранци — автор страстной и многокрасочной любовной лирики. Он, словно изжаждавшийся любовник, которого угнетала немота, одаряет любимую эпитетами (я здесь воспользуюсь стилем Тлкуранци) яркими, как огонь, горячими, как солнце, и нежными, как луна.

 

Я такое увидал впервые.

Очи — словно волны голубые,

Волосы — как нити золотые,

Брови — ночи зимней чернота...

 

Слово обладает свойством меркнуть от обилия эпитетов и красок. Но у Тлкуранци много чувств и немного слов, он не напевает, не нашептывает любимой о своих чувствах, он кричит ей о своей страсти:

 

О! сердце ты мое сожгла, чтоб углем брови подвести.

О! кровь мою ты пролила, чтоб алый сок для ног найти.

(Пер. В. Брюсова)

 

От неразделенности чувств стих у поэта нервный, мятущийся, а «огонь любовный» от этого разгорается еще сильней. Ованес Тлкуранци не прошел, конечно, мимо специфического арсенала восточной поэзии:

 

За твой поцелуй отдам Хоросан,

Абаш и Дели, Емен, Индостан.

Цена твоих кос — Китай и Яздан,

Стамбул и Хата — всё обилие стран.

(Пер. С. Спасского)

 

Ованес Тлкуранци — один из открывателей этого традиционного приема восточной поэзии. Существует легенда о завоевателе Тимуре, который прочел в стихах о том, что поэт Хафиз готов отдать за родинку любимой Самарканд и Бухару, прочел и возмутился, ибо поэт не был обладателем городов, города принадлежали ему, Тимуру. Но любовь, а значит, и города, и вся вселенная все-таки принадлежали поэту.

42

 

4

 

Армянская лирика XVI века открывается поэзией Григориса Ахтамарци. В любовных стихах, принесших ему славу, он развивает традиции Ов. Тлкуранци. Стилистически его стих еще более красочен, чем у предшественников, и перенасыщен эмоциями. Валерий Брюсов верно писал о стихотворении поэта «Песня» («Весна пришла! Весна пришла!..»): «Эта пышная поэма, насыщенная напряженностью страсти, по-восточному цветиста и сама похожа на горсть самоцветных каменьев, отливающих всеми цветами радуги». 1

Изобретательность Ахтамарци не знает границ. Когда надо воспеть любимую, он находит все новые и новые образы. Возлюбленная поэта — ладан, живой цветок, жемчужно-светлая звезда, кипарис, янтарь, сандал, цветок апельсина, пальма, свежий росток шафрана, фиалка, мускус, нарцисс, беспорочный изумруд, золото, серебро... Нельзя поэту отказать в утонченности мысли и в художественном такте. При таком количестве слов-образов стих его не приторен.

Мы знаем, что Григорис Ахтамарци также писал стихи, в которых была заключена аллегория. Его стихотворение «Песнь об одном епископе» воспринимается и как рассказ об одной жизни, и как характерное для Армении XVI века изображение переменчивости жизни вообще, неуверенности в завтрашнем дне, ибо любой час может стать часом последним.

«Песнь...» — это монолог епископа о неудавшейся жизни, о той печальной истине, которая стала пословицей: «Когда дом построен, в него входит смерть».

Епископ разбил сад, взрастил виноград, гранаты, розы, и еще не собран урожай, вино еще не выпито, еще не раскрылись розы, а ему говорят: уйди из сада.

 

Опустошил я горный скат, —

Камнями защитил свой сад,

Собрал колючки для оград —

И слышу: встань, покинь свой сад!..

(Пер. В. Брюсова)

 

В этих стихах нет и следа известной христианской доктрины о том, что земная жизнь ложна, что она лишь преддверие жизни

1 «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», М., 1916, с. 55.

43

 

вечной. Все стихотворение Ахтамарци пронизано щемящей, острой любовью к жизни земной.

«Песнь об одном епископе» стилистически менее «восточна», она написана сдержанно, без обилия красок, характерных для других стихотворений Ахтамарци. Правда, Валерий Брюсов не учел этой особенности «Песни...» и перевел ее в сугубо восточном ключе.

Ср., например, у Ахтамарци:

 

Воду я провел с гор,

Устроил у себя в саду ключ,

Я еще не пил этой воды,

А мне говорят: уйди из сада.

(Перевод подстрочный)

 

У Брюсова:

 

Устроил я в саду каскад,

Росу небес он брызжет в сад;

Льет не вода — фонтан услад.

И слышу: встань, покинь свой сад!

 

О стилистической неоднородности поэзии Григориса Ахтамарци важно сказать в связи с тем, что вообще поэзия XVI века стилистически многообразна.

Выдающийся поэт армянского средневековья Наапет Кучак (XVI в.) ближе по языку и образам к поэтам XII—XIII веков, когда «восточный слог» не был еще так распространен.

Родился Наапет Кучак в начале XVI века. Дожил, по преданию, до ста лет. Существует легенда о том, что Кучак исцелил своими песнями от смертельного недуга султаншу. (Армению XVI века поделили между собой Иран и Турция. Этим и объясняется легенда о султанше.) Султан отблагодарил Кучака, построив семь мостов, ведущих в Хароконис, семь церквей, присовокупив к ним и семь мечетей. Это был благодарный султан из легенд. В действительности Армения XVI века была ареной нескончаемых войн между Ираном и Турцией. «Сколько отцов и матерей, — пишет очевидец этих войн Ованес Арчишеци, — потеряли сынов своих и дочерей, и сколько сестер потеряли братьев, а братья — сестер, и сколько прекрасных мужей и жен были разлучены, и сколько сестер и братьев погибли в одну ночь, и кому под силу рассказать о горе и скорби их родителей и семейств». 1

1 «Мелкие хроники XIII—XVIII вв.», т. 2. Составил В. А. Акопян, Ереван, 1956, с. 228 (на арм. языке).

44

 

О жизни Кучака сколько-нибудь подробных и достоверных сведений нет. Остались легенды. А главное — остались стихи.

Кучак писал айрены. Это песни, состоящие, как правило, из четырех стихов по 15 слогов. Стих делится на два полустишия из семи и восьми слогов (с ударением в первом полустихе на втором, пятом и седьмом слогах, во втором полустихе на третьем, пятом и восьмом слогах). В одних изданиях айрены печатаются как четверостишия — каждый стих с двумя полустишиями занимает одну длинную строку, в других изданиях как восьмистишия — каждое полустишие с новой строки. (В древних рукописях айрены не разделены на строчки.) Соответственно и на русский язык айрены переводятся либо как четверостишия, либо как восьмистишия.

Айрены дошли до нас в рукописях XVI века. М. Абегян считает, что айрены созданы гусанами, народными певцами. 1 Точку зрения М. Абегяна разделяет, в частности, Ас. Мнацаканян и находит, что было бы правильнее датировать их тринадцатым и последующими веками. 2

Изучение языка, стиля и образной структуры айренов показывает, что именно один поэт (вероятнее всего он жил в XVI веке, может быть даже раньше, но никак не позже) довел айрены как стихотворную форму до совершенства. Принято считать, что этим поэтом был Наапет Кучак.

Айрены продолжают выходить (не только на армянском, но и на русском и на иностранных языках) как сочинения Наапета Кучака. А самый «разговор о том, что в наследии Кучака есть что-то не кучаковское, только потому и возможен, — как замечает Н. Джусойты, — что перед нами единый, самобытный, индивидуальный поэтический мир, созданный великим вдохновенным мастером». 3

Спорам, ведущимся вокруг личности Кучака, нельзя, как мне думается, придавать преувеличенное значение и забывать о самом главном — о стихах.

В айренах Кучака выразилась главная черта эпохи Возрождения — чувство полноты жизни, полноты ощущения красоты мира.

Большинство дошедших до нас айренов Кучака — это стихи о любви, свободной от канонов домостроевщины, любви, знающей одну только власть — власть сердца. А ведь не только во времена Кучака, но еще в V веке армянский ученый и католикос Саак Партев пред-

1 Манук Абегян, Гусанские народные песни, Ереван, 1940 (на арм. языке).

2 Асатур Мнацаканян, Об айренах и Наапете Кучаке. — «Историко-филологический журнал», 1958, № 2, с. 234—257 (на арм. языке).

3 «Дружба народов», 1969, № 2, с. 273.

45

 

писывал священникам: «А вы, священники, вовсе не благословляйте брака малолетних впредь до совершеннолетия, а совершеннолетних, которые по своей воле друг с другом не виделись, также не смейте венчать без расследования и расспросов их самих; быть может, по принуждению родителей, помимо воли своей, они дали согласие, и не смейте благословлять такие свадьбы, ибо по сей день от таких беспорядков — одни лишь беды, духовные и телесные». 1

Поэзия Кучака знаменует собою торжество высоких принципов любви по своей воле, по законам сердца. Священники и те (о них пишет Кучак с улыбкой, с иронией) не могут устоять перед «чарами любви»:

 

Поднимись, выйди из дома,

Как выходит солнце.

От твоих грудей исходят лучи,

Как весенние молнии из-за туч.

Многих дьяконов и священников

Твоя любовь увела от амвона,

И меня ты сделала влюбленным,

Заставила уйти из отчего дома.

(Перевод подстрочный)

 

Светский, внерелигиозный характер многих айренов был подготовлен, очевидно, и отголосками движения тондракийцев. Тондракийцы, как известно, проповедовали равенство, отказ от церкви. Идеолог тондракийцев Смбат Зарехаванци учил, что жизнь человеку дана только в этом мире, что другой жизни не будет, ибо душа человека не бессмертна. А раз это так — только в этой жизни можно познать радости любви.

В одной из песен герой укоряет несговорчивую красавицу:

 

...Ведь и ты уйдешь в край туманный,

В край, куда красоты не возьмешь.

Почему же при жизни так странно

Ты со мною себя ведешь?

 

Любовь, не знающая ханжеских запретов, — основной мотив айренов:

 

«Из чего ты создана? Из рубина, изумруда?

Мылась розовой водой из какого ты сосуда?»

— «Если это обо мне, я и вправду белогруда,

Пуговицы расстегну — погляди-ка, что за чудо!»

(Пер. В. Звягинцевой)

 

1 «Армянская книга канонов». Издал В. Акопян, Ереван, 1964, с. 382 (на арм. яз.)

46

 

В айренах Кучака любовь к женщине чиста именно своей прямотой, своей высказанностью, я бы сказал, обнаженностью. Однако необузданность чувств не переходит в распущенность, а сила любви — в грубость. В айренах много нежности:

 

Грудь твоя — как утро,

Утренняя роса на ней.

Стать бы мне солнцем —

Собрать бы росу.

(Перевод подстрочный)

 

Есть в айренах целомудренная сдержанность. Даже самые откровенные признания смягчаются вдруг улыбкой. Любовные излияния, часто столь смелые в своей прямоте, с большим тактом заключены в несколько шутливую форму, которую неоднократно использует Кучак. Айрены любви богаты интонационно, богаты по содержанию. Это песни страстных, неожиданных, причудливых признаний в любви.

В Армении был обычай дарить в знак любви яблоко. Этот обычай отразился в айренах, в эпосе «Давид Сасунский», в песнях. В одной народной песне яблоня говорит: «Я — знак любви, символ сердца, ни роза, ни лилия не могут со мной сравниться, я несравненна...» Яблоня — олицетворение взаимности чувств, целомудрия и чистоты, красоты женщины и любовных услад. Яблоко у Кучака — то же, что роза в традиционной поэзии.

Любовь, воспевание радостей любви и вина в айренах не есть свидетельство того, что Кучак услаждал стихами сильных мира, как полагали некоторые исследователи его поэзии. Дело в том, что в средние века чувство любви было своеобразным культом, распространенным среди трудового народа, особенно среди ремесленников. И не только в богатых домах, но главным образом там, где не знали достатка, — воспевали вино, красоту женщины и красоту ее нарядов:

 

...И напиток хмельной и пряный

Я в две чаши для нас налью.

Облекусь в наряд тонкотканый,

Чтобы ты за дымкой туманной

Видел белую грудь мою.

 

Культ любви не был, конечно, проявлением беззаботно-веселой жизни. Айрены Кучака — диалог двух влюбленных, не всегда одаряющих друг друга взаимностью, не всегда равноправных, но, как заметил Нафи Джусойты, к этому диалогу «все время молчаливо

47

 

прислушивается некто третий, какой-то сумрачный соглядатай. Кучак даже в своей неистовой устремленности к возлюбленной не забывает о нем, спорит с ним, проклинает его, то вышучивает, то издевается над ним, то горько, по-мужски рыдает в сознании неодолимости этой силы». 1 И сама любовь во многих айренах поэта — источник боли и страданий:

 

Твердили мне: «Красавец наш!», — когда я рос в семье родной,

Но побледнел я и поблек от встреч с гордячкою одной.

(Пер. В. Звягинцевой)

 

Любовь — как смерть, говорится в одном айрене. Часто сравнивается любовь с огнем, сжигающим сердце и душу.

Спокойная медлительность созерцания жизни, присущая некоторым средневековым поэтам, не характерна для айренов. Им свойственны настроения мятежного беспокойства. Большой цикл составляют айрены о пандухтах — скитальцах.

 

Если б стало чернилами всё бесконечное море,

Тростники всех болот стали перьями б, с лучшими споря, —

Все монахи Стамбула, и Рима, и наших нагорий,

Мудрецы Хоросана, чтецы — будь хоть все они в сборе —

Не смогли бы прочесть эту длинную летопись горя.

(Пер. В. Звягинцевой)

 

Стихи Кучака о скитальцах, ушедших или угнанных в чужие края, полны горем одиночества, мучительным одиночеством жен и матерей.

Часто Кучак использует народную речь, мотивы и образы народной поэзии. Айрен «Если б стало чернилами всё бесконечное море...» восходит по своей образной структуре к фольклорному первоисточнику. Причем задолго до Кучака, еще в X веке, Григор Нарекаци в своей знаменитой «Книге скорбных песнопений» использовал тот же ряд, ту же систему образов:

 

И если я припомню всё, что было,

И воды моря превращу в чернила,

И, как пергаменты, я расстелю

Все склоны гор пологие и дали,

И тростники на перья изрублю, —

 

1 «Дружба народов», 1969, № 2, с. 272.

48

 

То и тогда при помощи письма

Я перечислю, господи, едва ли

Мои грехи, которых тьма и тьма.

 

Прост язык айренов, он лишен цветистости и украшательств. Кучак счастливо избежал изобилия образов, щедро рассыпанных в стихах многих средневековых поэтов XVI—XVII веков. Айрены просты и совершенны, как древние храмы Армении, и столь же лаконичны. Кучак дорожил словом, как хлебом.

В армянской действительности средних веков исторические катастрофы сменялись одна другою. Роковым оказался для Армении XVII век. В 1604 году персидский шах Аббас I насильственно переселил армян в Персию. Обезлюдели армянские города и села. Как сообщает историк XVII века Закария Канакерци, «осталась страна Араратская пустынной и безлюдной». «Поэтому, — продолжает историк, — в стране размножились звери, устроили себе логово в селах и плодили там детенышей. И были звери те: барс, медведь, гиена, волк, куница, еж и другие подобные им, крупные и мелкие. И не осталось человека, чтобы прогнать их, и они смело и бесстрашно бродили всюду. Но смелее других зверей были волки...» 1

Однако как бы ни приходилось худо, люди жили (в безвыходные, казалось бы, времена выживали) и думали о будущем. Чем труднее была жизнь, тем больше люди дорожили ею и тем с большей решимостью боролись за нее. Исторический пессимизм всегда был чужд народу. Поэтому в XVI—XVII веках, так же, как и во все времена, писались стихи, полные радости бытия, стихи, говорящие о жизненной активности их создателей. Думается, не случайно поэт XVI—XVII веков Нерсес Мокаци написал стихотворение о споре Неба и Земли и решил этот спор в пользу Земли:

 

И Небо в гордыне смирилось,

И Небо Земле поклонилось...

И вы, неразумные дети,

Скорее на этом свете

Воздайте Земле почет!

 

Не следует преувеличивать значения этих стихов, но призыв поэта воздать Земле почет и его мысль о превосходстве Земли над Небом стоят того, чтобы их упомянуть.

1 Закария Канакерци, Хроника. Перевод с армянского, предисловие и комментарии М. О. Дарбинян-Меликян, М., 1969, с. 80.

49

 

Из армянских поэтов позднего средневековья владел сатирическим стихом Мартирос Крымеци (XVII в.). Века иноземного гнета способствовали процветанию в армянской действительности «деятелей», прежде всего думающих о чреве своем. Тип такого «деятеля», равнодушного решительно ко всему, кроме живота своего, высмеивает Мартирос Крымеци в стихотворении «Иерей Симеон». (Позднее, в XIX веке, этот же тип вновь станет объектом сатиры армянских писателей, в частности популярного во второй половине XIX века гражданского поэта Рафаэла Патканяна.)

Мартирос Крымеци обращается к фольклору, но это поэт, для которого важны традиции письменной литературы, тогда как уже для Нагаша Овнатана (1661—1722) главное — фольклорные традиции. Это, конечно, не значит, что Овнатан, как и Саят-Нова, игнорировал богатейшую поэзию предшественников. Речь идет о том, какая тенденция сильнее выразилась в творчестве того или иного поэта.

Народные певцы — гусаны или ашуги (так называют поэтов, слагающих песни в традициях фольклора) — всегда были популярны в Армении. Исследователь так называемой ашугсксй поэзии Гарегин Левонян составил список армянских поэтов-ашугов за тысячу лет. 1 В его списке около четырехсот имен! Понятно, что только отдельные наиболее выдающиеся поэты-ашуги удостаивались признания.

Овнатан, как Тлкуранци и Ахтамарци, — автор по преимуществу любовных стихов, написанных в традиционном ключе, когда стих строится на нанизывании образов, рисующих красоту женщины (и обязательно необыкновенную красоту), говорящих о страсти (тоже необыкновенной) и муках любви (исключительно тяжких, невыносимых). Характерность поэзии Овнатана в том, что стилистически и лексически его лирика более народна по сравнению с поэзией предшествующей. Он часто пользуется готовыми, постоянными эпитетами ашугской поэзии и достигает многого за счет того, что не раз уже бывшие в употреблении слова-образы звучат в его песнях внове и, как протертое стекло, передают чистоту и глубину света. Причем слова «свет», «чистота и глубина света» точно определяют отношение Нагаша к женщине. В «Песне о грузинских красавицах» он говорит, что от женщин — светло в глазах, — они излучают свет:

 

Их брови загнуты дугой,

В глазах чудесный луч такой!..

 

1 Гарегин Левонян, Сочинения, Ереван, 1963, с. 84—89 (на арм. языке).

50

 

От них исходит звездный свет, —

Кому грузинки не понравятся?

(Пер. П. Панченко)

 

Женщина и свет для Овнатана — синонимы. Он не устает об этом писать и не устает восхищаться этим чудесным светом:

 

Зажегся нынче новый свет,

От милой слышал я привет...

 

Лик твой светлый, глаз твоих горенье

Смертных повергают в изумленье...

 

Мой озарило путь твое сиянье,

Твой взгляд пронзил меня издалека...

 

Любимая, твой взгляд огнем лучится...

 

Брови — две светящихся дуги.

Милая, меня побереги...

 

Овнатан любит писать стихи о счастье, ничем еще не омраченном, о радости незамутненной. Даже в стихах о неразделенности чувств и любовных страданиях его увлекает возможность сказать, как прекрасна любимая и как прекрасен свет (и белый свет, и свет, исходящий от женщины). Нагаш Овнатан в своей любовной лирике словно не замечает противоречий мира, и не потому, что он их не знает (Овнатан — автор и сатирических стихов, остро и смело высмеивающих все, что отжило свой век), а потому, что он всегда поворачивался лицом к свету — его призвание утверждать жизнелюбивые чувства. «И розы пусть подарит брату брат...» Этот призыв Овнатана — ключ к его творчеству и к раскрытию его личности.

 

Позднее средневековье начинается, как известно, в XVI столетии, а завершается в первой половине XVII века. Это общепринятая периодизация. Но «в силу неравномерности развития ряда стран понятия «средневековая литература» и «литература средних веков» не идентичны». 1

Армянские поэты конца XVII и XVIII века, то есть нового времени, по существу продолжают и завершают средневековую литературу (идеи, стиль, тема, образы). Культурная жизнь в Армении не

1 «Литература Востока в средние века», М., 1970, с. 3.

51

 

прекращалась, но веяния нового времени слабо проникали в порабощенную, лишенную самостоятельности страну.

Поэтов XVIII столетия и такого выдающегося поэта века, как Саят-Нова, историки армянской литературы относят к культуре армянского средневековья.

Армянские поэты раннего средневековья писали на грабаре — древнеармянском языке. Уже в V веке это был язык богатый, литературно сложившийся. О богатстве грабара можно судить по переводу Библии, осуществленному в начале V века. До сих пор этот перевод считается одним из лучших. С XII века грабар постепенно выходит из употребления и уступает свои права среднеармянскому языку, близкому к разговорной речи и общепонятному.

В XIII веке Ованес Ерзнкаци, а позднее Костандин Ерзнкаци, Фрик, Наапет Кучак, Ованес Тлкуранци, Григорис Ахтамарци и другие поэты писали свои стихи на среднеармянском языке.

В XVII—XVIII веках проблема литературного языка встает с особой остротой. Для нарождающейся новой армянской культуры был необходим единый, доступный для всех слоев народа литературный язык. С этой функцией не мог к тому времени справиться и среднеармянский язык, который стал малопонятен, хотя по сравнению с грабаром был более доступен. И тем не менее некоторые деятели армянской культуры XVII—XVIII веков полагали, что надо вернуться к грабару. На грабаре писали Багдасар Дпир, Петрос Капанци, Григор Ошаканци и другие поэты и общественные деятели XVIII века. Усилия сторонников грабара оказались напрасны: культивируемый ими язык не мог привиться, хотя они старались писать на так называемом простом грабаре; вместе с тем литература, созданная в XVII—XVIII веках на грабаре, представляет безусловный интерес, хотя стихи и Багдасара Дпира, и Петроса Капанци, этих наиболее видных поэтов, писавших на грабаре, были «закрыты» для простолюдина. 1

Лирика Багдасара Дпира традиционна по своей тематике и общему настроению.

Исследователи лирики Дпира обращают внимание на его стихотворение «К мамоне», стихотворение именно по теме своей оригинальное для армянской поэзии той поры. Дпир задался целью разгадать, в чем власть денег, власть богатства. Он знает, как эта

1 Некоторые песни Б. Дпира и П. Капанци распевались в народе, чему во многом способствовала музыкальность стихов и музыка к песням. Что же касается малопонятных слов, то в песне они бывают даже привлекательны. Слушаем же мы — и с удовольствием — песни на непонятных нам языках.

52

 

власть сильна, как она гибельна, и пишет о мамоне с точки зрения народной морали, отказывающей этому страшному божеству в почестях, которые щедро воздают ему богачи.

 

И хоть ты, может, всех сильней,

Но все-таки порой бывает,

Что и слабейший из людей

Тебя с презреньем попирает —

 

такова заключительная, итоговая строфа стихотворения.

Учеником Багдасара Дпира принято считать Петроса Капанци. Капанци не был, однако, певцом любви, хотя, как пишет Шушаник Назарян, некоторые литературоведы ошибочно считали его автором преимущественно любовной лирики. 1 Петрос Капанци прежде всего автор религиозно-нравственных, пейзажных стихотворений и патриотических песен. Правда, его аллегорические стихотворения о розе, о соловье воспринимаются как любовные песни — их скрытый смысл смутно улавливается. Любопытно, что некоторые стихотворения поэта имеют разъясняющий заголовок — «К почтенному народу моему с иносказательным обращением к Розе», «Вновь о Константинополе, воспетом в образах Розы и Соловья».

У многих, если не у всех средневековых армянских поэтов можно найти стихи о весне, о чуде обновления земли. Эта тема была очень популярна в средневековой поэзии. Нередко картина весеннего пробуждения мира вольно или невольно ассоциировалась с ожидаемым пробуждением и обновлением родной страны. Так написаны многие «весенние», пейзажные стихотворения Петроса Капанци.

Есть у Капанци стихи, освобожденные от колодок аллегории и прямо обращенные к народу, стихи, в которых свою личную судьбу он ставит в зависимость от судьбы народа:

 

Нет без тебя мне счастья, я безроден,

Без твоего участья я бесплоден.

На что я годен и кому угоден?

Я словно древо, где не зреет плод.

 

Капанци молит бога помочь его народу, он одержим идеей свободы, но язык его скован немотой грабара — стихи поэта не доходят до любимого народа, а бог, который, надо полагать, владел грабаром, всегда был глух к мольбам угнетенных и попранных.

1 Шушаник Назарян, Петрос Капанци, Ереван, 1968, с. 19 (на арм. языке).

53

 

Последним великим поэтом армянского средневековья был Арутин Саят-Нова (1722—1795) 1. Писал он на армянском, грузинском и азербайджанском языках. Саят-Нова — признанный поэт и в Грузии, и в Азербайджане.

 

В Тифлисе, у грузин, поборником любви

Тебя, Саят-Нова, назвали, говорят, —

 

сказано в одном из азербайджанских стихотворений поэта (пер. К. Липскерова).

В лирике Саят-Новы нам дороги интернационализм, идейная глубина и могучая нравственная сила. «Кто справедлив и чист в делах, я лишь того готов ценить», — пишет Саят-Нова (пер. С. Гайсарьяна). «Но у всех — душа: возлюби чужих, бедных возлюби, гостя возлюби», — поучает он (пер. В. Брюсова).

В песнях Саят-Новы широко и эмоционально отражена современная поэту действительность, контрасты которой жгли сердце и душу поэта.

 

Наш мир — окно, но улиц вид меня гнетет, мне стал не мил.

Кто взглянет — ранен. Язвы жар, что душу жжет, мне стал не мил.

(Пер. С. Шервинского)

 

Поэт в разладе с миром и судит о нем не по царскому дворцу, где был ашугом, а по виду улиц, ибо он — истинный поэт народа. Воздействие лирики Саят-Новы на читателя, на уличную толпу всегда было велико.

Стихи Саят-Новы чрезвычайно образны. Он поистине чарует «жемчугами» речей. «Славословий моих, — говорил поэт о себе, — только слон мог бы книгу нести» (пер. К. Липскерова). Саят-Нова в ряде своих песен характеризовал свое творчество, неизменно подчеркивая образное богатство своей лирики:

 

Из дальних стран — безумец я! — для всех свой клад сюда принес,

Рубинов рой — пусть ювелир свой косит взгляд — сюда принес.

Товар индийский, что милей нам всех услад, сюда принес.

С каких станков, каких шелков, какой наряд сюда принес!

(Пер. К. Липскерова)

 

1 Дата рождения Саят-Новы уточнена Паруйром Севаком. См.: П. Севак, Саят-Нова, Ереван, 1969, с. 13—117 (на арм. языке).

54

 

Поэт обращался и к традиционным образам армянской лирики (и вообще к щедрой образности восточных литератур, к образам песенного творчества народов Закавказья), и, разумеется, к образам самой жизни, питавшей его творчество. В этом буйстве образов и красок виден большой мастер, искусно повелевавший миром метафор и сравнений, в которых сливались поэзия жизни и поэзия воображения. Поэт сохранил самобытность при явной традиционности многих его стихов. Он, как писал С. Гайсарьян, «отлично чувствует различие в стилях и традициях». 1 Поэт был во многом традиционен, по-восточному пышен, но гений его был не пленником, а властителем цветников восточной поэзии: «Жемчужин набранных зерном обязан был я лишь себе» (пер. К. Липскерова).

Палитра Саят-Новы не знает обесцвеченных красок, стертых образов. «У последователей и подражателей Саят-Новы многие особенности его поэзии выродились в условность: изысканная форма свелась к мертвым повторениям, напевность — к пустой игре звуками, тонкая смена оттенков — к скучной монотонности содержания. Но у самого Саят-Новы все оживлено и одухотворено силой подлинного поэтического гения», 2 — писал В. Брюсов.

Поэт как подлинный новатор пользовался старым речевым материалом традиционной поэзии, в бесчисленных образах и сравнениях которой сходство явлений устанавливалось по ценности предмета («ты — лал цены безмерной, яр»), по уникальности («а ты, как редкостный товар, открыта взору в год лишь раз»), по внешней эффектности («ты — трон павлиний, что воздвиг великий шах, красавица») и даже на вкус («ты гибко вытянула шею — сладка, как сахар, грацией своею»).

Саят-Нова опирался на творческое наследие прошлого и, понимая всю необходимость развития песенных традиций, воспевал стихию поисков: «Что мне помнить о минувшем! Новых берегов ищу» (пер. К. Липскерова). Обогащенный лирикой минувшего, Саят-Нова доводил до совершенства красочный язык поэзии образов:

 

Художники со всей вселенной пускай сберутся вкруг меня,

Индийский резчик пусть рассмотрит узоры, тонкость оценя.

Любуйтесь яхонтом, рубином, игрой их тайного огня.

 

1 Саят-Нова, Стихотворения. Вступительная статья, подготовка текста и примечания Сурена Гайсарьяна, «Библиотека поэта» (М. с.), Л., 1961, с. 20.

2 «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», М., 1916, с. 63.

55

 

Заворожат вас шелк и бархат, и златоткань, к себе маня.

Искусно убрана, с уменьем, — не сыщешь худа — кладь моя.

(Пер. В. Звягинцевой)

 

Саят-Нова чувствовал, что возможности традиционной поэзии Востока исчерпаны. Он, этот армянский, грузинский и азербайджанский поэт, был ее последним (я здесь воспользуюсь словами Генриха Гейне, сказанными им по другому случаю) и не «отрекшимся от престола сказочным королем», чувствовавшим, однако, необходимость реформ. Ведь и время было уже не то — на дворе был XVIII век!

При всей яркой живописности стиха Саят-Новы, в его песнях многое значили нюансы, выражающие малейшие движения чувств и настроений. Во многих песнях Саят-Новы звучат «оголенные» суждения, «прямолинейные» (как сказали бы мы теперь) признания, но стих не утрачивает своей эмоциональной тонкости и непосредственности, потому что он продиктован чувством, рожденным в глубинах души.

Есть у Саят-Новы стихи, обращенные к его литературным противникам, к тем, кто не понимал его творчества:

 

Отойди, чашей кровь ты мою не лей:

Люди знают, что я поценней камней.

(Пер. К. Липскерова)

 

Чувство правоты своего слова и святости своего призвания никогда не покидало поэта:

 

Не всем мой ключ гремучий пить: особый вкус ручьев моих!

Не всем мои писанья чтить: особый смысл у слов моих!

Не верь, меня легко свалить: гранитна твердь основ моих!

(Пер. В. Брюсова)

 

Стихами Саят-Новы завершается средневековая армянская поэзия, особый смысл и особый вкус которой обеспечили ей достойное место в ряду литератур мира.

Левон Мкртчян

56

 

 

НАРОДНАЯ ЛИРИКА

 

ИЗ ДРЕВНЕЙШИХ ПЕСЕН

 

 

1. РОЖДЕНИЕ ВААГНА

 

В муках рождения находились Небо и Земля;

В муках рождения лежало и пурпуровое Море;

Море разрешилось красненьким Тростником;

Из горлышка Тростника выходил дым;

Из горлышка Тростника выходило пламя;

Из пламени выбегал юноша.

У него были огонь-волосы,

Борода была из пламени,

А очи — словно два солнышка.

 

2. О ЦАРЕ АРТАШЕСЕ

 

Храбрый царь Арташес на вороного сел,

Вынул красный аркан с золотым кольцом,

Через реку махнул быстрокрылым орлом,

Метнул красный аркан с золотым кольцом,

Аланской царевны стан обхватил,

Стану нежной царевны боль причинил,

Быстро в ставку свою ее повлачил.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Золотой дождь шел на свадьбе Арташеса,

Жемчужный дождь лился на свадьбе Сатиник.

61

 

3. ВОСПОМИНАНИЯ АРТАШЕСА

 

Кто бы мне дал увидать

Дым над кровлями в январе,

Утро августа — навасарда,

И бег оленя,

И скачущую лань, —

А мы в трубы трубим

И бьем в барабаны,

Как пристало царям.

62

 

 

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ НАРОДНЫЕ ПЕСНИ

 

ТРУДОВЫЕ ПЕСНИ

 

 

4. ПЕСНЯ-МОЛИТВА СЕЯТЕЛЯ

 

Господи мой боже,

Пусть хлеб уродится.

Горсть я дам прохожим,

Горсть другую — птицам,

Третью горсть — нищим,

Пусть будет им пищей.

Пусть прохожие жуют.

Птицы божии — клюют.

Все, кто может, пусть берут.

Горя пусть вовек не знают.

Пусть посеянному мной

Этой раннею весной

Изобилья пожелают!

 

5

 

Ер, ёр, ёр, ёр...

Наше поле между гор.

Меж высоких двух холмов,

Двух глубоких родников.

Мой лемех остер, и в дышле

Пара сотенных волов!

Ёр, ёр, ёр, ёр, Кто поставит мне в укор,

Что весной весь день пашу,

В летний зной траву кошу

65

 

И затем, что недосужно,

На красавиц не гляжу.

 

Ёр, ёр, ёр, ёр,

На работу я востер.

Утром вышел я, нашел

Абрикоса крепкий ствол,

Смастерил для плуга дышло

И за плугом вслед пошел.

 

Ер, ёр, ёр, ёр,

Не женат я до сих пор.

Может статься, в этот год

Хорошо ячмень взойдет.

Может, мать уговорю я:

Пусть невесту мне найдет!

 

6. ОРОВЕЛ

 

Оровел. Оровел...

Вот рассвет зарозовел.

К борозде я борозду

В чистом поле проведу.

Дай бог, чтоб я всё успел...

Оровел, оровел!

 

Сын — помощник, видит бог,

Как погонщик — слишком плох.

В борозду лемех вонзать

Глубоко,

Землю твердую пахать

Нелегко!

Много в мире трудных дел.

Оровел, оровел!

 

Оровел, оровел!

Словно камень мой надел.

Батогом волов огрею,

Хоть всего, чем я владею,

Я б за них не пожалел...

Оровел, оровел!

66

 

7

 

Вол, кормилец, поспеши,

Труд нелегкий заверши.

Вспашем поле под пшеницу,

Станем господу молиться,

Чтоб о нас господь радел,

Дал пшенице уродиться,

Ороло-оровел!

Вспашем поле под пшеницу!

 

Мы с надеждой вспашем поле

И с надеждою прополем,

Лишь бы нас господь жалел —

Ниспослал бы влаги вволю,

Чтоб сам-двадцать иль поболе

Дал бы хлеба наш надел.

Ороло-оровел!

Лишь бы влаги было вволю!

 

Будем господу молиться,

Чтоб созревшую пшеницу

Зной и град не одолел,

Чтоб на жатве потрудиться,

Чтоб серпам не затупиться.

Ороло-оровел!

 

8

 

Денница, как счастливый знак,

Мерцает, нам желая благ.

Мы понимаем утра зов:

В ярмо впрягаем мы волов!

 

Мы даровых не ждем щедрот,

За сладкий плод — соленый пот.

Когда бы не волы да плуг —

Была пустыня бы вокруг.

 

Сжимая плуга рукоять,

Молитвы будем повторять.

67

 

Дает господь рабам своим

И день и дело вместе с ним!

 

Волы, я дам вам пить и есть.

Кормильцы, ваша доля есть

Во всем, что с поля мы потом

По божьей воле соберем.

 

Наш плуг врезался в глубь земли,

Мы ровно борозды вели.

Упорный труд, проворный труд

Превыше злата люди чтут.

 

К вечерне скоро зазвонят,

Мы скоро повернем назад,

И корма зададим волам,

И поспешим в господний храм.

 

9

 

Божьей волей плуг спустился.

С неба в поле вдруг спустился

И на пашне у реки

Вырвал с корнем сорняки.

Чтобы стала наша нива

Изобильною на диво,

Чтобы каждому дано

Было по трудам,

Чтобы пахарю — зерно,

Плевела — попам!

Чтобы яблочко — бедняку,

Чтобы девицу — батраку,

Черный клобук — чернецу,

Веревку да сук — подлецу,

И чтобы бестии старосте

Было возмездие в старости,

Пусть у злодея знахаря,

Что порчу шлет на пахаря,

Погаснет очаг.

Да будет так!

68

 

10. ПЕСНЯ ПАХАРЯ

 

Боже, боже, пощади,

От ненастья огради,

Нам нужна лишь малость —

Чтоб скорее позади

Пахота осталась!

Хоо!

 

Милые мои волы,

Знаю — сохи тяжелы.

Хоо!

Ну, а мне легко пахать,

Нажимать на рукоять?

Хоо!

 

Что взойдет на поле нашем,

Если мы его не вспашем?

Хоо!

 

Вот жена ко мне идет,

На плече кувшин несет.

Хоо!

Сам поем и вам, волам,

Корма досыта я дам.

Хоо!

 

11. ПЕСНЯ ПАХАРЕЙ

 

Мы с первой зорькой встаем,

Идем работать в поля,

Простую песню поем,

Сердца свои веселя!

 

Темная ночка прошла,

Весел зеленый простор;

У бога много тепла,

Солнце встает из-за гор.

 

Идем! За дело пора!

В лесах нам птицы поют.

69

 

Богат, кто взялся с утра

На ниве за скромный труд.

 

Пусть долго спит богатей

И ждет от других услуг.

Я сжился с долей своей,

Хоть ем только хлеб да лук.

 

У меня нет лишних забот,

Всегда беспечален я,

И пахарь песню поет

Звучней, чем песнь соловья.

 

Едва проснется богач —

Клянет он участь свою;

Над жизнью, бедный, не плачь:

Такая же будет в раю!

 

Мы с первой зорькой встаем,

Идем работать в поля,

Песню простую поем,

Сердца людей веселя!

 

12. СОХА

 

Облегчи, соха, беду,

Сделай глубже борозду.

К беднякам не будь бездушной.

Что нам нужно? Хлеб насущный.

 

Давят нас долги, нужда,

Стала горькою вода,

Дети голодны всегда,

Не поможешь нам — беда!

 

К беднякам не будь бездушной.

Что нам нужно? Хлеб насущный.

Ты печаль мою развей,

Пожалей моих детей!

70

 

13—14. ПЕСНИ БОРОНОВАНИЯ

 

Тап-тап-тап-тап.

Вол-кормилец, ты не слаб!

Комья крепкие земли

Взбороним проворно,

Чтоб скорее проросли

Золотые зерна.

 

Тап-тап-тап-тап.

Каждый выровняй ухаб.

Утром медлить не расчет,

Топай веселее, —

Скоро солнце припечет,

Станет тяжелее!

 

2

 

Эй, шагай ты прямо, а не в сторону,

Вол мой дорогой.

Комья разрыхляй, тяни ты борону,

Вол мой дорогой.

Чтоб бугров и впадин не осталось,

Вол мой дорогой.

Чтобы всходам легче прорасталось,

Вол мой дорогой.

Ямы и бугры — зерну помеха,

Вол мой дорогой.

Не оставь ни одного огреха,

Вол мой дорогой!

 

15. СЕЯТЕЛЬ

 

Сеятель, наш хлебодатель,

Награди тебя создатель!

Без тебя, кормилец мира,

Было б холодно и сиро.

71

 

Люди от твоей горсти

Глаз не могут отвести.

Одичали бы поля,

Не будь тебя.

Наша вымерла б земля,

Не будь тебя!

 

За холщовый шейный твой платок

Стать бы жертвой нам.

За чувяки с огрубелых ног

Стать бы жертвой нам.

Да пошлет благословенье бог

Всем твоим трудам!

 

16. ПЕСНЯ ПОЛОЛЬЩИЦ

 

Вот подул с Масиса ветерок,

Это значит — вечер недалек.

Кончим мы прополку, и, быть может,

Каждой встретится ее дружок.

 

Девушки, пусть нам не будет лень

Спины гнуть, не убегая в тень.

Всё, что заработаем за лето,

Может, сбережем на черный день.

 

Кажется, с утра сто лет прошло,

А на поле всё еще светло.

Оглядишься — нет конца работе,

Не темнеет небо, как назло!

 

Хлопок, хлопок — низкие кусты,

Желтые и белые цветы.

Поля мы еще не пропололи,

От его устали красоты.

72

 

17. ПЕСНЯ МОТЫЖНИЦЫ

 

В поле я работаю с утра.

Зной слепит глаза, печет жара.

Стать бы жертвой за кушак любимого,

С украшением из серебра!

 

Мне земля подошвы изожгла,

Зноен день, мотыга тяжела.

К милому щекой своей румяной

Я прижалась, если бы могла.

 

Меж кустов кунжута я иду.

Пекло здесь нещадней, чем в аду.

Где же рай? — У милого в объятьях,

Коль в его объятья упаду.

 

Я сотру с лица соленый пот,

Боль, усталость — сразу всё пройдет.

Я надену бусы и забуду

Про печаль, что сердце мне гнетет.

 

Сада без цветов не бывает,

Розы без шипов не бывает.

Девушек красивых без дружков

И без женихов не бывает!

 

18. ПЕСНЯ КОСАРЯ

 

Ты свисти, коса, свисти!

Выше травам не расти.

Хыше джик-джик,

Хыше джик-джик.

 

Поспешайте, косари,

Начинайте до зари.

Джан хыше джик-джик,

Джан хыше джик-джик!

73

 

Травы смочены росой,

Ровно лягут под косой.

Хыше джик-джик,

Хыше джик-джик.

 

Чтоб скосить траву скорей,

Вышло много косарей.

Джан хыше джик-джик,

Джан хыше джик-джик.

 

Ты помашешь два часа,

И затупится коса.

Хыше джик-джик,

Хыше джик-джик.

 

Эй, косарь, давай скорей,

Косу молотком отбей.

Джан хыше джик-джик,

Джан хыше джик-джик.

 

Чтобы честь по чести было —

Вот брусок и вот точило.

Хыше джик-джик,

Хыше джик-джик.

 

Косовище укрепи,

Снова косу торопи.

Джан хыше джик-джик,

Джан хыше джик-джик.

 

Коль коса твоя остра —

И косьба твоя быстра.

Хыше джик-джик,

Хыше джик-джик.

 

19. ПЕСНЯ ЖАТВЫ

 

В чистом поле жарким днем,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп,

Жнем мы дружно, в ряд идем,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

74

 

По нужде, а не в охоту,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп,

Жнем мы, не жалея поту,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

 

Мы свою полоску сжали,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп,

Все снопы заскирдовали,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

 

Крикните, чтоб Мартирос,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп,

Плова жирного принес,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

 

Кто отстал, тот виноват,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп!

Кто закончил — будет рад,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

 

Жните все, покуда в силе,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп,

Чтобы сытыми вы были,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

 

Всё, как есть, сожнем мы жито,

Яр ле-ле хоп, ле-ле хоп,

Чтоб зимою есть досыта,

Джан ле-ле хоп, ле-ле хоп!

 

20. ПЕСНЯ ЖНЕЦА

 

Пусть дует ветер горный,

Чтоб я не так устал,

Чтоб серп в руке проворной

Быстрей пшеницу жал.

 

Как много раз случалось,

Что я не видел дня,

Что сердце обливалось

Кровью у меня!

75

 

Судьба, не будь жестока,

Чтобы я слез не лил,

Врагов — которых много —

Чтоб я не веселил.

 

Ты, серп, ходи резвее,

Ты, ветер, с гор гуди.

Пусть голос твой развеет

Печаль в моей груди!

 

Чтоб я быстрей работал,

Чтоб на исходе сил,

И обливаясь потом,

Я горьких слез не лил.

 

Чтоб улеглась тревога

И до скончанья дней

Чтоб я со словом бога

Растил своих детей!

 

На пастбищах да нивах,

Под бременем забот

Нелегкий, несчастливый

Так весь мой век пройдет!

 

81—22. ПЕСНИ МОЛОТЬБЫ

 

1

 

Над землей плывут облака.

Эй, мой вол, оровел, оровел!

Ветер дует издалека.

Эй, мой вол, оровел, оровел!

 

Все снопы отвезем на гумно,

Отделим от соломы зерно,

Солнце в тучи заходит неспешно,

Дело кончить пора бы давно.

76

 

Мы с зарею сюда пришли,

С темнотою домой не ушли.

Солнце гаснет, и ветер на поле.

Дождевые капли закапали.

 

2

 

Вол, я говорю как другу —

Торопись, чтоб дело шло.

Поживей ходи по кругу.

Ороло, ороло!

Хо!

 

Мы разделим по-простому

Всё, что поле нам дало:

Мне — зерно, тебе — солому.

Ороло! Ороло!

Хо!

 

23. ПЕСНЯ ВОЗЧИКА

 

Сто снопов — тяжелый воз.

Вол другой его б не свез.

За тебя, мой вол рогатый,

Жизни мне не жаль своей.

Потрудись, прошу как брата,

Не ленись, хей, хей!

 

Для тебя, дружище вол,

Я из жил постромки сплел.

Не порвешь ты их, рогатый,

Не сотрешь и за сто дней.

Потрудись, прошу как брата,

Не ленись, хей, хей!

 

Крепко я поставил ось,

Чтоб не шли колеса вкось.

Воз тяжел, мой вол рогатый,

Но тянул ты тяжелей.

77

 

Потрудись, прошу как брата,

Не ленись, хей, хей!

 

Сноп, что с воза обронил,

Поднял я на зубья вил.

Эй, иди ровней, рогатый.

Ты спокойней — груз целей.

Потрудись, прошу как брата,

Не ленись, хей, хей!

 

Воз высок; чуть поворот —

Не усмотришь — упадет.

Круто не бери, рогатый,

Будь ловчее, будь умней.

Потрудись, прошу как брата,

Не ленись, хей, хей!

 

24. ПЕСНЯ ЖЕРНОВА

 

Вертится жернов, вертится жернов,

Много зерна он смолол на веку,

Белые зерна, белые зерна

Он превращает в крупу и муку.

 

Нашей пшеницы зерно золотое

Жернов мгновенно в муку превратит.

В горло зерно ему всыпьте любое,

Всё раздробит, разотрет, размельчит!

 

Зерна гороха и зерна пшеницы,

Зерна бобов подавайте ему.

Жито в крупу и в муку превратится,

Гости придут — начиняйте долму.

 

Эй, отгребай, молодая, проворней,

Пусть красота твоя вечно цветет!

Крутится тяжко грохочущий жернов,

Крутится жернов, дело идет.

78

 

25. ПЕСНЯ КРЕСТЬЯНИНА

 

Лунный свет нам с испокон сладок,

Труженика крепкий сон сладок.

Ночь неторопливо убывает,

Звук свирели ей вдогон — сладок.

Травы в поле ветер обдувает.

Ласковый и добрый, он — сладок!

Слышно, как с горы поток стекает,

И его далекий звон — сладок.

Где-то соловей поет — рыдает,

Нам же соловьиный стон — сладок.

Всё в цветеньи, сад благоухает,

Каждый кустик и бутон — сладок.

 

26. МАЛЕНЬКИЙ ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ

 

Солнце землю припекло,

Время пахоты пришло.

Чтоб зимою жить в достатке,

Я в ярмо запряг гусей,

В дышло — белых журавлей;

Взял на помощь для порядку

Воробья и куропатку.

В добрый час, паши и сей.

Всё вспахал я понемногу,

Всё засеял, слава богу!

 

Подошла пора полива,

Превратил глаза в родник,

Слезы брызнули — и в миг

Оросил поля на диво,

Завершил труды счастливо!

 

Вот и жатва уж близка,

Словно серп моя рука.

Я пшеницу сжал умело,

И, чтоб ветер не унес,

Свил я свясла из волос,

Всё связал и кончил дело.

79

 

День прошел — и сжата нива,

Завершил труды счастливо!

 

Дело новое приспело:

Всё, что сжал, везти на ток.

На спине снопы сволок,

Уложил их все в рядок.

Завершил и это дело —

Молотьбы приходит срок.

 

Журавля на помощь взял,

Чтоб журавль колосья мял,

Чтоб на холке журавлиной

Восседал бы чибис чинный,

«Хелев-хелев» — погонял.

 

Дело вмиг завершено:

Тут солома — там зерно.

Через пальцы всё просеял,

Дунул я — зерно провеял.

Но забот еще полно.

 

Жду я сборщиков налога.

Надо подати платить.

Надо ухо навострить,

Чтоб держались правил строго,

Чтоб не брали слишком много.

Но и это, слава богу,

Удается завершить.

 

Вот крученые чулки

Превращаются в мешки —

Я ссыпаю в них пшеницу,

Хоть мешки и велики.

 

Заплатить хочу сторицей

Всем помощникам-друзьям:

И гусям и журавлям,

Чибису и прочим птицам

Справедливо, по трудам.

80

 

Что осталось — видит бог —

Я упрячу под замок,

Буду я муку беречь,

Чтобы хлеб зимою печь.

 

27. ПЕСНЯ ВЫПЕЧКИ ХЛЕВА

 

Хлеб печется, я гляжу, хеп-хо-хеп!

Ты печешь, а я сижу, хеп-хо-хеп!

Посижу еще часок, хеп-хо-хеп!

Развяжу твой поясок, хеп-хо-хеп!

Развяжу его, а там, хеп-хо-хеп!

Я прильну к твоим устам, хеп-хо-хеп!

Щеки у тебя румяны, хеп-хо-хеп!

Груди тверды, как шамамы, хеп-хо-хеп!

Месяц на небе всё выше, хеп-хо-хеп!

Плоски в нашем крае крыши, хеп-хо-хеп!

Клонит ночь тебя ко сну, хеп-хо-хеп!

Ты вздремни, и я вздремну, хеп-хо-хеп!

 

28. ПЕСНЯ МАСЛОБОЙКИ

 

Аист прилетел издалека — вот как,

Мы в ведро надоим молока — вот как,

Молоко заквасим и поставим — вот как,

Сделаем мацун, мацун оставим — вот как,

После будем бить мацун сбивалкой — вот как,

Будто нам его совсем не жалко — вот как,

Мы побьем, побьем его получше — вот как!

Из мацуна масло мы получим — вот как!

Гоп-леле,

Гоп-леле!

 

29

 

Ах, сбивалка, ты моя сбивалка,

Мне мацуна для тебя не жалко!

Бей мацун, крути-верти,

Дело делай,

81

 

Ты Бабкена угости

Маслом белым.

 

Дашь, сбивалка, масла нам немало,

Зря ль тебя я мыла, вытирала.

Бей мацун, крути-верти,

Дело делай,

Варсик-джан ты угости

Маслом белым!

 

Эй, моя сбивалка, бей проворно,

Будь всегда моей руке покорна.

Бей мацун, крути-верти,

Дело делай,

Бабку с дедом угости

Маслом белым!

 

30. ПЕСНЯ ВЕРЕТЕНА

 

Крутись, крутись, веретено,

Трудись, трудись, веретено.

Тебя благословил священник,

И плату попросил священник,

Но денег нет у нас давно.

Крутись, крутись, веретено,

Трудись, трудись, веретено!

 

Купец за шерсть заплатит честно.

Крутись, крутись, веретено!

У нас на выданьи невеста.

Не обломись, веретено.

 

Придут за дочкою моею.

Крутись, вертись, веретено.

А что нам, бедным, дать за нею?

Трудись, трудись, веретено!

Пряди быстрее, ради бога,

Крутись, крутись, веретено!

Добра нам надо справить много,

Не покривись, веретено!

82

 

Лусик — хорошего бы мужа!

Крутись, веретено, быстрей.

Мы справим ей, бог даст, не хуже

Приданое, чем у людей.

Крутись, вертись, веретено,

Трудись, трудись, веретено!

 

31. ПРЯЛКА

 

Людям бедным — милость бога, прялка.

Многодетным ты — подмога, прялка!

Ты — спасительница хворых, прялка,

Для покинутых опора, прялка!

Ты для сирот — мать с отцом, прялка,

Для людей бездомных — дом, прялка!

 

Тонким голосом поешь, прялка,

Шерсть керманскую прядешь, прялка,

Песнь слагаешь как ашуг, прялка,

О печали, что вокруг, прялка.

Песню тонко пой в тиши, прялка,

Боль сними с моей души, прялка!

 

Ты пряди, пряди, пряди, прялка,

Много дела впереди, прялка!

От твоих трудов одежда наша,

От твоих трудов надежда наша!

 

Звезды светятся давно, прялка,

А в моих глазах темно, прялка,

При тебе я, как раба, прялка,

Прясть всю жизнь — моя судьба, прялка!

 

Даже в час, когда ты спишь, прялка,

В голове моей шумишь, прялка.

Я с тобой и ты со мной, прялка,

Нитью связаны одной, прялка!

Ты жужжишь в тиши ночной, прялка,

Сон овладевает мной, прялка!

83

 

Пусть любимый мой придет, прялка,

В сеть мою он попадет, прялка.

 

Я пряду, мне не уснуть, прялка.

Милый отбыл в дальний путь, прялка.

Лягу, но не спится мне, прялка.

Хоть не сплю — он снится мне, прялка.

 

32. ПЕСНЯ ПРЯЛКИ

 

Пряди, крутясь, колесо.

Ты мой алмаз, колесо.

Ты свет в тени, колесо.

Ты нить тяни, колесо.

Ты бедным брат, колесо.

Ты нищим клад, колесо.

Ты мой ашуг, колесо.

Мой верный друг, колесо.

Крутись быстрей, колесо.

Тоску развей, колесо.

 

33. ПЕСНЯ ЧЕСАЛЬЩИЦЫ ШЕРСТИ

 

Гребень привела в порядок.

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу.

Вам меня просить не надо,

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу.

Шерсть шершавая шуршит,

Надо мною пыль кружит.

 

Гребень мой дороже злата,

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу.

Только им я и богата.

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу!

Шерсть шершавая шуршит,

Надо мною пыль кружит.

 

От овцы и от барашка

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу,

84

 

Хоть работать мне и тяжко,

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу!

Шерсть шершавая шуршит,

Надо мною пыль кружит!

 

Гребень — кость и позолота,

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу.

Нелегка моя работа.

Шерсть несите, расчешу, шерсть несите, расчешу.

Шерсть шершавая шуршит,

Надо мною пыль кружит!

85

 

 

ПЕСНИ ЛЮБВИ

 

34

 

Я высечен резцом

Из красного гранита,

Но я горю огнем,

Вся жизнь моя разбита.

 

Мой камень, мой гранит —

Неверная защита.

Душа моя горит —

Она не из гранита.

 

35

 

Склон вершины Мндзурской слишком крут,

Люди говорят — вода целебная

Там стекает в золотой сосуд

По извилистой трубе серебряной.

 

Как-то за целебною водой

Шла красавица с кувшином в гору,

И какой-то всадник молодой

К роднику подъехал в эту пору.

 

Он сказал: «Чтоб я не изнемог,

Чтоб от жажды не погиб безвинно,

Дай, красавица, один глоток

Мне отпить из твоего кувшина!»

86

 

Но в ответ и бровью не ведет

Эта тонкостанная девица:

«Будешь ты не первым, кто умрет,

Не успев воды моей напиться!»

 

Бедный всадник повернул коня

И сказал пред тем, как вдаль помчался:

«Я умру, и все, кто знал меня,

Пусть сочтут, что я и не рождался!»

 

36. ПОЦЕЛУЙ БЫЛ СЛАДОК

 

В летний день спускалась я с Гарманца,

За день я устала,

Очень я устала.

Сладкий запах роз и померанца

Жадно я вдыхала,

Жадно я вдыхала.

 

Спящего тебя я увидала,

И была я рада,

Как была я рада.

В губы я тебя поцеловала,

Спящего тебя поцеловала.

Поцелуй был сладок,

Поцелуй был сладок.

 

Будь благословенным, склон Гарманца,

Где попал ты в сети,

Где попал ты в сети.

Поцелуй был слаще померанца

И всего на свете,

И всего на свете!

 

37

 

Нынче вечером был я пьяным,

Нынче вечером был я пьяным,

Я стоял у входа в твой дом,

87

 

Я стоял у входа в твой дом,

Ты взглянула, всплеснула руками,

Я стоял, ты всплеснула руками,

Протянула мне чашу с вином.

 

«Не прошу я иной услуги —

Я молю: запиши меня в слуги,

Хоть рабом допусти к очагу!»

— «Нет, рабу я не буду рада,

И прислужников мне не надо,

Я лишь друга пустить могу!»

 

Обнялись мы с тобой, невинной,

Но раздался крик петушиный.

«Ах, предатель, ах, горлодер!

За его оранье бесстыжее

Посреди ночного затишия

Нож ему, шампур и костер!

 

Петуха за шею возьмем мы,

На костре его испечем мы

И поделим с тобой пополам.

Мы ему отомстим, как можем,

Ножки, крылышки — всё обгложем,

А из косточек сложим храм!»

 

«Ах, мой милый, мой бестолковый,

Храм с тобой мы построим новый,

И на радость обоим нам

Благовонный воскуришь ладан,

Купишь масла, нальешь в лампады,

Будешь их зажигать по ночам!»

 

38. КАК МНЕ СПАСТИ ТЕБЯ?

 

Сгустилась мгла, недобрым стала знаменьем,

Любовь рекой была, а стала пламенем.

Влюбленного, она дотла сожгла меня.

А как тебя спасти от злой руки?

Ты — роза, ты роняешь лепестки,

Ты — роза, ты роняешь лепестки.

88

 

Чем помогу тебе я, нищий странник,

О роза, ты роняешь лепестки,

О роза, ты роняешь лепестки.

Я гибну от печали и тоски,

А не от острых стрел на поле брани!

 

Любовь тяжка, я изнемог от бремени.

Изгнанник я, без роду и без племени.

Не в пору я расцвел, увял без времени.

Но как тебя спасти от злой руки?

Ты — роза, ты роняешь лепестки,

Ты — роза, ты роняешь лепестки.

Чем помогу тебе я — жалкий странник,

Я гибну от печали и тоски,

А не от вражьих стрел на поле брани!

 

39. ТЫ — МОЯ МИЛАЯ

 

Ах, почему ты, любимая, зла,

Что ж ты и знака не подала?

Мимо прошла, а кивнуть не могла,

Ты, моя милая!

 

Утром срывала ты розы в саду,

Ты ли не знала, что я тебя жду.

Что ж красовалась у всех на виду

Ты, моя милая!

 

Солнце сияло, и розы цвели,

Разве не знала, что ждал я вдали,

Самая лучшая роза земли —

Ты, моя милая!

 

40. РАСКРЫЛСЯ ЦВЕТОК

 

Раскрылся цветок

На крыше соседской,

На крыше соседской

Раскрылся не в срок.

89

 

Коль можешь помочь,

Заснуть помоги мне,

Заснуть помоги мне.

Не сплю я всю ночь!

 

Дари поцелуй мне,

Хотя б по субботам.

Дари поцелуй мне, —

Пусть кровь мне зажжет он.

 

Хотя бы раз в месяц

Ко мне приходи,

Чтоб крепко прижаться

К горячей груди!

 

И коль повезет,

Ты будешь дарить мне,

Ты будешь дарить мне

Детей что ни год.

 

41

 

Стан твой словно рукоять кинжала,

Вот ты вышла, вот у двери стала.

Стал больным я от любви к тебе,

А тебе, насмешница, всё мало!

 

Ты мне сердце жжешь, тебе не жаль его.

Ты не сердце жги, сожги печаль его.

 

С гор бежит поток издалека,

Но водой студеной с ледника

Сердце остудить не удается:

Жжет его любовь и жжет тоска.

 

Ты мне сердце жжешь, тебе не жаль его.

Ты не сердце жги, сожги печаль его.

90

 

42

 

«Ты не плачь, не плачь! — сказал бывалый

Попугай залетный птичке малой. —

Я тебя счастливою весною

В благодатный край возьму с собою.

В дальнем том краю с тобой вдвоем

На вершине мы гнездо совьем.

 

Теплый ветер будет обдувать тебя,

Ночью звезды будут озарять тебя,

В полдень солнце будет согревать тебя,

И тюльпаны будут окружать тебя».

 

43

 

Милая, ты в благодатном саду

Тонкими пальцами гроздья срываешь,

Взглядом случайным мне сердце пронзаешь,

Словом нечаянным грудь иссушаешь.

Ты ли не знаешь, что я тебя жду.

Что же ты медлишь — ведь жизнь быстротечна.

Юность даруется нам не навечно.

 

Белая роза средь красных одна,

Белая роза уже распустилась.

Что же ты медлишь, скажи мне на милость?

Сколько бы красных цветов ни раскрылось,

Белая роза, лишь ты мне нужна!

Что же ты ждешь, ведь пройдет без следа

Юность моя и твоя красота!

 

44

 

Если на гору поднимешь ты взгляд,

Я над тобою — седой Арарат.

Вечен мой снег, но и снег растоплю я,

Каплю на плечи тебе оброню я.

91

 

Если под небом захочешь уснуть, —

Облаком лягу к тебе я на грудь.

В путь ты пойдешь одинокой тропой, —

Буду я ветром лететь за тобой!

 

45

 

Ах, яр, ямман, ямман, ямман!

Ах, яр, причудница моя!

Наш дом — под грушею стоит.

Ваш дом — под грушею стоит.

Пусть поп ваш бороду спалит:

Хочу жениться — не велит.

 

Инжир — близ нашего жилья,

Инжир — близ вашего жилья.

Здесь — яр моя, там — яр твоя,

С дурнушкой — ты, с красоткой — я!

 

У нас — кувшины, сорок в ряд,

У вас — кувшины, сорок в ряд,

Пред каждым — чаши в ряд стоят.

«Коль пил — целуйся», — говорят.

 

Наш дом, ваш дом — рядком, рядком,

Мы в сад сойдем, травы нарвем,

С травой душистой, яр, пойдем

И в ясли травку отнесем.

Чья яр светлей других лицом?

Моя светлей других лицом!

 

Ах, яр, ямман, ямман, ямман!

Ах, яр, причудница моя!

 

46

 

Я повторять всегда готов:

«Не надо роз — они язвят,

Люби фиалку без шипов,

Ее так нежен аромат.

92

 

Ты розу пышную нашел?

Она увянет, — вот гляди!

Люби цветок, что не расцвел, —

Он расцветает на груди!»

 

47

 

Ах, раствориться — и стать водой,

И покатиться — большой рекой,

Водой струиться, — ах! ключевой!

А яр пришла бы — налить кувшин,

Я прожурчал бы — в ее кувшин,

С водой поднялся — ей на плечо,

Ей грудь облил бы — так горячо!

 

48. ПЕСНЯ НА ДЕНЬ ПРЕОБРАЖЕНИЯ

 

Роза распустилась под Ваном в саду.

Господи! дорогу как туда найду!

Милая, малютка, скажи мне: ты чья?

Целый мир ответит: ты — моя, моя!

 

Роза распустилась, и петух пропел.

Милую в саду я утром подсмотрел.

Роза распустилась утром под росой,

Милая срывала розы пред собой.

 

Роза распустилась в Воскресенье роз.

Ты зажгла любовью рощу моих грез.

Милая, малютка, скажи мне: ты чья?

Целый мир ответит: ты — моя, моя!

 

49

 

Как из яблок шербет — твой румяный лик!

Губы — мед у тебя, и сахар — язык!

Голос твой — каманча, сердце жаждет — тебя,

Словно звезды — твой взгляд, груди — сладостный сад!

93

 

Если в сад ты войдешь, — как стан твой высок!

Поцелует тебе ноги каждый цветок,

Все деревья тебе отвесят поклон,

И стыдно луне блистать в вышине.

 

Как павлин ты идешь, хороша и стройна,

В переливных цветах, и ала и бледна.

Да какую из птиц с тобой сравнить?

И чайке морской не спорить с тобой!

94

 

 

ПЕСНИ ИЗГНАНИЯ

 

50

 

Что, красавица, плачешь в печали,

Совершилось какое из зол:

Лето ль кончилось — розы опали,

Час ли пробил — твой милый ушел?

Не печалься: цветы не утрата —

Лишь наступят весенние дни,

Заалеют на грядках они

Даже, может, пышней, чем когда-то.

Если ж милый отправился в путь,

В край, откуда нам нету возврата,

Знай, слезами его не вернуть!

 

51. Я — НЕСЧАСТНАЯ ПЛЕННИЦА

 

Птица, я поймана, в клетке глухой заперта я,

Нету мне счастья с тех пор, как отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Пусть, как гусаны, мне песни поют попугаи.

Нету мне счастья, я, птица, отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Я о наряде из перьев цветных не мечтаю.

Нету мне счастья с тех пор, как отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

95

 

Пусть меня холят, зерном золотым ублажая,

Нету мне счастья, я, птица, отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Мне во владенье не надо обширного края.

Нету мне счастья, я, птица, отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Пусть суетятся рабы, мне во всем угождая,

Счастья не будет, я, птица, отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Пусть вознесется дворец, позолотой блистая,

Счастья не будет, я, птица, отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Если и вырвусь из клетки, бессильна одна я.

Счастья не будет, я, птица, отбилась от стаи.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Птице несчастной, не надо мне вашего рая,

Взвиться бы в небо, пробиться к взлетающей стае.

Сердце разбито мое, я — несчастная пленница!

 

Может, не так безнадежна судьба моя злая,

Может, за мною вернется родимая стая,

Может быть, в жизни моей всё еще переменится!

 

52. ЖУРАВЛЬ

 

Отчего, журавль, ты в небе стонешь?

Нет ли вести из страны моей?

Чуть помедли, ты свой стан догонишь.

Нет ли вести из страны моей?

 

Ты спешишь, и ждут тебя в Халебе,

Но прошу, как о насущном хлебе,

Пожалей, скажи, летящий в небе,

Нет ли вести из страны моей?

96

 

 

 

 

Потерял давно я всё на свете,

Чем владел когда-то — не владеть мне.

О журавль, помедли и ответь мне:

Нет ли вести из страны моей?

 

Сам я выбрал путь неосторожно,

Изменить бы всё — да невозможно.

Зло вокруг, всё в этом крае ложно.

Нет ли вести из страны моей?

 

Как живу я? — спросят. — Понемногу.

Плачу я, кляну свою дорогу.

Чем я плох, чем неугоден богу?

Нет ли вести из страны моей?

 

Остаюсь для всех я посторонним,

Я привык к безверью, к беззаконьям.

Всё вокруг отравлено зловоньем...

Нет ли вести из страны моей?

 

Я с тобой, журавль, гонец мой статный,

Весть отправлю в край мой благодатный.

Скажешь ты, пустившись в путь обратный:

Нет ли вести из страны моей?

 

Полетишь обратно от Багдада,

Твой прилет мне будет как награда.

О журавль, мне так немного надо —

Нет ли вести из страны моей?

 

53

 

«Ручеек немноговодный,

Ты откуда?»

— «Я с горы.

Снег растаял от жары

Нынешний и прошлогодний».

 

Ручеек я отведу,

Напою цветы в саду,

97

 

Расцветут — свяжу в букеты

И любимому пошлю.

Мой любимый — бедный странник,

Он забыл в своих скитаньях,

Что я здесь его люблю.

 

Пусть вдохнет он аромат,

Мой, быть может, вспомнит сад,

И мое поймет он горе,

Затоскует сам и вскоре,

Может быть, придет назад.

 

54. ПЕСНЯ БЕЗДОМНОГО

 

Сердце мое — что разваленный дом,

Груда камней над упавшим столбом,

Дикие птицы устроятся в нем.

Эх, брошусь в реку весенним я днем,

Пищей для рыб пусть я стану потом, —

Эх, бездомный ты!

 

Черное море, от пены бело,

Волны на волны, сражаясь, вело,

Море двояким пред взором росло,

В сердце моем так же мутно и зло,

Лучше бы вовсе его унесло, —

Эх, бездомный ты!

 

55. ЖАЛОБА КУРОПАТКИ

 

На горючем камне, вся в слезах,

Куропатка жалуется птицам:

«Ни в лесу дремучем, ни в горах,

Бедной птице, негде мне укрыться.

 

Где мне схорониться от врага,

Есть ли место на земле такое,

Есть ли в мире горы и луга,

Где б меня оставили в покое?

98

 

В нашем крае горы высоки,

Там орлы когтистые гнездятся,

На лугах расставлены силки,

Ждут стрелки, что я должна попасться.

 

Спрячусь я — стрелок меня найдет,

Острый нож в его руках блеснет.

Потечет из горла кровь ручьем,

Обагрится грудь моя мгновенно,

Ножки тонкие мои ножом

Мне стрелок отрежет по колено.

 

Пестренькие перышки мои

Ветер злой развеет по равнине,

Унесут их быстрые ручьи,

Вот и всё, и нет меня в помине.

 

Разнесется белый мой пушок,

Улетит по ветру без возврата,

И любой ничтожный ручеек

На волнах умчит его куда-то».

 

56. КУРОПАТКА

 

Стоном оглашая лес,

В глушь забилась куропатка.

И спросил господь с небес:

«Что случилось, куропатка?»

 

— «У меня пропал птенец.

На вершине ль поднебесной

Или в пропасти отвесной

Отыскал он свой конец?..

Буря ли сосну свалила —

Моего птенца убила,

Или бешеный поток

Моего сынка увлек?

Но с бедой не примирюсь я,

Полечу я поутру,

Отыщу сынка — вернусь я,

Не найду — сама умру!»

99

 

 

ПЕСНИ О ПРИРОДЕ

 

57. ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА

 

ВЕСНА

 

Вновь прилетели те птицы,

Опять прилетели те птицы,

Снова явились те птицы,

Что каждой весною приходят.

 

Надели зеленый наряд,

Надели зеленый наряд,

Надели зеленый наряд,

Над землею кружатся, кружат.

 

Пой, соловей, свою песнь,

Пой, сизокрылый, мне песнь,

Пой, сладкогласый, мне песнь,

Я без ума от нее,

Раб умиленный творца.

 

ЛЕТО

 

Вновь прилетели те птицы,

Опять прилетели те птицы,

Снова явились те птицы,

Что каждым летом приходят.

 

Надели багряный наряд,

Надели багряный наряд,

100

 

Надели багряный наряд,

Над розой кружатся, кружат.

 

Пой, соловей, свою песнь,

Пой, сизокрылый, мне песнь,

Пой, сладкогласый, мне песнь,

Я без ума от нее,

Раб умиленный творца.

 

ОСЕНЬ

 

Вновь прилетели те птицы,

Опять прилетели те птицы,

Снова явились те птицы,

Что осенью каждой приходят.

 

Надели желтый наряд,

Надели желтый наряд,

Надели желтый наряд,

Над сушью кружатся, кружат.

 

Пой, соловей, свою песнь,

Пой, сизокрылый, мне песнь,

Пой, сладкогласый, мне песнь,

Я без ума от нее,

Раб умиленный творца.

 

ЗИМА

 

Вновь прилетели те птицы,

Опять прилетели те птицы,

Снова явились те птицы,

Что каждой зимою приходят.

 

Надели белый наряд,

Надели белый наряд,

Надели белый наряд,

Над снегами кружатся, кружат.

 

Пой, соловей, свою песнь,

Пой, сизокрылый, мне песнь,

101

 

Пой, сладкогласый, мне песнь,

Я без ума от нее,

Раб умиленный творца.

 

58

 

«Как вам не завидовать,

Горы вы высокие!»

— «Что же нам завидовать —

Участь наша горькая:

Летом жжет нас солнышко,

В зиму — стужа лютая!»

 

59. ПЕСНЯ АИСТА

 

Здравствуй, аист! аист-друг!

Ты вернулся, аист-друг,

Разлилась весна вокруг,

Веселей нам стало вдруг!

 

Милый аист, к нам спустись,

К нам на кровлю опустись,

В нашем доме поселись,

Свей на ясени гнездо.

 

Я пожалуюсь тебе,

Ах, пожалуюсь тебе:

Много бед в моей судьбе,

Горе сердца — море бед!

 

Ах! когда ты улетел,

С нашей кровли улетел,

Ветер злой рассвирепел,

Иссушил цветы в саду.

 

Омрачился небосвод,

Помрачился небосвод,

Выпал снег, закрылся лед,

И зима цветы смела.

102

 

От Варагских самых гор,

Ах, с Варагских самых гор,

Замели снега простор,

Холод выбелил поля.

 

Аист! здесь у нас в раю,

Всё занес мороз в краю,

Засушил и умертвил

Розу милую мою!

 

60

 

Белым снегом вершины покрыло,

Небо милость сменило на гнев.

Вот и осень сады оголила,

Вот и листья опали с дерев.

 

Я промолвил: «Чинары и вишни,

Смерть коснулась и ваших голов!»

И почудился голос чуть слышный

Из глубин оголенных стволов:

 

«Не жалей нас: весна еще будет,

Увяданье для нас не беда,

Потому что деревья — не люди,

Увядающие навсегда!»

 

И прощальным окинул я взором

Всё, что знал и любил искони,

И неспешно поднялся я в горы,

Но под снегом молчали они.

 

Их вершины во льдах холодели,

И промолвил я в скорбный их час:

«Горы, горы мои, неужели

Смерть слепая коснулась и вас?»

 

И услышал я голос, который

Шел откуда-то с дальних высот:

«Оживут еще белые горы,

Всё ушедшее снова придет.

103

 

Птицы пустятся в путь свой обратный,

Зажурчат водопады опять,

И цветения дух благодатный

Над вершинами будет витать.

 

Будет солнце, весна еще будет.

Снег растает, пройдут холода,

Потому что и горы — не люди,

Умирающие навсегда».

104

 

 

ОБРЯДОВЫЕ ПЕСНИ

 

61. ПЕСНЯ ОБЛАЧЕНИЯ ЦАРЯ

 

Над теми горами высокими солнце в зените.

Эй, люди, царю молодому одежду скроите.

Вы солнце на верх, а луну на подкладку возьмите,

Небесные звезды по верху узором пустите,

Дождитесь, и дождик в иголки проденьте, как нити,

Отгладьте кафтан и в обновку царя нарядите!

 

62. СВАДЕБНАЯ ПЕСНЯ

 

1

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Зарю ли дам я, что займется,

Займется, с этим солнцем схоже?

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не солнце ль дам я, что засветит,

Засветит, с этим солнцем схоже?

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не радугу ли дам, что встанет,

Что встанет, с этим солнцем схоже?

105

 

2

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не бальзамин ли, что задышит,

Задышит, с этим солнцем схоже?

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не розу ль дам я, что заблещет,

Заблещет, с этим солнцем схоже?

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не гамаспюр ли, что не вянет,

Не вянет, с этим солнцем схоже.

 

3

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не абрикос ли, весь цветущий?

Цветите, с абрикосом схоже.

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не виноград ли, плод дающий?

Давайте плод, с лозою схоже.

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не дуб ли дам я, крепко мощный?

Вы будьте мощны, с дубом схоже.

 

4

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не василек ли дам пахучий?

Благоухай твоя царица!

106

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не дам ли желтый мак пахучий?

Благоухай твоя царица!

 

Царю что дам я, с ним что схоже,

С его зеленым солнцем схоже?

Не златоцвет ли дам пахучий?

Благоухай твоя царица!

 

63. СВАДЕБНАЯ ПЕСНЯ

 

С божьего благословения

Сел ты за праздничный стол,

Будь щедрым твое цветение,

Будь крепок твой стройный ствол!

 

Пусть волей бога пречистого

И Крестителя Карапета

Зелеными, красными листьями

Покроется дерево это!

 

«Царь, что принесть мы можем

На солнце твое похожее?

Звезду принесем, что в полночь

Заблещет по милости божьей!»

 

«Царь, что принесть мы можем

На солнце твое похожее?

Зарю принесем, что под утро

Займется по милости божьей!»

 

«Царь, что по милости божьей

Еще принести мы можем?

Принесем цветок бальзамин,

На солнце твое похожий!»

 

Нас не оставь, господь,

Нам помоги, спаситель.

Дух наш и нашу плоть

Ты укрепи, вседержитель!

107

 

«Пусть скажет — что хочет от нас

Царь, который наш пир возглавил?»

— «Соловья принесите тотчас,

Чтобы дерево мое восславил!»

 

И тогда соловей влетел,

И по воле царя державной

Он владыку сперва воспел,

А потом весь род его славный.

 

«Царь, что хочешь еще от нас,

Мы исполним просьбу любую!»

— «Чтоб восславить мой род, тотчас

Приведите мне лань степную».

 

Лань степную тотчас привели

В золотые царевы чертоги.

И склонилась она до земли,

И упала владыке в ноги.

 

И ни слова не говоря,

Только взором своим и смиреньем

Лань восславила род царя

С достославным его окруженьем.

 

«Царь, что хочешь еще от нас,

Только слово скажи, повелитель!»

— «Вы ягненка сюда тотчас

Златорунного приведите!»

 

Златорунного агнца ввели

В золотые царевы чертоги.

И склонился он до земли,

Повалился владыке в ноги.

 

И ни слова не говоря,

Только взором своим и смиреньем

Он восславил весь род царя

С достославным его окруженьем.

 

«Чтоб тебе умножалась хвала,

Что ты хочешь еще, повелитель?»

108

 

— «Тотчас Каменного Козла,

Чтоб восславил меня, приведите!»

 

Тут же Каменный тот Козел

Появился в царевом чертоге.

Он восславить царя пришел,

Повалился владыке в ноги.

 

«Царь венчанный чего б ни спросил,

Мы исполним желанье любое!»

— «Я хочу, чтоб восславлен был

Род мой праведною пчелою».

 

И тогда впустили пчелу.

И она государю в угоду

Принесла сладчайшего меду,

Прожужжала она хвалу

И царю и цареву роду.

 

«Царь венчанный, мы слова ждем,

Чем тебе угодить, скажи нам?

Быть стволу твоему миндалем,

Стройной пальмою быть, инжиром!

 

Ты не знай никакой напасти,

Вкруг тебя друзья и родня,

Вкруг тебя веселье и счастье,

Как в раю после Судного дня!

 

Ты хвалы принимаешь по праву.

Пусть вовек ты не знаешь беды.

Дай, господь, тебе счастья и славы,

Но и нас одари за труды!

 

Ты, венчанный, наш царь молодой,

Награди славословие наше.

Пусть нам вынесут полные чаши

И подносы с горячей едой!»

109

 

64. БЕТ ДИЗАН

(Свадебная песня)

 

«Бет дизан, а это кто,

Скажи нам, пожалуйста».

— «Бет дизан, бет-бет дизан,

Это сельский староста».

 

— «Бет дизан, бет-бет дизан,

Кто, скажи нам, это?»

— «Бет дизан, бет-бет дизан,

Это — вардапеты».

 

— «Бет дизан, а это чьи

Клохчущие клушки?»

— «Эти клушки, бет дизан,

Наши молодушки».

 

— «Чьи же это, бет дизан,

Птицы без насеста?»

— «Эти птицы, бет дизан,

На выданьи невесты».

 

— «Что за псы пришли в ваш дом,

И зачем их много?»

— «Эти псы с большим мешком —

Сборщики налога».

110

 

 

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ

 

65

 

У меня ль невеста есть,

Жениху прямая честь,

У меня ли дочка есть кудрявая,

Справлю свадебку на славу я,

Посреди зеленых свеч,

В кудрях с лентами до плеч.

Девочка руками двигает,

Девочка в постельке прыгает.

Я кому ее отдам?

Принцу я ее отдам,

 

А в приданое я дам — сто карет

С платьями, каких нигде — краше нет,

Дам покрыться ей — узорчатый платок,

Дам чесаться ей — янтарный гребешок,

Дам одеться ей — серебрян поясок,

Дам обуться ей — сафьянный башмачок,

Всё, что в доме есть, — от крыши по порог.

 

66

 

Баю-бай, идут овечки,

С черных гор подходят к речке,

Милый сон несут для нас,

Для твоих, что море, глаз,

Усыпляют милым сном,

Упояют молоком.

111

 

Баю-бай! Христос с тобой,

Богоматерь над тобой,

Богоматерь над тобой,

Чтобы ты тихонько спал,

Чтоб в постельке ты лежал.

 

Богоматерь — мать твоя,

Сын ее — хранит тебя.

В церковь божию пойду,

Всех святых я попрошу,

Чтоб Распятый нас хранил

И тебя благословил.

 

67

 

Колыбель качает южный ветер.

Песню напевает южный ветер.

Лань степная молока

Своего

Не жалеет для сынка

Моего.

Солнце над сынком моим светило,

Днем оно сыночку нянькой было.

 

«Зегзегун» — поет ночной

Ветерок,

Чтобы крепко спал родной

Мой сынок.

 

68

 

Щечка у тебя бела,

Родинке на ней — хвала!

Дочь я на руки взяла,

В розовый цветник пришла.

 

Алые сорву цветочки

Для моей любимой дочки.

112

 

Пусть не розе соловей —

Доченьке поет моей.

Златотканый твой наряд

Пусть людской чарует взгляд.

 

Воробьи и куропатки

Пусть с тобой играют в прятки.

А пока бы на замок

Запереть твой язычок.

 

69

 

Наша доченька мала,

Розу дочка сорвала:

Доченьке по воле бога

Будет долгою дорога.

 

Пролетит за годом год.

Будет жизнь ее как мед.

Платье из парчи сошьет

Наша дочка,

Удальца себе найдет

Наша дочка!

 

70

 

Что за мать тебя породила?

Породила тебя и вскормила?

Лань степная тебя родила,

Соколица тебя принесла,

Солнце в небе тебя согревало,

А луна тебе грудь давала,

Ветром люльку твою качало,

Пел он песню: «Баю-баю!»

Словно в крапинках одеяло,

Небо звездное укрывало

Колыбельку твою!

113

 

71

 

Баю-баю, кончается день,

От деревьев склоняется тень.

Над моею дочуркой, деревья,

Спойте песенку, если не лень!

 

72

 

Баю-баю, Орсагюль,

Спи, родная Орсагюль!

 

Твой свивальник — листик тонкий.

Лист большой — твоя пеленка.

Лист ольховый — покрывало.

Лист кленовый — одеяло.

 

Месяц сон твой озаряет,

Ветер колыбель качает.

Если дождик литься будет,

Если доченьку разбудит, —

Пожалею дочь свою,

Слезы горькие пролью.

 

73

 

Дочку, что досталась нам,

Дочку, что стройней чинары,

Никому я не отдам:

Нет ей подходящей пары,

Хоть и выложит жених

Десять тысяч золотых!

 

Нашу дочь полюбят все,

Кто бедны и кто богаты,

К нам наедет больше сватов,

Чем волос в ее косе.

Что я дам за ней приданым,

Не свезти ста караванам.

114

 

Пусть все сваты прочь идут,

Распростясь с пустой надеждой.

Если всё ж тебя возьмут

И из дома увезут, —

Как мне жить, осиротевшей?

 

71

 

Соловей под горой,

Твой отец под землей;

Твоя люлька — камыш

Да пещерная тишь.

 

Ветер ночной качает тебя,

Баюкают звезды, мерцая тебе.

С гор коза молоко принесет,

Ты ж расти и цвети, стань большим.

 

Бай-бай, малыш, бай-бай, дитя,

Лилия на розовой щеке,

Бай-бай, цветок, бай-бай, сынок,

Люлька на чистом стоит ветерке.

 

Коза бы дала молока,

Шептала б луна над тобой,

Солнце бы дало покой,

Бай-бай, дитя мое, бай-бай,

Бай-бай, цветок мой, бай-бай.

115

 

 

ПЛАЧИ

 

75

 

Пришла я, но очи твои не видят.

Зову я, но уши твои не слышат.

Что мне сделать, чтоб ты увидал меня,

Что мне сделать, чтоб ты услыхал меня?

Чтобы кто-нибудь сердце мое больное

Уврачевал бы целебной травою?

 

Серп, что был у тебя в руках,

Выпал из рук, коса затупилась,

И вошел в мою душу страх.

Горе в сердце моем поселилось.

Если б могла, я по собственной воле

Стала бы жертвой за старый твой плуг,

Стала бы жертвою за мозоли

На ладонях натруженных рук.

 

Муж мой, отдыха днем не знал ты,

Ночью работал, глаз не смыкал ты!

Ах, луна моя тучей закрылась,

Солнце ясное закатилось!

 

76

 

Был ты жемчугом, мог блистать,

Нить порвали — как жемчуг собрать?

Подойдите же, соберите,

Нанижите на нить опять!

116

 

77. ПЛАЧ ПО РЕБЕНКУ

 

Знаю, что плакать теперь бесполезно,

Дитя мое джан.

Красное солнце, упавшее в бездну,

Дитя мое джан.

 

Листик, сорвавшийся с ветки зеленой,

Сыночек мой джан,

Рекою весеннею унесенный,

Сыночек мой джан.

 

Всласть еще на земле не поживший,

Сыночек мой джан.

Сердце мое тоской растравивший,

Сыночек мой джан.

 

За тобою, мой месяц яркий,

Сваты странные снаряжены.

Кумовья пришли без подарков,

Дружки хмурые — без зурны.

Эти сваты из дальнего города

Средь людей отыскали тебя

И надели рубашку без ворота,

В дом без окон взяли тебя.

 

78. ПЛАЧ МАТЕРИ

 

Скажи мне, сыночек милый,

Что у тебя болит?

Я позову экима,

Он тебя исцелит!

 

Сыночек, месяц мой светлый,

Что ты лежишь недвижим?

Лучше бы мне ослепнуть,

Чем видеть тебя таким!

 

Дерево золотистое,

Которого нет нежней,

117

 

Наземь осыпались листья

С поникших твоих ветвей.

 

Сыночек мой несравненный,

Тонкий пальмовый ствол.

Как ты увял мгновенно,

Как ты недолго цвел!

 

Кого должна умолять я,

Чтобы не брали тебя,

Чтоб из моих объятий

Не вырывали тебя?

 

Сын мой, птенец крылатый,

Я ль не любила тебя?

Я ли в том виновата,

Что упустила тебя?

 

Мой попугай красивый

Песню свою отпел.

Милый мой, сладкоречивый,

Что же ты онемел?

 

Сын мой, ягненок мой белый,

На этой земле с людьми

Одной мне нечего делать,

С собою меня возьми.

 

79. ПЛАКАЛЬЩИЦЫ — МАТЕРИ

 

Твой не мертв, не мертв сынок:

Розы он сорвал цветок,

Положил себе на грудь, —

В сладком запахе заснуть!

 

80. ПЛАЧ ВДОВЫ

 

Храбрым соколом взлечу

И к окошку прилечу,

Плачем в дом я постучу,

118

 

Чтоб стал сон не по плечу.

«Чтоб ни ты, ни я,— вскричу, —

Ночь не спали б, — так хочу!»

 

81. ПЛАКАЛЬЩИЦЫ НАД МОЛОДЫМ

 

Понесем тебя мы — хоронить в саду,

Мы просеем землю через кисею,

Над могилою посеем мы цветы,

Чтоб за изгородью роз проснулся ты.

 

82. ЖАЛОБА СЕСТЕР

 

Пойдем мы вдвоем, на холм мы взойдем,

Я буду звать, ты будешь — искать.

Его не найдем — могилу найдем,

И камень могильный будем мы целовать.

119

 

 

ЗАКЛИНАНИЯ

 

83

 

Забелелася заря,

Обозначились кресты,

Смилосердился господь,

В рай раскрылися врата,

В ад закрылися врата,

Цепи падают с души,

Господи, помилуй нас!

 

84

 

Погашены огни,

Лукавый отошел.

Закрыв лицо, Христос,

Меж ангелов своих,

С небес теперь сошел,

В дом христиан вошел.

 

«Куда идешь, Христос?»

— «Разожжены огни

В кадильницах моих,

И нити — из огня.

Я люльки обошел,

Спешу к обедне я».

120

 

85. ЗАКЛИНАНИЕ НА ВОЛКА

 

Восьмью пальцами, двумя ладонями,

Гривой лошади Саркисовой,

Тем жезлом ли Моисеевым,

Тем копьем ли свят-Егория,

Той ли верой свят-Григория,

Богоматери святым млеком,

Ухвати его, свяжи его;

Глаз за глазом ему выколи,

Язык в горле привяжи ему,

Осени его, одолей его,

Ради господа Христа все бедствия

Да падут на зверя лютого.

 

86

 

На подушку я — голову склонил,

Ангелу-хранителю душу поручил:

Храни в полночь,

Храни всю ночь,

Когда петух поет,

Когда заря идет,

Вверяюсь одному

Царю небесному,

Во смертном рву лежу,

Я сплю, я отхожу,

В руки твои, матерь божия,

Душу вручаю на ложе я!

 

87. ЗАКЛЯТИЕ СТАРУХ К ЛУНЕ

 

«Молодая, молодая, обновленный серп!

В полноте ала, зелена в ущерб!

Ты стара зашла, ты млада взошла,

С края света что нам ты принесла?»

121

 

— «Счастье на весь мир,

Царям — лад и мир,

Покойникам — любовь,

Хлебушку — дешовь,

Добрым — много дней,

Рай — душе твоей».

122

 

 

ПАМЯТНЫЕ ЗАПИСИ

 

88. ПАМЯТНАЯ ЗАПИСЬ XIV ВЕКА, ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ ПЕРЕПИСЧИКУ БИБЛИИ МХИТАРУ АНЕЦИ

 

С надеждой буду я молиться —

Пусть, господи, мой век продлится,

Пока сей труд не завершит

Его последняя страница.

 

Аваг дозволил украшенья —

Хораны, буквицы, тисненья —

Мне на листах расположить

По собственному разуменью.

 

Чтоб на поверхность переплета

Легла узором позолота,

Чтоб жизнь ничтожную мою

Увековечила работа.

 

Когда-то я не знал печали,

Меня грехи одолевали.

Был молод, мысли о душе

Мой грешный ум не занимали.

125

 

Теперь, когда дряхлеет тело

И даже зренье помутнело, —

Я взялся за великий труд

И, помолившись, начал дело.

 

Сей труд нелегкий, но прекрасный

Не терпит суеты напрасной,

И требует терпенья он

Вдали от суетности праздной.

 

За труд сей взялся непомерный

Я, скудомудрый, неусердный,

Повинный в мерзости мирской,

Запятнанный земною скверной.

 

Но мне, познавшему сомненье,

Святое было озаренье:

Бездетный старец, понял я —

Лишь в сем труде мое продленье.

 

Святая братия достанет

Мой труд, когда меня не станет,

Укором или же хвалой,

Несчастного, меня помянет.

 

Я умоляю: ради бога,

Суди, читающий, не строго,

Хоть, может быть, в труде моем

Помарок и ошибок много.

 

Свой долг я исполнял с любовью.

И ты не подвергай злословью

Труд безымянного писца,

Писавшего своею кровью.

 

Читающий пусть не смеется

Ошибке, что в строках найдется,

126

 

Пусть он заглянет в душу мне

И в сердце, что уже не бьется.

 

Я дряхл, дрожит моя десница.

Смерть в келию мою стучится.

И мучает меня печаль,

Что этот труд не завершится.

 

О боже, прояви заботу,

Продли мой век, ускорь работу,

Преодолеть мне помоги

Недуг мой и мою дремоту.

 

Я чувствую: уходит сила.

Жара мне тело разморила,

И вьются мухи надо мной,

И сохнут в пузырьке чернила.

 

Мой труд я совершал любовно.

Лишь немощь старика виновна

В том, что дрожит моя рука,

В том, что строка лежит неровно.

 

Я чуда жду и озаренья.

Вернется ль мне былое зренье

Хотя б на миг, чтоб увидать

Моей работы завершенье.

 

Я слаб, мне всё дается трудно.

Но всё ж надеюсь я подспудно,

Что приведу я к берегам

Свое ветшающее судно.

 

Моли, о дева пресвятая,

Моя заступница благая,

Чтобы исполнил Иисус

То, что прошу я, умирая.

127

 

89. ПАМЯТНАЯ ЗАПИСЬ XIV ВЕКА, ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ ПЕРЕПИСЧИКУ ОВАНУ

 

Кровью горячею сердце облилось,

Перед глазами всё вдруг помутилось.

Сына любимого смерть унесла,

Кара господня над нами свершилась!

 

Видимо, были мои прегрешенья

Слишком велики, и вот — искупленье.

Сын мой любимый — в холодной земле,

Той, по которой хожу я в смятеньи.

 

Сын мой — мое утешенье земное,

Очи застлало твои пеленою,

Голос поныне мне слышится твой,

Будто живой ты стоишь предо мною!

 

Сын мой любимый ночами мне снится.

Мне он свою простирает десницу.

Господи боже, прости мне мой грех, —

С волей твоей не могу примириться.

 

90. ПАМЯТНАЯ ЗАПИСЬ XV ВЕКА

 

Пусть возопит истошный глас

О том, как попирают нас,

Как безграничны наши беды,

Как нас господь обрек страдать,

Как в руки чужеземцев предал,

Пустил на нас чужую рать;

Как храмы наши оскверняют,

Как духовенство унижают,

Как зажимают нам уста,

Как милосердного Христа

Вновь нечестивцы распинают.

 

Но, попираемы врагами

И злобно втоптанные в грязь,

128

 

Не престаем грешить мы сами,

Господня гнева не страшась.

Мы грешники, и не за то ли,

Прельстившихся стезею зла,

Всеправедная божья воля

Нас на погибель обрекла?

 

И, христиане, горсткой праха

Мы стали, мы идем во мглу

По злобной воле падишаха

Хасана-Бека Ак-Кюнлу.

Явились сборщики налога,

Не почитающие бога,

Пришли, чтоб с каждой взять души

Сколь можно серебра иль злата,

А с тех из нас, что небогаты,

Содрать хоть медные гроши.

 

Святыни наши осквернили,

Нас знаком синим заклеймили,

Хараджем обложили всех,

И подчинили нас жестоко

Законам своего пророка

И наши ввергли души в грех!

 

Всего мы лишены сегодня:

В церквах армянских городов

Умолкнул звон колоколов —

Предвестие суда господня.

 

Господь нас, грешных, покарал,

Насильников в наш край наслал,

Несчастных, ввергнул нас в беду,

От своего отринул лона

В злосчастном нынешнем году,

Что под созвездьем Скорпиона.

 

Мучитель наш, султан Хасан,

Горазд в деяньях беззаконных,

Собрал, повел на Гуржистан

129





 

Сто тысяч пеших войск и конных.

Тепхис в руины превратил,

Разрушил всё, что было свято,

Изгнал правителя Баграта

И кровь обильную пролил.

 

И пали каменные стены.

Всех бед людских не описать.

И никому не сосчитать

Замученных и убиенных.

130

 

 

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЛИРИКИ

 

МЕСРОП МАШТОЦ

(361 — 17 февраля 440)

 

91

 

Море жизни всегда обуревает меня.

Воздвигает враг валы на меня.

Добрый кормчий, ты — оборони меня!

 

92

 

Подвергнут опасностям и мукам я

Из-за множества моих грехов.

Бог умиротворяющий, помоги мне!

 

Вихри моих беззаконий

Взволновали меня, я — как море в непогоду.

Царь умиротворяющий, помоги мне!

 

И грехи мои как море

Глубокое, неспокойное, — я во власти волн.

Добрый кормчий, спаси меня!

 

93

 

Рано утром предстану перед тобой,

Царь мой и бог мой!

Рано утром преклонишь к мольбе моей слух,

Царь мой и бог мой!

Молю я: взгляни на молитву мою,

Царь мой и бог мой!

133

 

 

ИОАНН МАНДАКУНИ

(V век)

 

94

 

Преображеньем твоим на горе

Ты божественную силу явил,

Тебя славим, о мысленный свет!

 

Луч славы твоей ты явил,

Воссиял и всю твердь осветил,

Тебя славим, о мысленный свет!

 

Ужаснулись ученики твои,

Явление чудесное зря,

Тебя славим, о мысленный свет!

 

Но, восстав от тяжелого сна,

К твоей славе прилепились сильней,

Тебя славим, о мысленный свет!

134

 

 

 

КОМИТАС

(VII век)

 

95

 

Жёны, славны страной и народом своим,

Предлагали жемчуг, неизвестный дотоль.

За многих себя оставляли в залог,

Выкупом став для чуждой земли.

 

Вам — корабль вести, ваш опытен дух,

Стремительна мысль, безвременна плоть.

По долгим путям житейских пучин

Невредимо неслись вы и дошли до Христа.

 

Вы — ветви лозы виноградной Христа.

Виноградарь небес сберет ваш сок;

Вы дали себя в точиле топтать,

Чтоб вечных блаженств чашу испить.

 

От житейских нужд отвратились вы,

Ибо всё здесь сон и прикрасы лжи.

Обольщенью нег вы не предали душ,

Убедясь, что величье — одна суета.

 

Завиден чрез вас стал детства чертог.

Ваша кровь и огонь обновили его,

Вы предали плоть мечу и костру,

Неугасимый свет вы в чертог внесли.

 

Тридцать семь — число тех блаженных дев,

Венчанных вовек не вянущим венком,

Высоко взнесенных над всем земным,

Блаженствующих здесь во славе творца.

136

 

 

ДАВТАК КЕРТОГ

(VII век)

 

96. ПЛАЧ НА СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ДЖЕВАНШИРА

 

О всеведущий дух, ниспошли благодать,

Дай мне силы на песню, на плач, на проклятье,

Разумение дай, чтобы внятно сказать

Слово скорбное о невозвратной утрате!

 

Горе тяжкое плакать заставило нас,

Стон печали над нами пронесся, как пламя,

Пусть всё сущее в мире услышит наш глас,

Всё живущее слезы прольет вместе с нами.

 

Нас стена защищала, но пала стена.

Скалы, нас укрывавшие, ныне разбиты.

Нам светила луна, закатилась луна,

Слово твердое рухнуло, нет нам защиты.

 

Мы не ждали беды, но пришла к нам беда.

Власть добра и надежд победило безвластье.

Свет чудесного царства угас навсегда,

Счастья сад превратился в пустыню несчастья.

 

Это беды и горести нашего края,

Может те, что предрек многомудрый Исайя,

Ибо светлого крестовоздвиженья день

Омрачила беда и страдания тень.

 

И грядущее стало темно и безвестно,

Дух вражды и безверья туманит наш путь.

Нечестивые вырыли черную бездну,

Чтобы нашего пастыря в бездну столкнуть.

137

 

Словно лев, был он грозен, не будучи злым,

Для старейшин родов был опорой и властью,

Ликовали друзья от любви и от счастья,

И от страха враги замирали пред ним.

 

Был он первым по мужеству и по уму.

К самым дальним пределам неслась его слава,

Поклониться спешили соседи ему,

Восхваляли его все края и державы.

 

Даже греческий царь, даже юга князья

Домогались с властителем нашим свиданья

И, гордясь, что они Джеваншира друзья,

Принимали с почтеньем его назиданья.

 

И в гордыне забыли, что, люди, мы прах,

Что во власти господней и счастья и беды.

Бога мы прогневили, погрязнув в грехах,

И правителя нашего смерти он предал.

 

Ангел, что охранял его душу и плоть,

От него отдалясь, нас обрек на страданье.

В горький час отвратился от князя господь,

Оставляя насильникам на поруганье.

 

Лицемер потаенно свой меч навострил,

К убиенью коварно готовясь заране,

И смертельный удар Джеваншира сразил —

Темной ночью погиб он, как моавитяне.

 

Джеваншир, надо всеми возвысился ты.

Исходили завистники злобой безмерной.

Ты убит был тайком средь ночной темноты,

Ты скончался, израненный немилосердно.

 

Солнце вмиг изменило извечный свой путь,

Лишь вошла злая смерть в государеву грудь.

 

Пусть убийца его остается живым,

Пусть он будет для всех ненавистен и страшен.

Птицы певчие пусть не щебечут над ним,

Пусть лишь черные вороны крыльями машут.

138

 

Звери хищные пусть поджидают его,

Пусть вовек не найдет он ночлега под крышей.

Пламя Ирода пусть настигает его,

Пусть его пожирают и черви и мыши.

 

Пусть огонь пожирает его, разгорясь,

Пусть убийцу ничто не спасет от заразы,

И рука, что на славу земли поднялась,

Пусть покроется струпьями смрадной проказы.

 

Пусть в презренного жабы вливают свой яд,

По ночам пусть с убийцею змеи грешат.

Пусть умрет окаянный, терзаясь жестоко,

Будь он проклят, исчадие зла и порока!

 

Наш водитель, наш кормчий, наш князь Джеваншир,

Посмотри, что с твоими сиротами стало.

Разум твой озарял наш неправедный мир,

Нас отвага твоя от беды ограждала.

 

Как жемчужины, с уст обронял ты слова,

И блистал ты отвагой, носитель величья,

Ото сна пробуждался детенышем льва,

Расправлялся с трусливою утренней дичью.

 

И разбрасывал кромки овечьих ушей,

Славя господа истовой жертвой своей.

 

Как ловец, был ты ловче других и смелей,

Сокола твои были всех прочих быстрее,

Ты и спящий мудрее был прочих людей

И во сне управлял колесницей Арея.

 

Ты лишь взглядом единым умел отличать

Мудреца от глупца и героя от труса.

Нисходила обильно к тебе благодать,

Как священная кровь из ребра Иисуса.

 

Ты при жизни божественной притчею стал.

Дух бессмертья над смертным тобою витал.

 

Мир был светел, но темень взяла его в плен,

Как, лишенным тебя, нам поверить в удачу?

139

 

В опустевшей стране я потомков сирен,

А не страусов стаи сегодня оплачу.

 

Сколько дней и недель, сколько б лет ни прошло,

Мы не сможем забыть о великой утрате.

И тебя погубившее черное зло

Тяготеет над нами как бремя проклятья.

 

Ты, наш пастырь великий, был светел, как день.

Без тебя нам во тьме никуда не пробиться.

И ложится на наши угрюмые лица,

Словно пыль на дороги, бесславия тень.

 

Буду вечно взирать я на трон опустевший,

Бесконечно в мученьях рыдать, безутешный.

 

Слезы нас ослепляют, померкнул наш свет,

Перед нами путей утешения нет.

Только пламень печали, любовью зажженный,

Не погаснет в сердцах безутешных друзей.

Нам дымиться бы, как фимиам благовонный,

Чтоб сгореть без следа на могиле твоей.

 

Ибо здесь без тебя всё темно и туманно.

Нашей светлой надеждою был ты один.

Пред тобой прояснялись вершины Ливана,

Волны бурные Тивериадских глубин.

 

Если ты, наш заступник, не жил бы на свете,

Пред врагами давно бы мы пали без сил.

Без тебя одолел бы нас северный ветер,

Гунн жестокий гранаты бы наши срубил.

 

Без тебя опускаются руки в бессильи.

Тьма сгущается, нам не дождаться зари.

Покрываются брачные комнаты пылью,

Облачаются в траур земные цари.

 

Даже тем, кто короной увенчан по праву,

Мишура золотая теперь не нужна.

Тщатся сбросить владыки презренную славу,

Ибо суетность славы им стала ясна.

140

 

Всем уйти суждено, никому не остаться,

Нам одно лишь даровано счастье судьбой:

Слезы лить по тебе, по тебе убиваться,

Лечь в могилу когда-нибудь рядом с тобой.

141

 

 

ГРИГОР НАРЕКАЦИ

(951—1003)

 

97. ПЕСНЬ СЛАДОСТНАЯ

 

Красива, хоть черна,

Я — дочь Ерусалима.

Желанна и любима

Для друга я одна!

 

Мой друг — в горах олень,

Чье тело так упруго.

Далекий голос друга

Я слышу в этот день!

 

«Любимая моя,

Ты мне одна желанна,

Ты из лесов Ливана

Приди в мои края.

 

Глаза твои горят,

От плеч и от ладоней

Исходит благовоний

Счастливый аромат».

 

Был чище всех святых

Младенец тот хвалимый,

Людьми непостижимый

Цветок долин родных.

 

Ты видишь: сонм святой

На той горе толпится.

142

 

Ты слышишь, дух корицы

С горы исходит той?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

И должно нам опять

Склониться с пастухами,

С премудрыми волхвами

Творцу хвалы воздать.

 

Спасителя Христа

Восславим дух нетленный,

Чей свет и чистота

Вовек благословенны!

 

98. ВАРДАВАР

 

Алмазная роза взяла

Свой блеск у дневного светила,

Когда оно тихо входило

В морскую бескрайнюю гладь.

 

Казалось: багровый цветок

Над ширью морской распустился,

Казалось, над ней засветился

Созревший шафрановый плод.

 

Шуршала густая листва,

Шумела на гнущемся древе,

Которое царь-псалмопевец

В псалме благозвучном воспел.

 

Цветы распускались в садах,

Прекрасны и благоуханны,

И кедры, самшиты, платаны

Пускали побеги свои.

 

Вдали зеленел кипарис,

Горела рябина, алея.

Своей белизною лилея

Сверкала в закатных лучах.

143

 

Дыхание ветра и гор

Ее лепестки овевало,

И влагой роса окропляла

Зеленые листья ее.

 

Всходила на небе луна,

Светилася меж облаками,

И ясные звезды роями

Во тьме окружали ее.

 

И не было счастью конца,

И зрело чуть слышное слово

Молитвы во имя отца

И сына и духа святого.

 

99. ПЕСНЬ ВОСКРЕСЕНИЯ

 

Арба в день Воскресения господня

С горы Масис спускается сегодня.

И скамьи белые на ней расставлены,

И пламенем пурпурный шелк горит,

Трон золоченый посреди стоит,

И восседает царский сын прославленный,

Крестом сложивши руки на груди.

А справа серафимы шестикрылые,

А слева херувимы, богу милые,

А отроки с крестами впереди

Сидят на скамьях и псалтырь листают,

Псалмы во славу божью возглашают,

Поют святому празднику хвалы!

Но вот всё шествие остановилось,

Но вот колес вращенье прекратилось

И встали краснобокие волы.

 

Тогда цветы и проса шесть снопов

Раскинули, вплели, как украшение,

Украсили арбу в честь Воскресения

И крестовидные рога волов.

Арба стоит, а по бокам жемчужины,

Постромки шелковые не натружены,

Блистает дышло светом золотым,

144

 

Колеса деревянные не вертятся,

И удивленным отрокам не верится,

Не знают отроки, что делать им.

 

Возница был красавцем молодым,

Взмахнул возница сильными руками

И золотистыми тряхнул кудрями.

Возница подал знак волам своим.

Возница юный закричал сурово

На первого вола и на второго.

И клич возницы был понятен им.

И дрогнула арба и покатилась.

И снова всё пошло и закрутилось.

И шествие вошло в Ерусалим.

И люди вознесли моленья снова

В честь Воскресенья светлого Христова,

Услышанные богом всеблагим!

 

100. ИЗ «КНИГИ СКОРБНЫХ ПЕСНОПЕНИЙ»

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 1

 

1

 

Я обращаю сбивчивую речь

К тебе, господь, не в суетности праздной,

А чтоб в огне отчаяния сжечь

Овладевающие мной соблазны.

Пусть дым кадильницы души моей,

Сколь я ни грешен, духом сколь ни беден,

Тебе угодней будет и милей,

Чем воскуренья праздничных обеден.

Мой стон истошный, ставший песнопеньем,

Прими не с гневом, а с благоволеньем.

Из дальних келий, тайных уголков

Достал я слово, как со дна колодца,

Пусть дым сожжения моих грехов

К тебе, всемилосердный, вознесется!

145

 

Когда перед тобой предстану я

С застывшей на губах мольбой бесплодной,

Пусть жертва добровольная моя

Тебе не будет столь же неугодной,

Как стон Иакова в краю глухом

Иль попиранье твоего закона

Правителем греховным Вавилона,

Как сказано в писании святом.

Мой дар тебе пусть будет всеблагому

Угоден.

Пусть тебя он ублажит,

Как дым кадильниц в скинии Селома,

Которую воссоздал царь Давид.

Кивот, освобожденный от плененья,

Давид поставил там на много дней.

Да будет таковым и возрожденье

Погрязнувшей в грехах души моей!

 

2

 

Час настает, и громкий судный глас

Уже гремит в ущелиях отмщенья.

Он нас зовет и порождает в нас

Страстей противоборных столкновенье.

И сонмы сил недобрых и благих:

Любовь и гнев, проклятья и молитвы —

Блистают острием мечей своих

И дух мой превращают в поле битвы!

И снова дух смятен мой, как в начале,

Когда я благодати не обрел,

Которую апостол Павел счел

Превыше Моисеевых скрижалей.

Мне ведомо, что близок день суда

И на суде нас уличат во многом,

Но божий суд не есть ли встреча с богом?

Где будет суд — я поспешу туда!

Я пред тобой, о господи, склонюсь,

И, отречась от жизни быстротечной,

Не к вечности ль твоей я приобщусь,

Хоть эта вечность будет мукой вечной?

Я грешен был, я преступал закон,

Я за грехи достоин наказанья

146

 

Страшней, чем мука варварских племен,

Поверженных твоею гневной дланью.

Для филистимлян и эдомитян

Годами ты отмерил наказанье,

Но вечный огнь в удел мне будет дан

За все мои сомненья и деянья.

Ждет страшный суд меня, но до тех пор

Удел при жизни выпал мне не лучший:

При жизни обречен я на позор

И ожиданье кары неминучей.

Нас вознести иль превратить во прах,

Низвергнуть в ад иль даровать спасенье —

Во всем ты властен, всё в твоих руках,

Приявший муки в наше искупленье.

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 2

 

1

 

Взывал ты, повторял священный стих,

Склонялся пред отцом своим небесным,

Судящим по делам сынов своих,

Не обольщаясь рвеньем их словесным.

Страдал твой род в египетском плену,

Но не дал ты ему лишиться веры.

С кем, Моисей, сравнить тебя дерзну,

Найду ли я достойные примеры?

 

Я грешен, я упрям в грехе своем,

Я— варвар, недостойный божья слова.

Та кара, коей предан был Содом,

И по моим грехам не столь сурова.

Как Ханаан, грехом я осквернен,

Я — Амалик, меня нельзя наставить.

Как идолообитель Вавилон,

Меня разрушить легче, чем исправить.

Обломком жалким я встаю из мглы,

На мне лежит проклятье, грех Иудин.

Как древний Тир, достоин я хулы,

Я, как Сидон, порочен и подсуден.

147

 

Я старца одряхлевшего слабей

От дней развратных и от жизни шумной.

Я — голубь, кроткий в глупости своей,

А не в своей смиренности разумной.

Я как яйцо, где скрыт змеиный яд.

Ехидна я, что львицей почиталась.

Я — Иерусалим, священный град

Пред тем, как от него лишь пыль осталась.

Я — человек, чья сущность не чиста.

Шатер пустой, не избежавший бедствий.

Я — крепость, чьи сокрушены врата, —

Наследникам ненужное наследство.

 

Я — дом, но дом забытый испокон.

И чтоб его избавить от проклятья,

Он должен быть очищен, обновлен,

Обмазан глиной божьей благодати.

 

А у меня нет для спасенья сил,

Я слаб, я сломлен тяжкими грехами,

И справедливейший определил

При жизни место мне в зловонной яме.

 

Я изгнан, я отвержен, я забыт,

Смятен я духом, жалок я обличьем.

Я — тот талант, который был зарыт

Рабом лукавым, как глаголет притча.

 

2

 

Всех душ и всякой плоти созидатель,

Многоусердный в милости своей,

Дай верить мне, как верил Моисей,

Пророк, твоей достойный благодати.

Дай завершить мне книгу песнопений

Достойною твоих благословений.

 

В обитель, где ты должен нас принять,

Я начал путь свой, плача и стеная,

Дай грех мне искупить и злаком стать,

Возликовать при сборе урожая.

И как грехи мои ни велики,

148

 

Не дай иссякнуть слез моих истокам,

И, как Израиль, ты не обреки

Мой дух и сердце засухе жестокой

Пред тем, как неба мы услышим глас,

А небо — глас земли, где сонмы нас,

Земля же — глас хлебов, и лоз, и хмеля,

И все услышат голос Изрееля.

Пусть чистая молитва и елей —

Всё, что тебе святыми воздается,

Проникнет в суть души моей скорей,

Чем тела оскверненного коснется.

О господи, я — глина, ты — творец,

Спаси меня, небесный мой отец,

Чтоб на земле мне духом укрепиться,

Чтоб в час, когда вступлю я в мир иной

И небо ты разверзнешь предо мной,

Я б мог его сияньем насладиться,

Чтоб под небесным этим светом впредь,

Как воску, не растаять, не сгореть.

 

Дай, боже, силу мне, изнеможенному,

Дай духом мне воспрянуть, обделенному.

Перед концом моим, возможно скорым,

Сведи меня с порочного пути,

Хоть я истерзан совести укором,

А не усилием тебя найти.

Меня, земною тронутого скверной,

Услышь, о боже, со своих высот.

Возьми залог моей мольбы усердной

И дай мне благодать своих щедрот.

Своим небесным светом освети

Мой слабый стон, глухое покаянье

И слово из Священного писанья,

Что в эту книгу тщусь я привнести.

Меня, мой благодетель совершенный,

Хоть жалости не стою, пожалей

И вместо меди звонкой, но презренной

Даруй мне злато милости своей.

Не повергай меня в смертельный страх,

И не ожесточай мой дух скорбящий,

Не обреки бесплодным быть в трудах,

Как пахаря на почве неродящей.

149

 

Не дай мне лишь стенать, а слез не лить,

В мучениях рожать и не родить,

Быть тучею, а влагой не пролиться,

Не достигать, хоть и всегда стремиться,

За помощью к бездушным приходить,

Рыдать без утешенья, без ответа,

Не дай мне у неслышащих просить.

Не дай, господь, мне жертву приносить

И знать, что неугодна жертва эта,

И заклинать того, кто глух и нем.

Не дай во сне иль наяву однажды

Тебя на миг увидеть лишь затем,

Чтобы не утолить извечной жажды.

И до того, как мой услышишь зов,

Услышь мои, о боже, покаянья

И соразмерно с тяжестью грехов

Не назначай покуда наказанья.

Щадящий, пощади, спаси, спасающий,

Освободи меня, освобождающий.

Не дай сойти с пути; прости, прощающий;

От бед оборони, обороняющий.

Недуг мой исцели, всеисцеляющий,

И путь мой озари, всеозаряющий.

За прегрешенья не карай, карающий.

Прости мой долг, от долга избавляющий,

С врагами примири, всепримиряющий.

Когда в последний раз, в последний миг

Я подниму слабеющие вежды,

Пусть мне случится твой увидеть лик,

Дарующий спасенье и надежды.

И мой последний вздох в последний час

Пусть мне минувшей жизни будет слаще.

Пусть ангел твой с меня не сводит глаз,

Ведя дорогой страшной, но манящей.

Когда умру, моей душе яви

Дух небожителей, дух бестелесный

Тех, кто дорогой веры и любви

150

 

Пришел, о боже, в твой чертог небесный.

Не воздавай мне за мои грехи.

Пусть будет принят дух мой в мире лучшем.

Не дай, Спаситель, волка в пастухи

Твоей больной овце, овце заблудшей.

Погрязшему в долгах — даруй прощенье,

Погибшему в грехах — пошли спасенье.

 

3

 

Ты, жаждущим дающий утоленье,

Ужели в мире не рассеешь тьму,

Ужель меня лишишь благоволенья,

Изменишь милосердью своему?

Ужели мне откажешь в состраданьи,

Ты, тот единый, в ком оно живет?

Утратишь ли, цветок, благоуханье,

Засохнешь ли, о благодатный плод?

Ужель животворящие деянья

Ты прекратишь, о наше упованье?

О ты, который кроток и велик,

Ужель пренебрежешь извечной славой,

Ужели омрачишь, о боже правый,

Пречистый свой, неомраченный лик?

Ты ль не даруешь, о мое спасенье,

Кровоточащим ранам исцеленье?

Бальзам на язвы не положишь мне?

Слепому, не пошлешь мне озаренье,

Свет предо мною не зажжешь во тьме?

 

Я — твой проситель, раб твой дерзновенный —

Молю тебя: меня ты не покинь.

Нетленный, жизнь дарующий вселенной,

Ты, славословленный, благословенный,

Ты был и есть — твердыня всех твердынь.

Ты был и остаешься вездесущим,

Как в прошлом, так и ныне, и в грядущем,

И за пределом вечности.

Аминь!

151

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 3

 

1

 

О повелитель сущего всего,

Бесценными дарами нас дарящий,

Господь, творящий всё из ничего,

Неведомый, всезнающий, страшащий,

И милосердный, и неумолимый,

Неизреченный и непостижимый,

Невидимый, извечный, необъятный,

И ужасающий, и благодатный,

 

Непроницаем ты, неосязаем,

И безначален ты и нескончаем,

Ты — то единственное, что безмерно,

Что в мире подлинно и достоверно,

Ты — то, что нам дает благословенье,

Ты — полдень без заката, свет без тени,

Единственный для нас родник покоя,

Что просветляет бытие мирское.

И безграничный ты, и вездесущий,

Ты и сладчайший мед и хлеб насущный,

Неистощимый клад, пречистый дождь,

Вовек неиссякающая мощь.

Ты и хранитель наш и наставитель.

Недуги наши знающий целитель,

Опора всех, всевидящее зренье,

Десница благодатного даренья,

Величьем осиянный, всем угодный,

Наш пастырь неустанный, царь беззлобный,

Всевидящий, и днем и ночью бдящий,

Судья, по справедливости судящий,

Взгляд негнетущий, голос утешенья,

Ты — весть, несущая успокоенье.

Твой строгий перст, всевидящее око

Остерегают смертных от порока.

Судья того, что право, что неправо,

Не вызывающая зависть слава.

Ты — светоч наш, величие без края,

152

 

Не зримая дорога, но прямая.

Твой след невидим, видима лишь милость,

Она с небес на землю к нам спустилась.

 

Слова, что я изрек тебе во славу,

Бледнее слов, которые бы мог

Услышать ты, о господи, по праву,

Когда б я не был речью столь убог.

Господь благословенный, восхваленный,

Восславленный всем сущим во вселенной,

Всё то, что нам достигнуть суждено,

Твоим внушеньем мудрым рождено.

 

О господи, дорогу очищенья

Ты мне в моих сомненьях указуй

И, приведя меня к вратам спасенья,

Ты удовлетворись и возликуй.

 

Цель песнопенья твоего раба —

Не славословье и не восхваленье,

Мои слова ничтожные — мольба,

Которой жажду обрести спасенье.

 

2

 

Собранье песен сих, где каждый стих

Наполнен скорбью черною до края,

Сложил я — ведатель страстей людских, —

Поскольку сам в себе их порицаю.

Писал я, чтоб слова дойти могли

До христиан во всех краях земли.

Писал для тех, кто в жизнь едва вступает,

Как и для тех, кто пожил и созрел,

Для тех, кто путь земной свой завершает

И преступает роковой предел.

Для праведных писал я и для грешных,

Для утешающих и безутешных,

И для судящих, и для осужденных,

Для кающихся и грехом плененных,

Для добродеятелей и злодеев,

Для девственников и прелюбодеев,

Для всех: для родовитых и ничтожных,

153

 

Рабов забитых и князей вельможных,

Писал я равно для мужей и жен,

Тех, кто унижен, тех, кто вознесен,

Для повелителей и угнетенных,

Для оскорбителей и оскорбленных,

Для тех, кто утешал и кто утешен.

Писал равно для конных и для пеших.

Писал равно для малых и великих,

Для горожан и горцев полудиких,

И для того, кто высший властелин,

Которому судья лишь бог один;

Для суетных людей и для благих,

Для иноков, отшельников святых.

 

И строки, полные моим страданьем,

Пусть станут для кого-то назиданьем.

Пусть кающийся в горьком прегрешеньи

Найдет в моих писаньях утешенье.

Пусть обратит мой труд, мое усердье

Себе во благо человек любой.

И стих мой, став молитвой и мольбой,

Да вымолит господне милосердье.

 

3

 

Всем тем, кто вникнет в сущность скорбных слов,

Всем, кто постигнет суть сего творенья,

Дай, боже, искупление грехов,

Освободи от пагубных оков

Сомнения, а значит преступленья.

 

Желанное даруй им отпущенье,

Пусть слезы их обильные текут,

И голосом моим они моленье

Тебе угодное да вознесут.

К тебе да вознесется их мольба

И за меня, за твоего раба.

Пусть, боже, на рабов твоих покорных,

На всех раскаявшихся, кто прочтет

С участьем книгу этих песен скорбных,

Твой свет и благодать да снизойдет!

154

 

И если примешь тех, кто вслед за мной

Придет к тебе с моей мольбой усердной,

Врата своей обители святой

Открой и мне, о боже милосердный.

И если слезная моя мольба

Прольется, словно дождь, грехи смывая,

То и меня, ничтожного раба,

Омоет пусть его вода живая.

 

И если ты спасешь, о боже, всех,

Согласных с мыслью, мною изреченной,

Ты и меня, простив мой тяжкий грех,

Спаси, о господи благословенный.

И если песнь моя в душе иной

Родит тебе угодные понятья,

Ты и меня, отец небесный мой,

Не обдели своею благодатью.

И если те, кто мой постигнет стих,

Возденут ввысь дрожащие десницы —

Пусть боль стенаний горестных моих

С молитвой чистой их соединится.

И если сказанные в книге сей

Тебе мои угодны будут речи,

То в многощедрой милости своей

Будь милосерден и к моим предтечам.

И если поколеблется, скорбя,

В священной вере некто, духом нищий,

Пусть он, воспрянув, в книге сей отыщет

Опору, уповая на тебя.

 

Коль маловер однажды устрашится,

Что храм его надежд не устоит,

Пусть этот шаткий храм твоя десница

Строками книги скорбной укрепит.

Когда недугом мучимый жестоко

Почти утратит кто-то с жизнью связь,

Пусть обретет он силу в этих строках

И возродится вновь, тебе молясь.

 

И если смертный страх или сомненье

Вдруг овладеют кем-то из людей,

Пусть в книге он найдет успокоенье,

Найдет покой по благости твоей.

155

 

И если груз грехов неискупленных

Потянет в пропасть грешника, пусть он

Всей сутью слов, тобою мне внушенных,

Спасен навечно будет и прощен.

 

И если где-то грешник есть, который

Не минет сатанинской западни, —

Дозволь, чтоб труд мой был ему опорой

И сам безумца светом осени.

И если кто-то в гибельной гордыне

Слова святых молитв забыть готов, —

Дозволь, чтоб я вернул его к святыне

Могуществом тобой внушенных слов.

И тех, кто в сатанинском ослепленьи

Уверует в презренную тщету,

Мне книгой скорбных этих песнопений

Дозволь вернуть к причастью и кресту.

И ураган неверия, взметенный,

Как над водой, над душами людей,

Смири моею песней, вдохновленной

Божественною милостью твоей.

 

4

 

Сей труд, что начинал я с упованьем

И с именем твоим,

Ты заверши,

Чтоб песнопенье стало врачеваньем,

Целящим раны тела и души.

 

И если труд мой скромный завершится

С твоим благословением святым, —

Пусть дух господень в нем соединится

Со скудным вдохновением моим.

 

 

Тобой дарованное озаренье

Не погаси.

Мой разум не покинь,

Но вновь и вновь приемли восхваленья

От твоего служителя.

Аминь!

156

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 9

 

1

 

И наступает срок сказать мне честно

О прегрешеньях дней моих и лет.

Но в час, когда пора держать ответ,

Моя душа робка и бессловесна.

 

И если я припомню всё, что было,

И воды моря превращу в чернила,

И, как пергаменты, я расстелю

Все склоны гор пологие и дали,

И тростники на перья изрублю, —

То и тогда при помощи письма

Я перечислю, господи, едва ли

Мои грехи, которых тьма и тьма.

 

И если кедр ливанский в три обхвата

Свалю я, сделав рычагом весов, —

На чаше их и тяжесть Арарата

Не перетянет всех моих грехов.

 

2

 

Я — древо, на котором веток много,

Но зрелых я плодов не оброню.

Как та смоковница, по воле бога

Бесплоден я, засохший на корню.

Смоковница, украшенная кроной,

Манит шумящею листвой зеленой

Усталых путников издалека.

Но подойдет к ней путник изнуренный,

И ни плода не сыщет, ни цветка.

Она — предмет презрения и брани,

Оставленная, как напоминанье,

Как некий тусклый образ душ людских,

Запятнанных греховностью и ложью,

Подвергнутых навек проклятью божью,

Погрязших в омуте грехов мирских.

157

 

Бывает, потом политые пашни,

Зерно приемля, хлеба не родят

И пахарь, труд оплакавши вчерашний,

Уходит прочь, куда глаза глядят.

 

Душа, храня пристойности обличье,

Ты, как смоковница, листвой шуршишь,

Но, как смоковница в старинной притче,

Бесплодия и ты не избежишь.

 

Душа моя как выгребная яма.

Ты вобрала, чтоб погубить меня,

Грехи всех смертных — со времен Адама

Свершенные до нынешнего дня.

Ты копишь то, что богу не угодно,

И потому презренна и бесплодна.

 

3

 

Я сам отяготил себя грехами,

Я над собой самим свершаю суд.

Я буду побивать себя словами,

Как из пращи камнями зверя бьют.

Я в мире жил и нагрешил премного,

И ныне я вступаю в смертный бой —

Как некий враг с врагом во имя бога

Я насмерть биться буду сам с собой.

В сокрытых мной пороках и желаньях

И помыслах, в которых был лукав,

Винюсь, как в совершенных злодеяньях,

Перед тобою на колени пав.

 

Молясь тебе, живу единой верой,

Что ты, который милосердней всех,

Свою отмеришь милость той же мерой,

Которой мерю я свой тяжкий грех.

 

Ты не откажешь дать мне подаянье,

И чем неизлечимей мой недуг,

Тем большее искусство врачеванья

Ты явишь мне, — и я воспряну вдруг.

158

 

Чем больший долг простишь ты мне с любовью,

Чем милосердней будешь и щедрей —

Тем истовей польется славословье

Мое, как в притче праведной твоей.

 

О господи, в тебе одном спасенье:

Даешь ты справедливость нам в даренье.

Лишь от твоей десницы обновленье,

И силы нам от твоего перста,

От милосердия нам искупленье,

От лика — вся земная красота,

От твоего чела — нам озаренье,

От твоего дыханья — вдохновенье,

От твоего участья — доброта,

От твоего елея — умиленье,

От знаменья — благое разуменье,

Что наши скорбь и радость — всё тщета.

Лишь ты даруешь нам освобожденье

От страха, от преступного сомненья,

Ты вкладываешь слово нам в уста.

Достоин ты земного восхваленья,

Лишь ты один вселенной лепота.

 

Всё в мире сущее, все поколенья

Возносят к небесам тебе моленья.

Молитва наша свята и чиста.

Аминь!

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 21

 

1

 

С тех пор как гибели себя обрек,

Уже я не восстал как человек,

Вновь не обрел в себе я человека,

Как сказано в писании святом.

159

 

Сойдя с пути, что праведен от века,

На этот путь я не вступил потом.

 

Хоть рассказал я в предыдущих главах

Про все грехи мои, но, стыд поправ,

Напомню вновь я о делах неправых,

О злодеяньях, о путях лукавых,

Не изменяя слогу прежних глав.

 

2

 

О господи, я — грешник, я — злодей,

Я заслужил твой лютый гнев и кару.

Ничтожностью, греховностью своей

Себя я уподобил Велиару.

Своею нерадивостью и ленью

Я сам себя подвергнул осужденью,

Обрек себя на горе и позор.

И демоны мои возликовали,

В бесовском хороводе заплясали,

И пляшут и ликуют до сих пор.

Удары тайные я принял, боже,

Предуготованные мне судьбой.

Я не отверг отвергнутых тобой,

Наоборот, их силы преумножил.

Бесовской я и сам грешил игрой,

И сам плясал я с бесами порой.

Они же имя божье поносили.

Но я греха не отвергал в бессильи,

Себе не говорил я — не греши!

Я грех творил,

И черви подточили

Поникнувший цветок моей души.

 

Я погубителей моих незримых

Не вскармливал, но не уничтожал.

Я сам невольно силы умножал

Гонителей моих непримиримых.

Я разрушителям, исчадью ада

Был преданнее, нежели творцу.

Не сладость я вкушал, а горечь яда,

И вот приходят дни мои к концу.

160

 

Я устрашен греховностью моей.

О, горе мне, позор и поруганье!

Как перед взором праведных людей

Предстать мне после моего признанья?

Всех лучше знаю, сколь мой грех велик,

Мне горло сжал отчаяния крик.

Когда способность мне была б дана

То видеть, что никто узреть не может,

Узрел бы я: душа моя черна,

Как идолопоклонник в храме божьем,

Понеже грехородной силы страсть

И идолов богопротивных власть

Сказать воистину — одно и то же.

В кромешной тьме, у жизни на краю,

По гибельной тропе иду и ныне,

Мой дух бессмертный — благодать твою

Я превратил в бесплодные пустыни.

 

3

 

Могу ли человеком я считаться,

Когда причислен я к творящим зло,

И существом разумным называться,

Когда в меня безумие вошло?

Хоть я и зрячий, но слепого хуже.

Внутри себя свет погасив, теперь

Я не могу прослыть ученым мужем:

К Познанью сам себе закрыл я дверь.

Слыть многомудрым, свыше просветленным

Я, погубивший душу, не могу

И просто существом одушевленным

Себя назвавши, — я и то солгу.

 

Среди кувшинов я — кувшин негодный.

В гранитной кладке — камень инородный.

Я в сонме избранных — избранник ложный.

Я в сонме призванных — глупец ничтожный.

И, устрашенный смертью, ибо грешен,

Покинут всеми я, а кем утешен?

Пророк Иеремия говорил,

Что Иерусалим падет в бессильи,

Так и меня страданья истощили,

161

 

Погиб я, потеряв остаток сил...

Как дерева червями, ткани молью,

Изъеден я своей сердечной болью.

Я истончился, словно паутина.

Моя греховность этому причина.

Я прекращаю век свой, исчезая,

Как утренний туман, роса ночная.

Я на людей надеялся, но ложно:

Надежда лишь на господа возможна.

 

И ныне, о содеянном скорбя,

Я, проклятый и очерненный скверной,

Надеюсь, боже, только на тебя,

Исполненного милости безмерной.

И на кресте ты никого не клял,

Терпя страданья, не ожесточился,

Когда к отцу небесному взывал

И за своих мучителей молился.

Подай мне весть, чтоб мой услышал слух,

Даруй надежду в жизни быстротечной

И в час, когда тебе свой жалкий дух

Я возвращу, —

Даруй мне дух свой вечный.

Аминь!

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 23

 

1

 

Непостижимый взору и уму,

Ты, без кого ни слова нет, ни дела,

Определяющий предел всему

И только сам не знающий предела,

Нам без тебя ни света нет, ни тьмы,

Ты слышишь наши стоны, зришь несчастья.

Невидим ты, но всё, что видим мы,

Померкло бы без твоего участья.

Ты — недоступен для рабов своих,

Но близок в вышине своей нездешней,

162

 

Целитель жесточайших ран людских

И утешитель боли неутешной!

 

2

 

Узри, о боже, взор мой безутешный

И сердце, что раскрыл я пред тобой.

На путь наставь мой разум многогрешный,

Но будь целителем, а не судьей.

 

Неверью и сомненьям нет предела,

Но чтоб греха избегнуть, дай мне сил.

Мой дух еще не отрешен от тела,

И страшен грех, что тело осквернил.

Скорблю, что дух и разум не едины,

Что на добро надежды нет в сердцах.

Скорблю, что создан человек из глины,

Замешанной на низменных страстях.

Скорблю, что нас, людей, наш ум усердный

Не сделал совершеннее скотов,

И грязью мы отмечены, и скверной,

И памятью содеянных грехов.

Что каждый совершил и что утратил

Мутит молитву нашу, застит взгляд,

И мы, сжимая плуга рукояти,

Дрожа от страха, всё глядим назад.

Мы, смертные, пленяемся ничтожным,

И не умеем мы глядеть вперед,

И в поединке истинного с ложным

Неистинное чаще верх берет.

И боль утрат идет вослед за нами,

И всюду тьма, и пелена у глаз,

И приговор возмездья пишет память

В суде сознанья каждого из нас.

О горе, если бог наш отвернется

И поразит нас гром его речей

И вечное величие столкнется

С мгновенною ничтожностью людей.

Растратил я, гонясь за наслажденьем,

Свой драгоценный дар, пропал мой труд.

Пусть божьей справедливости каменья

Меня, греховного, нещадно бьют.

163

 

Я путь прошел, но свет моих трудов

В потемках неусердья был не ярок.

Я не оставил по себе следов,

И свет погас, и догорел огарок.

Мой слабый ум немногое постиг

И потерял способность постиженья,

И онемел греховный мой язык

Без права отвечать на обвиненья.

Чадит лампада тусклая моя,

Мое напоминая нераденье,

И стерто имя в книге бытия,

И вписаны укор и осужденье.

 

3

 

Я вижу воина — и смерти жду,

Церковника я вижу — жду проклятья,

Идет мудрец — предчувствую беду,

Идет гонец — могу лишь горя ждать я.

Кто сердцем чист — порог мой обойдет,

Благочестивый горько упрекнет,

Навстречу мне не сделает и шага.

Водой испытан буду — захлебнусь;

От испытанья зельем не очнусь;

Услышу тихий шорох — устрашусь;

Протянут руку — в страхе отшатнусь,

Учую зло во всем сулящем благо!

На пир я буду позван — не явлюсь,

На суд твой буду призван — онемею.

Ниц упаду, слезами обольюсь,

Как будто говорить я не умею.

Мне стрелы изнутри пронзили грудь,

Слились в большую рану все сомненья,

Терплю я муку, не могу вздохнуть,

Ни днесь, ни впредь не жду отдохновенья.

Услышь, о боже, вопль души моей,

Последний стон мой, ставший песнопеньем,

Стон, слившийся со стонами людей,

Тебя молящих о моем спасеньи.

Нас, жалких обитателей земли,

Ты сам из праха сотворил земного.

Что делать нам, наставь и повели!

164

 

Услышь мое беспомощное слово!

Ты, сущий в каждой твари, что живет,

Превозносимый каждой тварью сущей,

Покой душевный от своих щедрот

Даруй нам в жизни сей быстротекущей!

 

Слово к богоматери, идущее из глубин сердца

 

Глава 26

 

1

 

И я один из тех, чья жизнь сурова,

Чьи слезы льются, как весной поток,

И кто стенанья превращает в слово —

В песнь с однозвучным окончаньем строк.

 

И стих, певучий от таких созвучий,

Щемит сердца, когда звучит в тиши.

Единозвучье раскрывает лучше

Невидимую миру боль души.

Я жил на свете горестно и сиро,

И, как гласят писания слова,

Душа, что не вполне мертва для мира,

Для бога не вполне еще жива.

 

Не знаю — эта песня хороша ль,

Но строки ныне с самого начала

Я рифмовал, чтобы моя печаль

Еще сильней и горестней звучала.

 

2

 

Сокровищ царских жалкий расхититель,

Я наказанью предан с давних лет,

И призовет меня казнохранитель,

Чтоб, казнокрад, я дал ему ответ.

Томлюсь в темнице без воды и пищи,

Томлюсь, мои печали велики.

Мой долг — пятьсот талантов, но я, нищий,

Давно растратил и золотники.

165

 

И, чтобы сердцу в песне изливаться,

Я здесь избрал особый лад строки,

Чтоб каждый стих вершился звуком «и»,

Что означает также цифру «двадцать».

 

Бушует нищета, как пламень горна,

В закладе сердце и душа моя,

И за вину моих деяний черных

Сурово спросит грозный судия.

И подступает страх, меня пронзая

Своим мечом безжалостным, когда

Задумываюсь я и понимаю

Неотвратимость Страшного суда.

Я, суетный, подверженный сомненьям,

Уже сегодня слышу божий глас

И мучусь, будто в огненной геенне

Мой дух и плоть горят уже сейчас.

 

Всё, чем владел, растратил я и прожил,

А что копил я столько лет подряд —

Презренно. И в сокровищницу божью,

Что я стяжал, того не поместят.

Плоть нечиста моя и взгляд мутится,

Но, взор молящий устремляя ввысь,

Прошу тебя, небесная царица:

Ты за меня пред господом вступись!

Грехам моим да будет отпущенье,

Пусть мне вина простится, умоли,

И пусть вовек дымятся воскуренья,

К тебе от нас летящие с земли.

 

3

 

Что, кроме щедрых слез и жалких строк,

В дар милостивцу принести я мог?

Как мне содеянное мной измерить?

Я быстрой мысли торопил крыла,

Но мысль моя размер моей потери

Всё ж охватить собою не могла.

Нет края, нет конца перечисленью

Грехов, в которых я повинен сам.

166

 

Я чашу малодушья и сомненья,

Как чашу смерти, подношу к губам.

 

Боль нестерпимая во мне таится,

Рождая, я не в силах разродиться,

И стрелы в сердце мне вонзают яд.

Жар лихорадки почки мне сжигает,

Мои мученья печень разрывают,

И желчь, скопившись, к горлу подступает,

Мою гортань стенания теснят.

Все члены тела, хоть они едины,

Друг с другом, словно смертные враги,

Меня губя, вступают в поединок.

О пресвятая дева, помоги!

О матерь божья, я твой раб презренный,

Я грешник, чьи сомненья велики,

И всё же я молю тебя смиренно:

Из тьмы грехов меня ты извлеки.

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 30

 

1

 

О милосердный, ниспошли мне сил,

О всеблагой, пусть будет мне примером

Заблудший раб, что многожды грешил

И всё ж ступил на путь добра и веры.

Пусть лишь в преддверьи рокового дня,

Пред самой смертью встал на путь он правый, —

Творивший зло, он праведней меня,

В ком дремлет соучастник — дух лукавый.

Тот дух могуч, а сам я духом слаб,

Мой искуситель у меня под боком.

Двойник мой, он — не твой смиренный раб,

А потакатель всем моим порокам.

Ведя меня дорогой суеты,

Со мною искуситель неразлучен,

Мой враг — исток моих сомнений жгучих,

167

 

А сколь их много — знаешь только ты!

Но кто грешит, тот кается потом,

И платим мы за радости страданьем.

И я склоняюсь пред тобой челом,

Согбенный прегрешеньями в былом

И просветленный поздним покаяньем.

 

2

 

Я повтореньем истины грешу,

И оттого моя не легче участь, —

Но я не царства божьего прошу,

Мне б жизнь влачить, немного меньше мучась.

Не пребывать мне в райской тишине,

Причисленному к сонму вознесенных:

Среди безгрешных душ не место мне, —

Мне место средь живых, но сокрушенных.

Я улыбаюсь, будто свету рад,

А про себя свою стезю кляну я,

Лицо мое спокойно, только взгляд

Горит, смятенье духа доказуя.

Со сладкою и горькою едой —

Перед собою я держу два блюда.

Держу перед собою два сосуда:

Один с отравой, с миррою другой.

Две печи есть: одна красна от жара,

Пока другая стынет без огня.

Две длани надо мною: для удара

И для того, чтоб отстранить меня.

На небесах два облака застыло:

Одно несет нам огнь, другое — град.

Тому, что будет, и тому, что было,

Две укоризны с уст моих летят.

Две жалобы летят незаглушимых —

В одной мольба, в другой укора знак.

И в сердце слабый свет надежды мнимой

И горькой скорби безнадежный мрак.

Два ливня хлещут: ливень стрел свистящий

И камнепад, грозящий всей земле.

Восходит солнце — жжет нас зной палящий,

Заходит солнце — нам темно во мгле.

168

 

3

 

Карающую занесешь десницу —

Я возмолюсь: «Казни меня скорей!»

Рука дарующая мне примнится —

Приблизиться я не посмею к ней.

Речь о грехе зайдет — приду в смятенье,

О святости — пойму свою вину.

Открыто мне дадут благословенье —

Украдкою себя я прокляну.

Я похвалу услышу — опровергну,

В ней заподозрю ложность и тщету.

Подвергнусь я хуле немилосердной —

Я слишком малою ее сочту.

Пусть осмеют, пусть предадут позору —

Сочту возмездье правым и смирюсь.

Мне пожелают люди смерти скорой —

Чтоб их слова сбылись, я помолюсь!

Когда б небесный гром меня сразил,

Я принял бы его как избавленье.

Я книгу прав своих давно закрыл —

Ни оправданья нет мне, ни спасенья!

В тот лучший мир я поспешил бы сам,

Когда бы не страшился наказанья.

Беда идущему по двум стезям,

Как говорит Священное писанье.

 

4

 

Ужели ты не слышишь, всеблагой,

Рыданий и мольбы моей усердной?

Ужели ты не видишь, милосердный:

Я, пленник зла, стою перед тобой?

Я жду, в своем погрязши заблужденьи,

Твое добро на зло мое в ответ.

Я, обреченный, жду благословенья,

Слепой, я жажду твой увидеть свет.

Протянется ль твоя десница, боже,

Чтоб тонущего грешника спасти?

Когда персты на раны мне возложишь,

Когда с неверного сведешь пути?

Научит ли твое долготерпенье

169

 

Усердью неприлежного меня,

И будет ли твое благоволенье,

Чтобы очистить грешного меня?

Заблудший раб, найду ли я покой

Под милосердною твоею дланью?

Чтоб, грешному, спрямить мне путь кривой,

Забрезжит ли вдали твое сиянье?

Я человек, чья совесть нечиста,

И лишь в тебе надежда очищенья.

Я проклят, и твоя лишь доброта

В меня вселяет веру во спасенье.

Я ныне приобщаюсь тайн святых

И в них ищу, рыдая, утешенье.

Я вижу: в поднятых перстах твоих

Мне, многогрешному, благословенье,

Лишь ты один способен даровать

Мне, угнетенному, освобожденье

И молвить слово, чтобы ниспослать

Рабу смятенному успокоенье.

Очищен я твоею чистотой,

Твой взгляд — моим страданьям облегченье,

И капля крови, пролитой тобой,

Освобождает душу от мученья.

Без помощи господней кто я есмь?

Мне мощь твоя дарует свет надежды,

Твой мир смятенному мне светоч здесь,

Днесь и покуда не смежу я вежды.

И нет в тебе и малой доли тьмы,

Как вне тебя нет ни добра, ни света.

Ты — надо всем, тебе подвластны мы.

Тебе, господь, да будет слава спета.

Аминь!

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 39

 

1

 

Подталкиваем дьявольской рукой

И соблазняем леностью привычной,

170

 

И я утратил прежний облик свой,

Свое первоначальное обличье.

А если так, то ныне мне пристало

Сказать, в чем грешен, как я прожил век,

Сказать пред миром, что со мною стало,

На что, ничтожный, я себя обрек.

 

2

 

Себе кажусь я книгою сейчас.

Я — книга воплей, стонов и сомнений,

Похожая на книгу тех видений,

Что Иезекииль узрел в свой час.

 

Я — город, но без башен и ворот.

Я — дом, где нету очага зимою.

Я — горькая вода, и тех, кто пьет,

Я не способен напоить собою.

 

Я — сад, который высох и заглох.

Я — поле, тучное травою сорной.

Я — нива, что предуготовил бог,

Но почву дьявол распахал проворно.

 

Я — древо, потерявшее плоды,

Годящееся только для сожженья.

Я — саженец, засохший без воды,

Светильник, потерявший дар свеченья.

 

И новые стенанья, плач глухой

Я облекаю в прежние созвучья.

Беспомощен зубовный скрежет мой,

И горек мой позор, и слезы жгучи.

 

Гнев над моей душой неумолимый,

Над грешной плотью огнь неугасимый.

Печать греха легла мне на чело.

Достоин казни я, творящий зло.

Боль, посланную с неба, на земле

Приемлю я, погрязнувший во зле.

Что ждет меня, заранее известно:

Как кучи плевел, превращусь я в дым.

171

 

И возвещает снова глас небесный

О том, что мой недуг — неисцелим.

 

3

 

Я каюсь, чтоб меня услышал мир.

И правда, может, схож я с той блудницей,

О коей у Исайи говорится

Во притче про надменный город Тир.

 

Но если скорбь блудницы позабытой

Из тьмы времен пророк донес до нас,

Как должен я взывать в свою защиту,

Как должен прозвучать мой скорбный глас?

 

Мне ведомо:

Пришествие господне

Настанет, —

Я дрожу уже сегодня.

И, думая о страшном Судном дне,

Предвижу нескончаемые муки,

И к небесам я простираю руки,

И жду возмездия, и страшно мне.

 

Что будет, всё я знаю наперед.

Но и предвидя все свои страданья

И зная, что меня в грядущем ждет, —

Я всё же нерадив на покаянья.

 

Но в страшный час меня ты не покинь,

О господи, отец наш всемогущий,

Чадолюбивый, добрый, вездесущий,

Прощающий своих сынов.

Аминь!

172

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Из главы 51

 

1

 

Я, смертный, не обласканный судьбой,

Ужель к себе подобному с мольбой

Мог обращаться, горестно стеная,

Бессилия людей не понимая?

 

Ужель к тому я обращал моленья,

Кто сам ничтожен силой, речью слаб?

У мыслящих существ искал спасенья

Я, мыслящий, но не разумный раб?

 

Ужель молил людей, власть предержащих,

Владык, как и дары их, преходящих?

Ужели брата я молил родного,

Который сам искал прозренья свет,

Ужели я молил отца земного,

Что сам прощенья ждал на склоне лет?

 

Ужели мать молил я в тишине?

Ужели ждал от той ответной вести,

Чья нежность и забота обо мне

Оборвались с мгновенной жизнью вместе?

 

Ужели я молил земных царей,

Не понимая, что цари земные

Способны смертным смерть нести скорей,

Чем блага жизни иль дары иные?

 

О нет, не к братьям, не к царям земным —

Я обращался лишь к тебе, о боже,

Лишь ты один всё можешь дать живым

И после смерти воссоздать нас можешь.

173

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Из главы 54

 

3

 

Плывет пловец, захлестнутый волнами,

Его пучина бьет, а он плывет.

Покуда взмахивает он руками,

Но силы кончатся его вот-вот.

 

Бьют волны и бока его, и спину,

Ест соль глаза, а морю нет конца.

Оно в свою соленую пучину

Сейчас затянет бедного пловца.

 

Пловец плывет, но нет ему спасенья.

Он не уйдет от вздыбленных валов.

Жалчайшее господнее творенье,

Как бедный тот пловец, и я таков.

 

Мне говорят — понять я не пытаюсь,

Не слышу, хоть мне голос подают.

Трубит архангел — я не пробуждаюсь,

Недвижим я, хотя меня зовут.

 

Я позабыл всё то, что раньше видел,

Черствее становясь день ото дня,

Бесчувственен я к боли, словно идол,

Хоть люди ранить норовят меня.

 

Мне лестно даже с идолом сравненье.

Я хуже, ибо совесть нечиста.

Презренный и достойный обвиненья,

Дерзаю всё ж вымаливать прощенье,

Спасенье у спасителя Христа.

174

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 55

 

1

 

Парил я на крылах души моей

Над сонмом живших в мире сем от века,

Но многогрешного меня грешней

Покуда я не видел человека.

Всё это взвесив на весах ума,

Я обратил к себе как прорицанье

Нетленный стих Давидова псалма:

«Со мною кто сравнится в злодеянья?»

Так что ж скажу я своему врагу?

Чье прокляну и чье ославлю имя?

Я, грешный, лишь себя клеймить могу

Словами беспощадными своими,

И мне, отягощенному виной,

Я верую, даруешь ты прощенье,

Как ныне я прощаю прегрешенья

Всем тем, кто был виновен предо мной.

 

2

 

Какие б я моленья возгласил,

Какие б воскурил благоуханья,

Чтоб только ты, о господи, простил

Людей, которых я порочил бранью!

Чтоб осужденного ты оправдал,

Плененному — свободу даровал,

Утешил бы скорбящих, удрученных,

Призрел обманутых и обреченных;

Чтоб скорбных духом ты уврачевал.

Когда добро намерюсь совершать я —

Чтоб ты, великий, мне прибавил сил;

Когда намерюсь произнесть проклятье —

Чтоб ты остановил и вразумил!

Чтобы в моленьях я, страдавший много,

Всем зложелателям своим простил,

Чтоб голос злобы, неугодный богу,

В ожесточенном сердце усмирил;

Чтоб я забыл вчерашние обиды,

175

 

Молясь о примиреньи всех людей,

И чтоб возрадовался ты, увидев,

Каким я стал по благости твоей.

Вся жизнь — в тебе, лишь ты — бессмертье смертного,

Упорство человека неусердного.

Ты — сила слабого, богатство — скудного,

Ты — мудрость для меня, для безрассудного.

 

Я как пловец. Ненастье, тьма и ветер

Мне ощутить мешают силу зла,

Я словно птица, что попала в сети

И гибели своей не поняла.

Не понял я, что страшен мир двуликий,

Что губит он, соблазнами маня.

Как псалмопевец говорил великий:

«Постигли беззакония меня».

 

3

 

Один мудрец назвал в года былые

Смерть без причины явной злом большим.

Хоть он — язычник, я согласен с ним:

Мгновенной смертью правят силы злые.

Как скот бессмысленный и бессловесный,

Мы исчезаем вдруг во мраке бездны,

Не осознав сей жизни пустоту.

Мы умираем и не ужасаемся,

Мы исчезаем и не удивляемся,

Мы даже в час последний не смиряемся.

Отлучены бываем — не терзаемся,

Порокам предаемся и не каемся,

Соблазнов низких не остерегаемся,

Всему предпочитаем суету.

Смиренный Иов смерть назвал покоем.

Я с ним согласен днесь и наперед,

Когда б не зло, содеянное мною,

Что втайне для меня же сеть плетет.

На свете настоящее — ничтожно,

Грядущее — темно, былое — ложно.

Я хуже всех, моя греховна суть.

В грязи желаний я погряз по горло.

176

 

Земные страсти мне сжигают грудь.

Нетвердый разумом, иду нетвердо.

Над глиняной обителью моей

Дожди не утихают проливные,

А слабый дух мой — глины не прочней,

Соблазны мира — не добрей стихии.

Что я скажу пред тем, как умереть?

Мои деянья скудны, страсти — странны.

Из ничего мой скарб, из ветра снедь,

Усилья тщетны, радости обманны.

Когда настигнет смерть, то силы зла

Пред справедливостью должны склониться

И заповедь, что мне дана была

Для жизни, — лишь для смерти пригодится.

 

4

 

Как сказано о том в Святом писаньи,

Пришел посланник зла, мой давний враг,

Он отнял всё, и сердца достоянье

Разграблено, и разум мой иссяк.

Я к господу, безумный, не взывал;

Чем шел быстрей, тем глубже увязал.

Стремясь к величию, терял я веру,

К безмерному стремясь — утратил меру.

Терял я большее, чем находил,

Был осторожен — лишь себе вредил.

Идти старался прямо — спотыкался,

Стремясь за лишним — нужного лишался.

Избавился от меньшего из зол,

Но гибельные страсти приобрел.

То, что искал, считал всего дороже, —

Не стало оправданием моим.

В тебе одном мое спасенье, боже,

Я пред тобой склоняюсь, всеблагим.

Тебя молю я, раб твой неусердный:

Моей молитвы в гневе не отринь.

Будь милостив, отец наш милосердный,

Прибежище души моей.

Аминь!

177

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 56

 

1

 

Как ядовитый плод на древе ада,

Или враждебной ставшая родня,

Иль сыновья, предавшие меня,

Грехи меня терзают без пощады,

Всё неотступнее день ото дня.

 

2

 

Я сердцем хмур, устами злоречив.

Мой слух неверен, взор мой похотлив.

Моя рука готова смерть нести,

Моя нога сбивается с пути.

Мой смраден вздох, походка не тверда,

Я не оставлю по себе следа.

И воля к благу у меня шатка,

Зло крепко, добродетель не крепка.

Божественный завет я позабыл,

Указанный запрет я преступил.

Я — дичь, не избежавшая стрелы,

Бежавший раб, упавший со скалы,

Я — узник, чей конец наступит вскоре,

Морской разбойник, что утонет в море.

Я — робкий ратник, я свидетель лживый,

Нестойкий латник, пахарь нерадивый,

Священник, презирающий амвон,

Законник, попирающий закон,

Звонарь церковный, невпопад звонящий.

Я — проповедник, смутно говорящий,

Я — взгляд, который неприятен людям,

Ужасен ликом я и сердцем скуден,

Я — прерванная трапеза хмельная,

Я — праздник жалкий, красота смешная,

Я — сад, который высох и заглох,

Я — жнец, который жнет чертополох,

Сажающий крапиву садовод,

Мышам доставшийся пчелиный мед.

178

 

Я — близкими покинутый старик,

В грехе упорствующий еретик,

Болтун пустой, гордец скотоподобный,

Хвастун и лжец, скупец, мздоимец злобный.

Я — леность, я — надменность, я — коварность,

Бесстыдство, черная неблагодарность,

Великолепье, жалкое обличьем,

Ничтожество, надутое величьем,

Величье, что пред низостью склонилось,

Могущество, чья сила истощилась.

Я — управитель-плут, советчик ложный,

Торгаш бессовестный, друг ненадежный,

Сосед злословящий, богатый скряга,

Чьей смерти ждут наследники как блага.

Бесчестный казначей, служитель-бражник,

Глашатай лживый, нерадивый стражник,

Я — нищий, жалкий, но высокомерный,

Правитель алчный, царь жестокосердный,

Я — вестник, с доброй вестью опоздавший,

Посредник, поводом раздора ставший.

Я — царь-изгнанник, царь, лишенный трона,

И царь-тиран, не знающий закона.

Я — воин, побежденный и несчастный.

Я — самовластный князь, судья пристрастный.

Я — полководец, робкий и бесславный,

Слуга лукавый, раб самоуправный.

Я — песня, сочинителя позор,

Для обвинителя я — приговор.

 

Когда-то раньше не творил я зла,

Мне отовсюду вслед неслась хвала.

Но всё прошло, мой мир перевернулся,

И ныне я — носитель многих зол.

К одним пришел я, ибо обманулся,

Другие я по слабости обрел.

 

3

 

Изо всего, что ныне перечислил,

Всего, чем ныне утрудил тебя,

Что тягостней тебе и ненавистней,

Каким грехом я погубил себя?

179

 

Что совершить и как тебя восславить

Рабу, который скорбию томим?

Как от грехов своих себя избавить,

Представ перед величием твоим?

 

Сколь велико, скажи, твое терпенье,

И долго ль будешь ты меня прощать,

И долго ль будешь, господи, молчать,

Мои земные видя прегрешенья?

 

Тебе совсем мою презреть бы речь,

Тебе б не слушать слов моих ничтожных,

Не для меня ль карающий твой меч?

Я заслужил, чтобы меня обречь

На казнь, что ждет преступников безбожных.

 

Но ты меня, бредущего во мгле,

И прочих, мне подобных, на земле

Врачуешь добрым светом милосердья,

Чтоб душам нашим обрести бессмертье

Там, где мерцает неземная синь.

Нас, грешных, не по нашему усердью

Ты одаряешь, господи.

Аминь.

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 71

 

1

 

Пребудь счастлив и славен, сонм святых,

Хотя порой иные отступались,

Хотя порой иные колебались,

Но вновь гореньем чистым озарялись,

И находили путь, и утверждались

В неложности молитв и дел своих.

 

Они являли слабости подчас,

Но отрекались от сует мгновенных

180

 

И возвышались в помыслах священных

Над бренной сутью каждого из нас.

 

Была всегда их чтима чистота,

И не было к мольбе их небо глухо.

Их чтят, как тело господа Христа,

В них — обиталище святого духа.

 

В них нету ни следа, ни тени тьмы.

Их праведность светла в сияньи божьем.

Они богоподобны, если мы

Кого-то богу уподобить можем.

 

Была их жизнь чиста и безупречна,

Неколебима воля, вера вечна.

Их истина едина и одна.

Всему, что в мире тленно или мнимо,

Противоборство их необоримо.

Их благочестие несокрушимо,

И мудрость их для нас непостижима,

Сияньем божиим озарена.

 

Молить их, как создателя молю я,

Деяния их чтить по мере сил

И уповать на помощь их святую —

На это нас всевышний вразумил.

 

2

 

А я, ничтожный в мыслях и делах,

Хулы достоин, грешник безнадежный,

Я бодрствую, но сон в моих глазах.

Дремлю, хотя мои открыты вежды.

Молясь, я в мыслях осуждаю близких.

Молясь, я мыслю о деяньях низких.

Иду вперед — и вдруг подамся вспять.

Едва очистившись, грешу опять.

Страстей своих греховных и гордыни

И умиротворясь я не уйму.

Я мед мешаю с горечью полыни,

В сияньи дня предвосхищаю тьму.

181

 

Я прячу тернии среди цветов.

Едва покаясь, снова согрешаю.

Мое цветенье не дает плодов.

Я не творю того, что возглашаю.

Даю зарок и тут же попираю,

Я простираю длань и опускаю,

Ни с кем своим достатком не делюсь.

Что посулил, того не дать стараюсь.

Едва от прежней язвы исцелюсь —

И снова гнойниками покрываюсь,

Веду корабль я, но с пути сбиваюсь,

Я отправляюсь в путь и возвращаюсь,

Едва наполнившись, опустошаюсь,

То распадаюсь, то воссоздаюсь,

То сею смуту я, то примиряю,

Виновный сам, другого обвиняю,

Я повинюсь и тут же отрекусь.

 

Того, что начал, я не завершаю,

Растрачиваю всё, что обретаю,

Что накопил, немедля промотаю,

Немудрый сам, я мудрых поучаю,

Вражды погасшей пламень раздуваю

И никогда того не постигаю,

Чему учусь и что постигнуть тщусь.

 

Что сам я разорву — потом латаю,

Я злаки мну, крапиву насаждаю,

Я белым голубем в гнездо влетаю

И вороном оттуда вылетаю.

Едва поднявшись, вновь к земле стремлюсь.

Я, белый, обернусь мгновенно черным.

 

Строптивый, притворяюсь я покорным,

От истины в гордыне отвернусь.

Что правою рукой оберегаю,

То левою беспечно разоряю.

Себя считаю правым, хоть неправ,

Я истину устами утверждаю,

А сердцем лгу, все истины поправ.

Сауловы деянья совершаю,

Давидово обличие приняв.

182

 

Сначала я заблудшим притворяюсь,

А после откровенно заблуждаюсь.

То я смиренно не подъемлю глаз,

То вместе с бесами пускаюсь в пляс.

 

Хвалим я грешниками и утешен,

А кто безгрешен, те меня хулят.

«Блажен ты», — говорят мне те, кто грешен.

«Ты грешен», — праведники говорят.

 

Но мнится мне суд праведных пристрастным,

И я не к ним, а к низким духом льну.

Порою перед грешником несчастным,

Пред самым недостойным спину гну.

 

Не различив, что бренно, что нетленно,

Хожу я в облачении чужом,

Но люди узнают меня мгновенно,

Как чайку в оперении чужом.

 

Порой многоречив я неуместно,

Когда ж ответить надобно — я нем.

Куда богатство трачу — неизвестно,

Но в день расплаты остаюсь ни с чем.

Бывает, в час восхода я богат,

Но нищим застает меня закат.

 

Пашу я нерадиво пашню воли.

Боюсь чего-то, что-то сделать тщусь...

Я вечером с тревогой спать ложусь

И просыпаюсь от душевной боли.

 

И все-таки, беспутный, безрассудный,

Я, господи, твой сын, я сын твой блудный.

Я — пленник, что собою сам пленен,

Прислужник смерти, сам я обречен.

Я — ветвь, что только для огня годится,

Я — огнь погасший, что не возгорится.

Я погибаю, сам себя кляня.

Мне ведомо: моя плачевна участь.

Чем сам я, кто гневней казнит меня?

Я сам уже теперь сухие сучья

183

 

Готовлю впрок для адского огня.

И пред тобою, грешный и упрямый,

Стою сейчас с повинной головой,

Как Каин — порождение Адама,

О господи, я — сын преступный твой.

 

О господи, твой грешный сын, я стражду.

Давно себе я вынес приговор.

Давно мой каждый шаг и вздох мой каждый

Мне самому — проклятье и укор.

 

3

 

Как мне спастись в греховной жизни сей,

Когда и Авраам мне в осужденье

Мои припоминает прегрешенья,

Когда в меня бросает Моисей

Слова, что тяжелее, чем каменья,

И праведный Навин во гневе мстит,

Весь род карает заодно с Аханом,

И выдает на гибель царь Давид

Людей безвинных гаваонитянам,

 

Когда он — царь великий, зло тая,

С Навалом сводит счеты, с сумасшедшим,

Когда ревнитель божий Илия

Людей палит огнем, из туч сошедшим.

 

И тот, кто, может, праведнее всех —

Апостол Петр людей карает сирых,

Ниспосылая смерть за малый грех

Анании с женой его Сапфирой.

Когда ведун великий душ людских,

Апостол Павел, столп вероученья,

К благим словам в посланиях своих

Примешивает смрадный запах тленья,

Моей вине нет края, нет конца.

Сонм воинов, отважных и суровых,

Блаженных сонм и сонм святых, готовых

Исполнить волю нашего творца;

Земля и твердь, и огнь, и все стихни,

Живая тварь и камни неживые —

184

 

Все карою грядущей мне грозят,

Напоминают мне грехи земные

И предрекают мне кромешный ад.

 

Грешащий, я под стать морской стихни:

Кто в душу мне пытливый бросит взгляд,

Увидит: маленькие и большие

Внутри меня чудовища кишат.

Увидит, как чудовищ этих сонмы

Меня терзают в жизни сей земной,

И подтвердит свидетель потрясенный

Правдивость слов, произнесенных мной.

 

О господи, моих грехов премного,

Но ты даришь спасенье нам, живым,

Единородный сын живого бога,

Ты, что всесилен и непостижим.

 

Господь неизреченный и нетленный,

Понеже все мы под твоей рукой,

Прости, и дух мой, бурею смятенный,

Ты, боже, укрепи и успокой.

 

Своим мечом карающим и правым,

Чтоб не осталось бы от них следа,

Ты отсеки бесчисленные главы

Чудовищ тайных моего стыда.

 

И этих скорбных песнопений слово

Услышь, не усомнись в моей мольбе,

И не отвергни, господи, сурово

Молитву, обращенную к тебе.

 

Мои слова, как ладан благовонный,

Прими, господь, и мир мне принеси,

И, как пророка своего Иону,

От чудищ и от бурь меня спаси!

 

Услышь, о господи, мои стенанья,

Прими мою молитву покаянья,

Умерь мои бессчетные страданья,

185

 

Меня в мой час последний не покинь.

Мое единственное упованье —

Отец и сын и дух святой.

Аминь!

 

Слово к богоматери, идущее из глубин сердца

 

Глава 80

 

1

 

В молитвах многие проведший дни,

О матерь божья, пресвятая дева,

Я днесь тебя молю: оборони

От божьего карающего гнева!

Пречистая, ты — ясный свет дневной,

Сияющая в небесах денница,

Ты, что святей обители святой,

Меня услышь, небесная царица!

Ты, укрепленная творцом земли,

Прикосновением святого духа

И сыном осененная, внемли,

Мой стон пусть твоего достигнет слуха.

Родившая того, кто триедин,

Вскормившая его, кто по рожденью

Любимый и единственный твой сын

И господин твой, царь по сотворенью.

Я, с праведного сбившийся пути,

Днесь преклонился пред тобой в смиреньи.

Услышь мои мольбы и обрати

Ко всеблагому, как свои моленья.

 

Ты вознеси мольбу мою и с ней

Соедини свое святое слово,

И пусть оно дойдет до всеблагого,

Любовью озаренного твоей.

Пусть не карает он меня сурово,

Хоть я, быть может, худший из людей.

Пусть не казнит, а даст мне силу снова

Ему молиться до скончанья дней.

186

 

2

 

К твоим стопам приникнуть мне дозволь,

Ты, признанная матерью живущих,

Чтоб я без мук покинуть мог юдоль

Пороков и страстей, меня гнетущих.

Пошли спасенье, свет зажги вдали,

Чтоб путь к спасенью стал бы мне приметней,

И всеблагого сына умоли,

Чтоб стал мне торжеством мой день последний.

Меня в молитве слезной помяни,

Открой мне путь, доселе неизвестный.

Пред господом колена преклони,

Дай руку падшему, о храм небесный!

Снимавшая спасителя с креста,

Мне вымоли, владычица, спасенье,

Ты, матерь Иисуса, так чиста,

Что будут приняты твои моленья.

Стань для меня защитною стеной,

В мою защиту обрати моленья,

Чтоб ныне совершилось надо мной

Таинственное чудо очищенья!

 

3

 

Я, грешный раб, до рокового дня

Тебе молиться буду, восславляя,

Когда спасешь, владычица, меня,

Когда ты смилуешься, пресвятая.

Когда ко мне ты снидешь, устрашенному,

И облегчишь мне муку, устыженному,

Когда мои рыдания прервешь

Ты, всё неистинное попирающая,

Когда простишь мою тщету и ложь,

Ты, непрощенных грешников прощающая!

Когда меня от зла ты оградишь,

Спасающая нас и ограждающая,

Когда, людские беды отвращающая,

Ты дух мой слабый в вере укрепишь!

О, если ты, заклятия снимающая,

В груди моей волненье укротишь,

187

 

И если, благодать всепримиряющая,

Меня, владычица, благословишь.

 

И если ты смятенного меня

К себе приблизишь, о присноблаженная,

И если сокрушенного меня

На верный путь наставишь, совершенная,

И если ныне успокоишь ты

В моей душе мятежное волнение,

И если недостойного прощения

Своим прощеньем удостоишь ты, —

Услышь меня, скорбями удрученного,

Спаси меня, на гибель обреченного!

Быть может, в вышине твоя рука

Благословит земной мой путь тернистый

И капля девственного молока

Падет мне в душу с губ твоих, пречистая!

Творца всего, что суще в мире сем,

Ты, матерь, беспорочно породила,

Неизреченно в нем соединила

Суть бога с человечьим естеством.

Он, судия и наставитель мой,

Создатель, зрит души моей поруху.

Хвала единству троицы святой —

Отцу и сыну и святому духу.

Аминь!

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 82

 

1

 

О господи, щедры твои даренья.

Ты — жизни свет, души успокоенье.

Во имя нас страдал ты и скорбел,

Идя путем своим неизреченным,

Спасая нас, ты муки претерпел,

Пред тем как вознестись в иной предел

И слиться с духом наисовершенным.

188

 

2

 

Во имя всех апостолов святых,

Во имя благоизбранных твоих,

Благословляемых твоею дланью,

Создавшей твердь и всё, что в мире есть,

Которым я в другом своем писаньи

По мере сил воздал хвалу и честь;

Во имя их любви и совершенства

Без милости меня ты не оставь

И на стезю желанного блаженства

Их указаньем пастырским направь.

 

О господи, надеждой на спасенье

Отметь меня, как тех отцов святых,

Прославленных чредою поколений

И языками всех краев земных.

Наставь меня, как тех святых людей,

Увенчанных венцами светозарными

И песнопениями благодарными

И озаренных милостью твоей.

 

3

 

Всегда ты, господи, тех отличал,

Кто проповедовал твое ученье,

Их чистые молитвы принимал,

И фимиам, и жертвоприношенья.

И хоть их кровь обильная текла,

Они при жизни были непреклонны.

Неверие в господние законы

Вовек не омрачало их чела.

Пусть им порою не хватало сил,

Они твое несли повсюду слово,

И ты их, милосердный, возродил

Из праха, из ничтожества земного.

 

Ученики апостолов святых,

Они сумели, претерпев страданья,

Увидеть в слепоте сует земных

Заметное не всем твое сиянье.

189

 

И к пиршествам причастны неземным,

Теперь они блаженствуют, провидцы.

Наставь меня, чтоб я, подобно им,

Спасенье принял из твоей десницы.

 

4

 

Блажен, кто в пламени горел, кто пролил

И кровь и слезы, избранный тобой,

И те блаженны, что по доброй воле

Ушли навек от суеты мирской.

Они попрали все свои сомненья,

И Велиар не смог их побороть

На бранном поле жизни, где в бореньи

Извечно пребывают дух и плоть.

Плывя в грозу, они достигли суши,

Обетованный отыскав предел,

И возродились легкие их души

Со скиниями их тяжелых тел.

И заблестели неземной красою

На их главах венцы в сияньи дня...

Поддержанного их мольбой святою,

Причисли к ним и грешного меня.

 

5

 

С молитвой старцев, славящих тебя,

С молитвой, что достигнет небосвода,

Свою мольбу соединил скорбя

И я, как каплю дегтя с бочкой меда.

Пусть их моления с моей мольбой

Предстанут, как уродство с красотой,

Хоть на мгновенье слившись воедино,

Как с грязью изумруд, со златом глина

Или с никчемным камнем серебро,

С неправдой правда и со злом добро.

О боже, выслушай, не отстраня

Молитву нашу! Не суди сурово

Их слово ради грешного меня

И ради них мое приемли слово.

190

 

О совершенный, о благословенный,

Несотворенный, всеблагой, нетленный,

Ты, господи, источник всех даров,

Всех добрых дел начало и причина,

Не осуждаешь ты своих рабов,

В отличье от людей, не мстишь безвинно.

Не умерщвляешь их, но оживляешь,

И обретаешь их, а не теряешь,

Не изгоняешь ты, а собираешь,

Не предаешь, не губишь, а спасаешь,

Ты оступающихся не толкаешь,

Погрязнувших в грязи ты поднимаешь,

Не проклинаешь, а благословляешь,

В грех не ввергаешь — веру возвращаешь,

Ты грешных не казнишь, ты их прощаешь,

Ты не колеблешь нас, а утверждаешь,

Не попираешь ты, а возрождаешь,

Спасаешь грешных ты, а не караешь,

Ты безутешных в горе утешаешь,

Жизнь сохраняешь, а не убиваешь,

Не укоряешь ты, а наставляешь.

Мы забываем — ты не забываешь,

Мы отступаем — ты не отступаешь.

В отличие от сущих на земле,

Ты милостью вражды не вызываешь,

Презренному злословью и хуле

За доброту себя не обрекаешь.

Тебя не осуждают за терпенье,

Лишь ты не заклеймен за всепрощенье,

Не обречен за кротость на гоненья,

Единственный, кому на все даренья

Ответствует не брань и не хула,

Не слово осужденья и презренья,

А истая молитва и хвала.

Так отпусти, о господи, мой грех,

Спаси, о милосердный, от проклятья.

Прости меня, хоть я грешнее всех,

И долг прости, что не сумел отдать я!

Лишь длань поднимешь ты, и сгинет зло,

Наш к совершенству путь в твоей лишь воле.

Тебе меня спасти не тяжело,

А для меня что можно сделать боле?

191

 

Вдохни в меня, о боже, образ твой,

Навстречу протяни свою десницу,

И дух мой грешный обретет покой,

Спасенье обретет и возродится.

 

6

 

Не приближай, господь, мой смертный час,

И мой последний вздох не торопи ты,

Чтоб я без очищенья и защиты

Не вышел в путь далекий, ждущий нас.

Я жив надеждою, как смертный каждый, —

Не дай испить мне желчь, когда возжажду.

Пусть не нагрянет смертный час во сне,

Как вражее нашествие ко мне.

 

Пусть лихорадка не охватит вдруг

Моих корней, не пережжет случайно,

И пусть безумье иль другой недуг

Моей душой не овладеет тайно.

 

Дай искупить при жизни грех мирской,

Да не умру я, задремав средь ночи,

Пусть не сулит мне гибели покой,

Пусть забытье мне смерти не пророчит.

И пусть во время сна последний вздох

Навеки не прервет мое дыханье,

Пусть не застанет смерть меня врасплох

Без памяти и слова покаянья!

 

7

 

О господи, твое долготерпенье

Спасает от отчаяния нас,

Твое всесилье — наше озаренье,

Спасенье от безумья в черный час.

 

Ты — от недугов наших исцеленье,

И воскрешенье, и животворенье,

Ты — наша вера, наше искупленье,

Сколь многих ты из темной бездны спас!

192

 

 

 

Ты слабых духом к жизни возвращаешь,

Нас из драконьей пасти вырываешь,

От гибельных страстей освобождаешь,

Чтоб видеть рядом с праведными нас!

 

Все в мире, павшие и вознесенные,

В грехах погрязшие и возрожденные,

Тобой спасутся, ибо ты — родник

Надежды и раба, и властелина.

Сознаньем не постичь, сколь ты велик,

Единственный для всех нас и единый.

 

Всё под тобою: и моря, и реки,

И прах пустынь, и камень всех твердынь.

Да будут прославляемы вовеки

Отец и сын и дух святой.

Аминь!

 

Слово к богу, идущее из глубин сердца

 

Глава 95

 

1

 

Свет истины, пречистый Иисус,

В величии своем неизреченный,

К тебе взываю и тебе молюсь,

Царь бытия, мой свет благословенный.

Мой стон невнятный, вопль истошный мой,

Преобрази в свое святое слово

И с этой нашей общею мольбой

Предстань перед творцом всего живого!

Приял ты облик наш, чтоб нас спасти,

Приял за нас проклятье и распятье,

Прости ж мой грех и на моем пути

Не обдели своею благодатью.

Ты грех наш искупил, преобразясь

По нашему подобью, достославный,

Днесь укрепи меня, со мной склонясь

Пред тем, кому один лишь ты всеравный!

193

 

2

 

Христос, во имя ран твоих святых,

Умилостивь отца всея вселенной,

Да распадется мрак скорбей моих,

Забудется мой долг, мой грех презренный!

Пусть за мои деянья приговор

По воле вседержителя смягчится,

Пусть червь меня не точит с этих пор,

Пусть наш зубовный скрежет прекратится.

И да иссякнут слезы наших глаз,

Исчезнет тьма, и ужас отдалится,

И сгинет всё, пытающее нас,

Огонь карающий да истощится!

 

3

 

Твое сиянье пусть наш мрак рассеет,

И пусть в сердцах людских растает лед.

Пусть помощь и спасенье подоспеет,

День твоего пришествия придет.

Да снизойдет твоя святая воля

На нас, и реки милости твоей

Да напоят иссохнувшее поле

Моих в страданье ввергнутых костей!

Пусть кровь из ран твоих кровоточащих

Во имя всех тобой спасенных душ

И сад моей души, где тлен и сушь,

Преобразует в сад плодоносящий.

В последний день земного бытия

И в первый день святого Воскресенья

Пусть возродится вновь душа моя,

Которую убили прегрешенья.

Пусть станет дух мой тверже всех твердынь,

Преображенный силою пречистой...

Господь благословенный, днесь и присно

Всем сущим в мире славимый.

Аминь!

194

 

 

ОВАНЕС САРКАВАГ ИМАСТАСЕР

(середина XI века — 1129)

 

101. МУДРАЯ БЕСЕДА, КОТОРУЮ ВЕЛ В ЧАС ПРОГУЛКИ ФИЛОСОФ ОВАНЕС САРКАВАГ С ПТИЦЕЙ, ИМЕНУЕМОЙ ПЕРЕСМЕШНИК

 

Отрывки

 

О птица, птица божия, скрываемая чащею,

Недремлющая, бдящая под веткою в тени,

То весело поющая, то жалобно молящая,

Хвалу во славу господа с моей соедини!

 

Ты здесь, лесолюбивая отшельница всесветная,

Живешь, не зная зависти, всех равно возлюбя.

Среди великих малая, средь малых неприметная,

Но могут и великие учиться у тебя.

 

Среди великих малая, средь малых невеликая,

Но лучше нас понявшая, что в мире всё — тщета.

Беспечна, незапаслива, на ветку с ветки прыгая,

Живешь во славу господа — спасителя Христа!

 

Искусна в песнопении, ты сладко заливаешься.

К тебе не прикасаются ни суета, ни ложь.

Зовешь ли ты кого-нибудь, клянешься ль, отрекаешься,

Ликуешь или каешься, — ты день и ночь поешь.

 

Ты, дух не осквернявшая и плотью не грешащая,

Вовеки не вкусившая запретного плода,

В заботах неусыпная, всегда к трудам спешащая,

И днем и в ночь безлунную — тебе светло всегда.

195

 

Пример святым отшельникам, укор живущим в праздности,

Ты недоступна лености, к злословью не склонна.

Певунья многогласная в своей однообразности,

Ты величава в скромности, в величии скромна.

 

Одним — способность пения, другим же дар молчания

Дал бог по справедливости, дал в меру наших сил.

Хоть не была ты в горнице на благовествовании,

Разноязыким пением тебя он одарил.

 

Мудрец из неудачливых, не преуспевший в пении,

Прошу — меня, смиренного, в ученики возьми!

Как плату за учение, создам я сочинение,

Что навсегда останется, читаемо людьми.

 

Ответ птицы, именуемой пересмешник

 

Что было мне подарено, в грехе я не утратила.

Не сорвала я с дерева плодов добра и зла.

Я избежала страшного возмездья и проклятия,

Ни башен я не строила, ни бога не кляла.

 

Горды своею мудростью, грешили вы надменностью,

Один язык дробили вы на сотни языков.

Грешили вы гордынею, не знали вы смиренности

И с каждым шагом множили число своих грехов.

 

В своих чертогах каменных отмеченные скверною,

Природу невзлюбили вы, и ваша в том вина.

Я ж, птица, от рождения была природе верною, —

За верность откровеньями ее награждена.

 

Вы как единство созданы, но противоборением

Разобщены вы, смертные, на множество частей.

А мы, созданья малые, велики единением,

Спастись нам помогающим от пагубных сетей.

196

 

Философ оправдывает ответы птицы, именуемой пересмешник, и проявляет к ней снисходительность

 

В суровом осуждении права ты, птица, может быть.

Хотя он и загадочен, нам мир природы мил.

Но, грешных от рождения и прегрешенья множащих,

Нас от природы истинной создатель отдалил.

 

О птица, птица божия, твое мы слышим пение.

Перед твоею песнею ничтожна песнь моя.

Но звучным щебетанием, суровым осуждением

Мешаешь размышлениям о тайнах бытия.

 

Смущаешь ты укорами покой мой, птица малая,

В минуту обретения душою высших благ.

Ты в строгом обличении всё, чем грешил, бывало, я,

Склонна преувеличивать, как будто я — твой враг.

 

Я трачу дни короткие на обретенье мудрости,

Ищу пути, которые предначертал творец.

Зачем же дух мой алчущий ты обвиняешь в скудости?

Тобою оклеветанный, не враг я, но истец.

 

И как истцу пристало мне порочить обвиненного.

Скажи: коль, птица певчая, сродни ты соловью,

Что не поешь в пустыне ты, от мира отрешенная,

А средь людей построила ты келию свою?

 

Искусники великие: Орфей — певец из Фракии,

И Арион прославленный, и Амфион из Фив,

Хоть пели восхитительно, но признаю, однако, я,

Что птичье пенье сладостней в тиши лесов и нив.

 

У всех твоих сородичей есть мастерство врожденное,

Да и тебе такое же природою дано,

Но что ж ты лес покинула и, чем-то привлеченная,

Мое жилье приметила и здесь кружишь давно?

197

 

Философу, обвиняя, отвечает птица, именуемая пересмешник

 

Постигший мудрость многую, напрасно ты винишь меня,

От века мы — исконные владетели земли.

А вы, созданья высшие, но всё ж владыки пришлые,

За грех из рая изгнанны, на землю вы пришли.

 

Земля сия бескрайная нам отдана в наследие,

Чтоб жили и плодились мы, не ждя иных наград.

А вы, желая многого, утратили последнее,

На небеса позарившись, вы заслужили ад!

 

Разбогатеть мечтали вы, да стали духом нищие,

Попрали слово божие, низвергнуты во прах.

Попали в преисподнюю, как ни стремились к высшему,

Идя за искусителем, погрязли вы в грехах.

 

Братоубийцы злобные, ходить вам неприкаянным,

И не услышат ангелы ваш вопиющий глас.

Вы, люди, слуги божии, роптали на Хозяина,

И, слуги ваши кроткие, мы обличаем вас.

 

Наказанным изгнанием за вашу суть лукавую,

Вам с нами жить, с безгрешными, и ныне и всегда.

Отвергшим пищу чистую, вам пищу есть кровавую,

У нас обитель общая и общая беда.

 

Рассудком наделенные, стоящие над безднами,

Вы поминутно множимым грехом осквернены.

За ваши прегрешения мы — твари бессловесные,

Созданья неразумные страдаем без вины!

 

За ваши прегрешения, невыполненье должного,

Созданья бессловесные, мы горестно живем.

Нет лекаря искусного, и крова нет надежного,

И нашу пищу скудную находим мы с трудом.

Познали мы лишения за ваши прегрешения.

Вы землю нашу заняли, за грех сюда попав.

Ничтожны ваши доводы и ложны обвинения,

Ответствуй же по совести — кто виноват, кто прав?

198

 

Сопоставление двух речей и признание философом своего поражения

 

Ты поразила мудростью сужденья непреложного,

Искусно ты оспорила все вымыслы тщеты,

И, мудреца ничтожного, меня, поэта ложного,

Своею речью краткою разубедила ты.

199

 

 

НЕРСЕС ШНОРАЛИ

(1103—1173)

 

102. НЕБО

 

Небо я, будучи раз навсегда сотворенным,

Неизреченно раскинулось сводом бездонным.

 

Отделены, как заметил еще Моисей,

Верхние воды от нижних стихией моей.

 

Соединило навечно пространство небесное

Оба начала: телесное и бестелесное.

 

Ибо, подобно стихии телесной, я зримо,

Как естество бестелесное — неощутимо.

 

Я покрываю собою четыре стихии,

Те, из которых возникли все твари живые.

 

Кроме всего, воплощаю я нечто такое,

Что различают не глазом, а только душою.

 

Я — полукругло, от прочих предметов отлично,

Хоть и в движеньи всегда, я всегда безгранично.

 

Сущему в мире — всему я конец и начало.

В пропастях я и на кручах — преград не встречало.

 

Я неподвижным кажусь — неподвижность обманна.

Вдаль я стремлюсь, лишь в движеньи своем постоянно.

200

 

 

Горы высокие, что вас страшат крутизною,

Скаты, глубокие пропасти — всё подо мною.

 

Не прерывая движения ни на мгновенье,

Небо, я вечно в своем бытии и движеньи.

 

103. СОЛНЦЕ ИСТИНЫ

 

Солнце истины пламень любви запалило,

Лед неверия, камень греха растопило.

И ростки показались на древе сознанья,

Исторгая пьянящее благоуханье.

 

И на грешной земле зацвели, зашумели

Дерева, что в раю красовались доселе.

И доселе мерцавшие в небе светила

Провиденье на грешную землю спустило.

 

Призывает спаситель на пир свой небесный

Верных воинов рати своей бестелесной,

Но и смертные мученики и провидцы

К бестелесному сонму должны приобщиться.

 

Укрепили их дух, укротили сомненье

Муки господа, чудо его воскрешенья.

И явились на пир вереницы гостей

В одеяньях, окрашенных кровью своей.

Обессмертил великий господь естество

Смертных латников воинства своего.

 

104. НА РАСПЯТИЕ ГОСПОДНЕ

 

Тот жаждал на кресте, как человек простой,

Кто создал океан, наполненный водой.

 

Самаритянку тот «дай мне испить» просил,

Кто всю вселенную бессмертьем напоил.

 

И сотник римских войск, желчь с уксусом смешав,

Чрез губку напоил царя небесных слав.

202

 

Днем солнце было мглой затем облечено,

Что слово вечное землей оскорблено.

 

И громким голосом господь с креста к отцу

«Или! Или!» воззвал и предал дух творцу.

 

Завета Ветхого порвался завес — в миг,

Когда в мучениях даятель жизни ник.

 

Земля потрясена была до глубины;

Рассеклись камни скал, гроба потрясены;

 

Темница страшная, восколебался ад,

Тьму душ окованных он выпустил назад:

 

От гласа мощного того, кем жизнь дана,

Была свобода им в тот час возвращена.

 

Сей жизнедатель наш когда во ад сошел,

Он свет затеплил тем, кого в тюрьме обрел,

 

На небо верхнее из бездны их вознес

И с бестелесными — их водворил Христос;

 

Их свету причастил в чертоге без греха,

Во царстве свадебном святого жениха, —

 

Там, церкви-матери, где первенцы царят

И Авраамовых наследников где град,

 

Где праведных ряды пред господом отцом

Ликуют без конца о женихе святом.

 

С отцом и святым духом, в век веков, псалом

Распятому за нас мы славу воспоем.

 

105. ВСЕМ УСОПШИМ

 

Когда архангел возгремит трубой

И воззовет на Страшный суд всю плоть,

203

 

В тот страшный день всех помяни, господь,

Усопших со святыми упокой.

 

Когда с Востока, славой золотой,

Твой лик блеснет, чтоб сумрак побороть,

В тот страшный день всех помяни, господь,

Усопших со святыми упокой.

 

Ты книгу тайн разверзнешь пред собой,

И задрожит от ужаса вся плоть.

В тот страшный день всех помяни, господь,

Усопших со святыми упокой.

 

106. ПРИ ВОСХОДЕ СОЛНЦА

 

Свет, света творец, первый свет, чей дворец — неприступнейший свет!

Небесный отец! Кто хвалим сонмом духов, созданных от света!

Наши души, в свете зари, осияй твоим мысленным светом.

Свет, исшедший от света, бог сын, кто один — рожденье отца,

Солнце правды, чье имя, до солнц, сонмы духов гимном хвалили,

Наши души, в свете зари, осияй твоим мысленным светом.

Свет, идущий от света, бог дух, кто вслух чрез пророков гласил,

Благ источник, хвалят кого, с сонмом духов, отроки церкви,

Наши души, в свете зари, осияй твоим мысленным светом.

Свет, кому и названия нет, един, троичен, не разделим.

Святая троица, хвалим кого, с сонмом духов, мы, гласы земные,

Наши души, в свете зари, осияй твоим мысленным светом.

204

 

107. ПЛАЧ ОБ ЭДЕССЕ

Отрывки

 

Нерсес оставил песню слёз,

Армении католикос,

Где вещи сами говорят

Размерно на Гомеров лад,

Придав стихам печальный склад,

Об том, как пал Эдессы град.

То было писано в пятьсот

И девяносто третий год,

В день двадцать третий, в декабре,

В субботу, в час третий по заре.

 

Тогда пошли грозой войны

Агари на меня сыны.

Сначала зло умерщвлены

Ряды детей моей страны,

И грады вслед истреблены,

Как ряд зубцов одной стены,

Разрушены и сожжены,

В развалины обращены.

Но это всё не в год один,

А в сорок с лишним лет войны.

Я пала с прежней вышины,

И были силы сломлены.

Злодеями со стороны

Владенья были пленены;

Мне все мученья без вины,

Все беды были суждены;

Хоть были дни мои больны,

Лекарства не были даны...

Пришла я к краю крутизны,

Где двери в ад растворены.

 

Был истощен запас съестной;

Подвоз отрезан — за чертой;

Мы голод лютый и слепой

Со всякой ведали нуждой.

И ныне рвется голос мой,

И сердце сдавлено тугой,

И грудь вздымается волной,

205

 

И мысль томится слепотой,

Чуть вспомню день тот роковой

С его зловещею зарей,

Когда не вспыхнул свет дневной,

Но было всё покрыто тьмой.

Содомский факел огневой

Взлетел до неба полосой;

Не дождь из тучи грозовой

Упал, но — каменный прибой.

И нашей крепости устой

Распался, словно пень гнилой,

От самой кручи основной,

Открылся вход — орде чужой.

Но взвод остался удалой,

На шаг не отступив ногой,

Друг друга убеждали все:

Быть твердыми перед враждой,

Держаться дружеской четой

И над разрушенной плитой

Бороться с силою двойной,

Презрев врага клинок кривой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Их вождь, вместилище грехов,

Воззвал к своим, дик и суров:

Обрек мечу и грабежу

И плену всех моих сынов.

Арабы, после этих слов,

И всяких варвары родов,

Подобно своре диких псов,

Накинулись со всех концов,

Составя цепи из рядов,

Одни вослед другим на зов,

Под труб и барабанов рев,

Подобный грому с облаков.

Дрожал простор от голосов,

Всё потрясавших до основ,

Сердца сжимались у трусов,

Росла отвага храбрецов:

Тот был на смерть лететь готов,

Тот в страхе умереть готов.

Но было мало удальцов,

Чтоб защищать валы и ров.

206

 

Они устали от трудов,

Бессонных, тягостных часов,

Прошедших пред лицом врагов

За месяц роковых боев.

И вот какой-то из углов

Предстал неверным без бойцов.

 

И враг, вскарабкавшись, проник

Внутрь башни, близ домов жилых.

Толпа, узрев в стенах своих

Врагов (хоть мало было их),

Подъемля безнадежный крик,

Бежит вдоль улиц городских...

Что видели в веках иных

Прискорбней зрелищ таковых?

Орда неверных, диких, злых,

Свирепствует меж толп людских;

Ударами мечей стальных

Всех рубит — старых, молодых.

Бойцы от валов земляных

Бегут в смятеньи напрямик

К развалинам ворот былых.

Но стая тех зверей лесных

Пронзает их клинками вмиг:

Овец так волки луговых

Преследуют в полях нагих,

Из множества ловя любых,

Топя их в токах кровяных.

Смерть грудей не коснулась чьих?

Губили и детей грудных,

И старцев, хилых и больных.

Что им ребенка нежный лик?

Что им священник-духовник?

Что даже патриарх-старик? —

Всё гибло от врагов лихих;

Кровь капала с волос седых;

Служители церквей родных,

Что кровь лишь в таинствах святых

Знавали, — кровью жил своих

Святили кровь людей простых.

Тиран, неукротим и дик,

Убийства радости постиг:

207

 

Так лев в лесах пускает рык

Иль в труп медведь вонзает клык.

Меж тех событий гробовых,

Для коих нет и слов земных,

Как выразит поэта стих

Весь ужас бедствий роковых?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

...Но и к тебе взываю я,

Сестра восточная, Ани!

Прошу — к страданью моему

Свой голос присоедини!

И ты невестою была

И знала солнечные дни,

Всегда желанной ты была

Для близких, дальних — все они

К тебе тянулись... Царский дом

Властительных Багратуни

(Чей предок мудрый царь Давид, —

Его в молитвах помяни!)

Благоустроил твой удел.

 

О ты, прекрасная Ани,

Чье имя — словно звук струны,

Твои сыны — богатыри,

Светлы, отважны и сильны,

А дочери — живой цветник,

Поют, прелестны и стройны,

А достославные цари

Сидят на тронах золотых,

И воины проводят дни,

Всечасно охраняя их, —

Ты дщерей скорбных собери,

Моей бедой их стан согни;

Пускай рыдают обо мне:

Им в души горе зарони...

Чем в сердце жженье охладить?

Слезами! Лишь они одни

Помогут перенесть беду!

Но слезы многих сот людей —

Лекарства малый золотник!

208

 

К такому — мир давно привык.

Всё, что не выйдет из границ,

Не облегчит тоски моей!

Нет! Господи! Лицом ко мне

Все страны света поверни!

Везде, где только люди есть —

Юг, Север, Запад и Восток, —

Всех к состраданию склони,

Всех, кто услышит голос мой,

Рыданья над моей землей;

Пусть горе вместе соберет

Всех стран бесчисленный народ:

Отцов, младенцев, жен, мужей,

Невест и светлых женихов,

Подростков, отроков, детей,

Военачальников, царей,

И всех солдат, и всех князей,

И всех смиренных чернецов,

И клириков, святых отцов,

И патриархов всех церквей,

И тех, кто в пустыни своей

Бесплотен во плоти... Всех их,

А также сонмы дев святых,

Что божьим ангелам сродни,

И вардапетов пожилых,

Чья мудрость всяких слав славней,

И псалмопевцев молодых —

Оплачьте гибель сыновей,

Могучих сыновей моих!

Эдесса, в горе я жива,

Детей лишенная вдова.

Пусть прозвучит в ушах у вас

Мой скорбный глас, мой женский глас.

Я кисею свою сняла,

Рву покрывало на куски,

Я в скорби волосы рвала,

О камни билась от тоски,

Скорблю о бедствии своем,

Скорбит со мной мой темный дом.

Пурпурных одеяний нет:

Сменил их горя черный цвет!

И слезы по моей щеке

209

 

Текут, подобные реке.

Смотри, весь мир! Моя страна

Судьбе позорной предана!

Я над иссохшим родником,

Что бил когда-то молоком...

Где все цветы? Где все плоды?

Их нет, и нет живой воды.

О, горе мне, о, горе мне,

Богатой некогда стране.

О, где вы — цветники мои

И говорливые ручьи?

(Любой из них меня поил,

Смывая в море грязный ил!)

Зеленой я была землей,

Сравнится ли Эдем со мной?

С моею нежною листвой?

Мой ветер над полями роз

Бессмертья ароматы нес,

И пробуждал повсюду он

Зеленошумный голос крон!

 

О, я была погожим днем

Царицей в платье золотом,

И рощи темною каймой,

Листвы тяжелой бахромой

Его украсили кругом.

И стены, споря с высотой,

Вздымали башни над собой.

О, я в величии своем

Небес касалась головой.

Срослись навек с моей землей

Подвалы храмов и домов,

Торговых улиц и рядов,

Узорных каменных дворцов...

О, как бледна ты, речь людей:

Великолепие церквей

Нет силы выразить в словах

Земных — ведь человек есть прах.

Пускай тысячекратно он

Умом великим одарен,

Не может он в своей тщете

Хвалу небесной красоте

210

 

Воздать! Столиц подобных нет!

Таких, как я, не видел свет!

 

Так пребывала в славе я,

В великой радости своей...

О, где ты, вся моя семья,

Десятки тысяч сыновей,

Десятки тысяч дочерей?

Вы танцевали предо мной;

Вы — розы, что цвели весной,

Вы — щедрой яблони плоды,

Вы — виноградник мой густой,

Вы — саженцы моей лозы,

Мой сладкий сад, сад золотой!

И семь десятков городов

Взрастила я у стен своих,

Царицей восседала я,

Торжественная, среди них.

По всей земле, в любой стране

Живут легенды обо мне!

 

Но вот вишап, насильник злой,

Бесстыдный, ядовитый враг,

Приполз неслышною змеей,

Чтобы пронзить меня стрелой.

Коварство в мыслях затая,

Как барс, в песках скрывался он

И, выждав, чтоб уснула я,

Напал! О, проклят будь, дракон!

Он знал: богатыри мои

Так далеко... И он тогда

В кровопролитные бои

Повел войска... Беда... беда...

Осадой мучил он меня.

О, сколько боли и огня!

И всё же враг не одолел

Ничтожной горстки храбрецов.

Он стал кротом, он землю ел,

Призвал умельцев, хитрецов;

Он стал кротом, он землю рыл

Под неприступною стеной,

Тараном стену он долбил —

211

 

И пламя справилось со мной...

Вишап кричал из-за стены:

«Сдавайтесь, вы обречены!

Упорство не поможет вам!

Кто сдастся — тем свободу дам!»

И собрался совет мужей

В могучей крепости моей,

И поклялись, что все умрут,

Но даже камня не сдадут!

Один ответ на вражью речь:

На пламя — пламя, меч на меч.

Ворот врагам не отворять,

Речам коварным не внимать.

И верными судьбе своей

Быть как Вардан, как Маккавей.

 

От башни к башне клич летел:

«Брат, не страшись! Будь горд и смел!

Не попирай священных уз,

Но имя доброе храни

И кровный братский наш союз,

Чтоб многие года и дни

Вся слава подвигов твоих

Жила среди племен земных!»

212

 

 

ОВАНЕС ЕРЗНКАЦИ ПЛУЗ

(ок. 1230—1293)

 

108

 

Наш мир подобен колесу: то вверх, то вниз влечет судьба;

Верх падает, и вновь ему взнестись настанет череда.

Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба:

Приходит сей, уходит тот, а он работает всегда.

 

109

 

Язык для речи служит нам, речь праведных — что злата звон.

Бог людям дал один язык, язык у змия — раздвоен.

И у кого два языка, один колюч, другой — червлен,

Становится сродни змее и всеми ненавидим он.

 

110

 

Подобен морю мир: сухим остаться, переплыв, — нельзя.

Как выплыл мой челнок в простор, того и не заметил я.

Вот я почти у берегов, но страшно мне подводных скал,

Чтоб вдребезги мою ладью один удар не разломал.

Но господу я помолюсь — да ветр попутный он пошлет,

Осветит мглу и утлый челн в благую гавань приведет.

213

 

111

 

Я, все грехи свои собрав, оплакал зло прошедших лет.

Шел к небу караван, и я, сложив грехи, пошел вослед.

Но ангел мой, представ, сказал: «Куда идешь ты, дай ответ!

В раю для тех, кто предстает с подобным грузом, — места нет!»

 

112

 

О безрассудный человек, проснись, опомнись же скорей!

Ты душу вольную отверг и, низкий раб своих страстей,

Пируешь за столом греха, смешав часы ночей и дней,

Глотаешь всё, что б ни нашел, жир набирая для червей.

 

113. ОВАНЕС И АША

 

Что такое со мной случилось,

Что за тьма надо мной сгустилась?

Был я сталью, сталь искрошилась.

Был скалой, скала обвалилась.

 

Грудь колыша, стан изгибая,

Шла красавица молодая.

Повстречала меня — обернулась,

Увидала меня, встрепенулась.

 

Я с субботы на воскресенье

Шел из верхнего храма в селенье,

Нес кадило с пахучим ладаном,

Ты меня ослепила негаданно.

 

Шел, шептал я псалом Давидов,

Задрожал я, тебя увидев.

Чуть заметно ты двинула бровью,

Я — осекся на полуслове.

 

Я увидел тебя — отвернулся,

Но ты бросила яблоко спелое.

214

 

Я рванулся к нему, нагнулся,

Поднял яблоко красно-белое.

 

Я живу по Христову завету,

Мусульманин родитель твой.

Что же значит яблоко это,

Наземь брошенное тобой?

 

Ты сказала мне: «Семя гяура,

Не смотри на меня так хмуро!

Ничего, что отец твой священник,

Мой отец — мулла и кади.

Всё забудем мы во мгновенье,

Лишь прижмешь ты меня к груди».

 

Молит господа мать Ованеса —

Пусть изгонят из сына беса.

Жжет она восковые свечи,

Шепчет в церкви такие речи:

 

«Пойте, дьяконы, «Бог, помилуй!» —

Может, сын опомнится милый.

Возгласите, отцы, «Аллилуйю» —

Жизнь спасите его молодую!

Он не знает божьего страха,

Повторяет лишь имя аллаха,

В прегрешеньях своих не кается.

«Нет спасенья мне!» — убивается!

 

Отступись, мой сыночек, сдайся,

Повинись, помолись, покайся!

Проповедник во храме божьем

Грех клянет твой, простить не может!»

 

— «Мать моя, я, твой сын и наследник,

Говорю, что неправ проповедник.

Если раз на Ашу он глянет —

Сам, как я, он безумным станет».

 

— «Отступись, мой сыночек, сдайся,

Помолись, повинись, покайся!

215

 

Слышишь, мать твоя плачет, старуха.

Неужель твое сердце глухо?»

 

— «Мать моя, я твой раб до могилы,

Ты вскормила меня, взрастила,

Но не жди, чтоб я отступился,

От любви мой ум помутился!»

 

— «Отступись, мой сыночек, сдайся,

Помолись, повинись, покайся!

Для тебя, любимого сына,

Присмотрю я дочь армянина.

Отступись, мой сыночек, сдайся,

Помолись, повинись, покайся!

Для тебя невеста найдется,

Что над верой твоей не смеется!»

 

— «Примирись ты, о мать дорогая,

Не гневись ты, меня ругая.

Тонок стан у Аши невинной,

Звонок голос ее соловьиный».

 

...А Аша пред отцом стояла,

Слезы горькие утирала.

Бил ее и корил кади:

С армянином, мол, не ходи!

 

...Ованес нашел ее вскоре.

«Ты, Аша, облегчи мое горе!

Я, стеная, в горах блуждаю,

Как свеча восковая таю».

 

Говорит Аша:

«Всё на свете

Я отдам, но чтоб быть с тобой.

Ты три раза вокруг мечети,

Взяв кольцо, обойди с муллой.

Примешь веру моих собратьев,

Станешь ханом в моих объятьях!»

 

— «Нет, Аша, хоть в твоей я власти,

Нам не будет с тобою счастья.

216

 

Я, исполнив твое пожеланье,

Обреку и тебя на страданье!

Лучше ты от своих законов

Отступись, Аша, а потом

Восемь выучи наших канонов

И псалмы в писаньи святом —

То, что, грешный, я сам позабыл

В час, когда тебя полюбил!»

 

— «Ростом малый, умом великий,

Будь моим, Ованес, владыкой.

Поведи меня, молодую,

В день пресветлый в церковь святую!

Я, твоей подчинившись вере,

Не разувшись, открою двери,

И священник во храме божьем

Пусть венец на меня возложит!»

217

 

 

КОСТАНДИН ЕРЗНКАЦИ

(ок. 1250 — начало XIV века)

 

114. ВЕСНА

 

Веселье вкруг нас и веселье вдали,

Нам ветры веселую песнь принесли.

Великая благость господня, — внемли! —

Сегодня исходит с небес до земли.

 

Лежала земля, и мрачна и темна,

Покрытая льдами, тверда, холодна,

Про травы, про зелень забыла она,

И снова сегодня она зелена!

 

Зима была темным вертепом тюрьмы,

Но снова вернулась весна на холмы

И всех нас выводит на волю из тьмы!

Вновь солнце на небе увидели мы!

 

Земля, словно мать, велика добротой,

Рождает все вещи, одну за другой,

И кормит и поит, питает собой....

Вот вновь она блещет своей красотой.

 

Дохнул ветерком запевающим Юг,

Из мира исчезли все горести вдруг,

Нет места, где мог бы гнездиться недуг,

И всё переполнено счастьем вокруг.

 

Тихонько гремя над землей свысока,

Под сводом лазурным плывут облака —

218

 

И падает вдруг водяная река,

Луга затопив, широка, глубока.

 

Мир весело праздновать свадьбу готов:

Веселье во всем для плодовых дерев,

Цветами всех красок и разных родов

Раскрашены дали полей и лугов.

 

На море влюбленном — опененный вал,

И гад между волн, веселясь, заплясал;

Ключи, зазвенев, побежали из скал,

И быстрый поток по камням засверкал.

 

А реки, сбегая с возвышенных гор,

Гудят как могучий, торжественный хор;

Прорезав долины цветущий ковер,

Стремятся в морской, им любезный, простор.

 

Спускаются телки и козы к ручьям,

Играют и скачут по свежим цветам;

И звери, что крылись зимой по лесам,

Сбегаются, рады свободным полям.

 

Слетаются птицы, поют над гнездом:

Вот ласточка нежно щебечет псалом,

Вот — луга певец, улетевший тайком,

Приветствует день в далеке голубом.

 

Зверям и скотам так приятно играть,

И множиться в мире, и мир наполнять;

Сзывает птенцов легкокрылая мать,

Их учит на крыльях некрепких летать.

 

И также цветы образуют гряду

В больших цветниках и в плодовом саду;

Другие вошли покачаться в пруду,

И облик их бледный похож на звезду.

 

Но вот наконец прилетел соловей,

Чтоб петь возрождение в песне своей;

Он строит шатер из зеленых ветвей,

Чтоб алая роза зажглась поскорей!

219

 

115. ПЕСНЯ ЧИСТОЙ ВЕСНЫ

 

Опять сверкает солнце в небе,

Горят цветы в садах земных,

И всюду слышен птичий щебет,

Песнь соловьев и птиц иных.

 

Опять цветы вдали на взгорьях

Пестреют, как всегда весной,

И рыбы устремились к морю

В раскованной воде речной.

 

Природа суть свою раскрыла,

Не утаив от нас щедрот,

И, опьяненный розой милой,

Влюбленный соловей поет:

 

«Ты свет мой ясный в мире сером,

На свете белом ты одна.

Юпитер мой, моя Венера,

Ты солнце в небе и луна.

 

Не отвратишь ты увяданья,

Как я осенний свой отлет,

Но мысль о нашем расставаньи

Теснит в груди моей дыханье

И мне покоя не дает.

 

Ты рдеешь ярче всех рубинов,

Ты благороднее, чем лал,

Ты — сказочнее Чинмачина,

Я свой рассудок потерял!»

 

...Друзья, скорей друзей зовите,

Пусть все откликнутся на зов.

В сады весенние идите,

Шатры постройте из цветов.

 

Сойдитесь поскорее, други,

Ликуя, что пришла весна.

Друг другу протяните руки,

Налейте сладкого вина.

220

 

Нарцисс — цветок пестроцветущий,

Лилея, гиацинт, рейхан

Красуются в зеленой пуще,

И воздух их дыханьем пьян.

 

И маки алые пылают,

И ликованью нет конца,

И птицы звонко восхваляют

Благословенного творца.

 

116. ПЕСНЯ ЧИСТОЙ ЛЮБВИ

 

Будь благословен твой лик сияющий,

Жизнь мою от счастья отдаляющий.

Ты — весенний ветер, я — миндаль.

Дует ветер твой не для меня ль?

 

Из того, к чему я здесь привык,

С чем сравню твой несравненный лик?

Ты — звезда, что светит моему

Сердцу, погруженному во тьму!

 

Ты идешь — прислужники вокруг.

Мне бы тоже стать одним из слуг.

Я готов служить, лишь призови,

Знак подай мне, пленнику любви.

 

Если б только чудо совершилось,

Если б я твою увидел милость,

Я бы распластался, жалкий раб,

Чтоб меня ты попирать могла б.

 

Говорят, любовь к тебе — темница,

Где немало юношей томится,

Где находят всё же добрый знак

Люди, погруженные во мрак.

 

Тот, кого не сжег твой взор небесный,

Для тебя что камень бессловесный.

Кто тобой пленен — тот человек.

Страшен плен, но кто его избег?

221

 

Ты — цветок, чьи лепестки горят,

Я вдали вдыхаю аромат.

Но шипы между тобой и мной:

Не сорвать мне розы неземной.

 

Я прошу, царица, об одном —

О свободе быть твоим рабом.

Говорю: возьми к себе в рабы.

Для меня счастливей нет судьбы.

 

Костандин — я раб смиренный твой.

Взгляд ловлю я несравненный твой.

Что же по примеру всех владык

От раба ты отвращаешь лик?

 

117. Я — ТВОЙ ПЛЕННИК, СЖАЛЬСЯ НАДО МНОЙ

Отрывки

 

Ты — мой свет, ты словно солнце светишь,

Лучшее, что суще под луной,

Не беги, едва меня заметишь,

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

 

Если ж ты меня не замечаешь,

О душа души моей больной,

Свет моих очей ты отнимаешь,

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

 

Всех ты словом одарить готова,

А меня твое сжигает слово,

Ты не отвергай меня сурово,

Я — твой пленник, сжалься надо мной!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я покоя навсегда лишился,

От любви мой разум помутился.

Хочешь ли, чтоб с жизнью я простился?

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

 

Нет звезды на нашем небе лучшей,

Почему ж ты прячешься за тучей,

222

 

От меня скрываешь свет свой жгучий?

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

 

Роза в пору своего цветенья,

Ты — моя любовь, мое мученье.

Скрыть не могут люди восхищенья,

Если видят лик твой неземной!

 

Как два лука, брови вдруг натянешь,

Стрелы выпустишь, мне сердце ранишь.

И не то что исцелишь — не глянешь

И пройдешь спокойно, стороной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет мне от любви моей спасенья,

Ты — мое лекарство и леченье.

Приоткрой лицо хоть на мгновенье,

Встань во всей красе передо мной.

 

Ночью я не сплю, лежу и плачу,

Днем бреду куда-то наудачу.

Без тебя я ничего не значу,

Ты моя душа, мой свет дневной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если ты лишишь меня надежды,

В клочья разорву свои одежды.

Если я навек закрою вежды —

Будешь ты одна тому виной.

 

Я — пловец, плыву в открытом море,

Не доплыть, иссякнут силы вскоре.

Услыхать мой стон из бездны горя

И спасти дано тебе одной.

 

Но спасти, помочь ты мне не хочешь,

Ты проходишь, опускаешь очи.

Ты со мной черства, стыдлива очень.

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

 

Ты мой свет, ты ярче солнца светишь.

Почему ж меня ты не приветишь,

Прочь идешь, едва меня заметишь.

Я — твой пленник, сжалься надо мной.

223

 

118. ПЕСНЯ ЛЮБВИ

 

Такой прекрасной, несравненной

Никто не видел под луной.

Твой образ дивный, незабвенный

Повсюду следует за мной.

 

Тебя ищу я наудачу,

Я муку прячу, но не спрячу,

Кровавыми слезами плачу

И днем и в тишине ночной.

 

Твои шаги, твое дыханье

Порой приносят мне страданья.

От твоего благоуханья

Я стал безумный и хмельной.

 

Ты красотой меня пленила,

Как полуночное светило.

Ты путь мой светом озарила,

То свет — я знаю — неземной!

 

Любовь моя — как наважденье,

Мое проклятье и спасенье.

Ты — храм мой светлый, и моленья

Я возношу тебе одной!

 

На шее жемчуга и лалы,

Шелка твоей одежды алы,

Как с пламенным вином фиалы,

Как розы в цветнике весной.

 

Что б ни надела — ты прекрасна,

Весь мир ты озаряешь властно.

Подобную тебе напрасно

Искать в любой стране иной.

 

Я чахну от любви и боли,

И я молю тебя, как молит

О благодатной влаге поле,

Которое сжигает зной!

224

 

 

 

Тебя вокруг ищу я взглядом

И если знаю: ты не рядом —

Мир кажется мне сущим адом,

И ты одна тому виной!

 

Но если я тебя замечу,

Я сердце болью изувечу,

Я саз возьму, пойду навстречу, —

Я стать хочу твоим слугой.

 

Под этим небом необъятным

Подъемлю чашу с ароматным

Вином хмельным и благодатным,

Подобным лишь тебе одной!

 

119. ИНЫЕ ЗЛОСЛОВЯТ ОБО МНЕ

 

Иные злословят обо мне из зависти: мол, каким образом я могу говорить такие слова, когда я не учился у мастера; но одно дело учиться, другое дело — дар духа. Я расскажу вам об одном удивительном видении, которое приснилось мне, когда я пятнадцатилетним юношей находился в монастыре и когда я увидел человека в солнечном одеянии, источающего свет.

 

Иные зависти полны и злого мне хотят

За то, что я пишу стихи, а в них — родник услад.

Твердят: «Как это он речам дает столь нежный лад,

Что между нас ему никто не равен, не собрат?»

 

У них рассудок омрачен и слеп духовный взгляд,

Они не ведают, отколь мой дар во мне зачат.

Я только глиняный сосуд, а в нем бесценный клад

От бога вещею душой, как манна, восприят.

 

Кто посягнет на этот клад как дерзкий супостат,

Тот против бога восстает, пред богом виноват;

А кто захочет мне внимать и вникнуть будет рад, —

Тому поведаю про то, как дух мой стал богат.

225

 

В монастыре, в пятнадцать лет, еще годами млад,

Я был однажды в ночь, во сне, виденьем чудным взят:

Пресветлый юноша сидел, как царь, среди палат;

Как солнце был прекрасен он, и свет — его наряд.

 

Пред дивной славою его я страхом был объят,

Не мог спросить: «Господь, кто ты?» — уста не говорят.

Я пал пред ним, едва успев к нему возвысить взгляд,

И, лежа ниц, спросил его, до трех спросил я крат.

 

Я молвил: «Грешен я, ты, царь, прости меня, ты свят».

Я молвил: «Болен духом я, — уста твои целят».

Я молвил: «Беден я, язык безмолвием заклят,

Дай мне от дара твоего, насыть духовный глад».

 

Он сердцем милостивым внял все три мольбы подряд,

Сошел с престола, подошел, ступил одной из пят,

Попрал меня, прошел по мне и повернул назад.

Я встал, ликуя, награжден сладчайшей из наград.

 

Я молвил: «Я узрел тебя, я был у райских врат,

И если грешника лучи святые осенят —

Я позабуду эту жизнь, где суета и смрад,

За то, что принял ты меня, последнее из чад».

 

И голос прозвучал в ответ, как сладостный раскат:

«Иди». И вздрогнул я, и сон раздрался, словно плат.

Я встал и, препоясав стан, творил молитв обряд,

Прося, чтобы святого сна мне был сужден возврат.

 

И много дней, молясь в слезах, я ждал, что буду внят,

Что снова светлые лучи мне очи озарят;

И ночью я не мог уснуть, и днем не знал отрад;

Никто не ведал, что за сны безумного томят.

 

Но то, что значил этот сон, мне было невдогад,

Его не понял я, затем что был летами млад;

И только позже, став мудрей и знаньями богат,

Постиг я таинства его и что они гласят.

226

 

И вдруг я начал говорить, я стал витиеват;

И самого меня дивил речей искусный склад;

Меня надежда и любовь влекли в их дивный сад,

И я в обмен на душу их свою вручил в заклад.

 

Как манна с горной высоты, слова во мне лежат,

Затем что видел я его сидящим средь палат;

И с той поры, как этот дар моей душой прият,

Мой дух и плоть моя во всем закон его творят.

 

Мой дух ликует, перед ним отныне нет преград,

Я пью без губ того вина сладчайший аромат;

Я этой страстью опьянен, мечты к нему летят,

И мне не надобно людей, не страшен злобный брат.

 

Я в этом мире — как глупец, мечты — мой сладкий яд;

Иной толкует — «он мудрец», иной — «он бесноват».

Иные злятся на меня, и зубы их скрипят,

А есть такие — и пускай, — что точат свой булат.

 

120. БОРЬБА ПЛОТИ И ДУХА

 

Ты Костандину свой завет с духовных дал высот;

Как будто понял я; теперь отвечу в свой черед:

Твой суд суровый на меня еще да не падет,

Я слаб, не мог бы я снести столь тяжкой ноши гнет.

 

Мой дух ученья мудрецов, как истину, блюдет,

Но телом я в плотском плену, оно земным живет;

Меж двух огней моя свеча, и тот и этот жжет;

Опоры мыслям нет моим, они идут вразброд.

 

Меня всех четырех стихий стремит круговорот:

Огонь меня возносит ввысь, земля к себе влечет,

То угасает пламень мой под влажной пылью вод,

То ветра мощного струя его опять взметет.

 

Две воли властвуют во мне, я раб у двух господ,

Не остается невредим, кто пламя обоймет.

227

 

Скажи, кто по морским волнам стопами перейдет

И чья могучая рука задержит ветра ход?

 

И в назидание себе я молвлю наперед,

Затем что всех моих грехов я знаю полный счет:

Как с братом, говорить с тобой мне, слабому, нейдет,

Мне лучше в прах упасть лицом, чтобы топтал народ.

 

Я много пролил жарких слез, и много слышал тот,

Кто с нежной лаской врачевал недуг моих забот,

Затем что много от людей я выстрадал невзгод,

И в ранах сердце у меня, и боль мне душу жжет.

 

Я валом окружил себя, был грозен мой оплот,

И на меня восстал весь мир и двинулся в поход;

Вот безоружен я и наг средь бранных непогод,

Со всех сторон меня разит незримых стрел полет.

 

Иные говорят: «Глупец и мрачный сумасброд».

Другие вторят им: «Тот прав, кто кровь его прольет».

А я отвечу: «Костандин, пускай шумит народ;

Не верь другим и не ищи в отчаяньи исход».

 

121. СЛОВО НА ЧАС ПЕЧАЛИ, НАПИСАННОЕ О БРАТЬЯХ, ОБИДЕВШИХ МЕНЯ

 

О доколь, сердцем скорбя, тяжко вздыхать наедине

И всегда, день ото дня, грусть и печаль ведать одне!

Незнаком душе покой, и не придет радость ко мне,

Чтоб хоть миг вкусил я мир и отдохнуть мог в тишине.

 

Как волна, бурно несусь, отдыха нет темной волне,

Не доплыть до берегов, и нет пути к тихой стране.

Нет друзей, любимой нет, опоры нет внутри и вне.

Кто поймет, сколько скорбей в каждом моем прожитом дне!

 

Для меня близкого нет, среди чужих и в моей родне,

Кто бы мог меня обнять и пожалеть мог обо мне.

228

 

Тот, кто был дорог душе, прочь отошел, стал в стороне.

Как винить мысли чужих, если нам боль несут оне?

 

Где найду мудрый совет, совет любви, ценный вдвойне, —

Почему весь мир со мной в злобной вражде, как на войне?

Тот, кому, дух мой раскрыв, я всё дарю, что в нем на дне,

Тот всегда, как лицемер, ласков со мной только извне.

 

О доколь, сердце мое, будешь пылать в знойном огне

И терпеть лживую жизнь у ней в плену, как в западне!

Пробудись, забудь мечты; эти мечты снятся во сне,

Соверши волю души, полно хмелеть в пьяном вине.

 

Костандин, внемли совет, с правдой его чти наравне:

От сует земных душу замкни в твердой броне.

Эта жизнь многих влекла, многие с ней слились вполне;

Все они, словно свинец канув на дно, спят в глубине.

229

 

 

ФРИК

(ХIII — начало XIV века)

 

122. СЕРДЦЕ МОЕ, ОТЧЕГО ТЫ ЗАБИЛОСЬ?

 

Сердце мое, отчего ты забилось?

Быстрая мысль, ты куда устремилась?

Что ты, слеза, по щеке покатилась?

Память, а ты почему замутилась?

 

Много грешил, суесловил я много,

Я отдалился от господа бога.

Ныне меня посетила тревога,

Ангел святой поманил меня строго.

 

Всё, что святыней считал я когда-то,

Нищему духом, давно уж не свято.

Сделал замки и воздвиг я палаты,

Скрыл в сундуки я каменья и злато.

 

Грешник с посыпанной пеплом главою,

Что ты дрожишь над несметной казною?

И богачи, поглощенные тьмою,

Много ли взяли из мира с собою?..

 

123. ЦВЕТОК ЛЮБВИ

 

Цветок любви чудесный этот

Растет не в дальней стороне,

Он зацветает вешним цветом

Внутри людей, а не вовне.

230

 

Он любящим приносит благо,

Он указует им пути.

Исполнись львиною отвагой

И тот цветок в себе взрасти!

 

Ты силам темным на потребу

Не пребывай в греховном сне.

Но, устремляя очи к небу,

Покайся, Фрик, в своей вине.

 

Страшись страстей, что правят нами,

Помысли о грядущем дне

И плачь кровавыми слезами,

Чтоб в вечном не гореть огне.

 

124. К БОГАТЫМ

 

Вином грешите, ложью

В кругу распутных жен.

Вам слаще слова божья

Греховных песен звон.

 

Но близится расплата:

Суд страшный, трубный глас,

Прислужники разврата,

Что ожидает вас!

 

На нищих вы кричите

И гоните их вон,

Вы бедняка браните

За то, что беден он.

 

Но бог поднимет руку

И спросит в судный час:

«Чтоб облегчить мне муку,

Кто пострадал из вас?

 

Как Лазарь, я в бессильи

Лежал у ваших врат,

Но вы пройти спешили

И отводили взгляд».

231

 

Дарили вы презренье

Всем тем, кто обделен,

Но в огненной геенне

Конец ваш предрешен.

 

На муку вас осудят

За пурпур, за виссон.

Последний нищий будет

Скорей, чем вы, спасен!

 

В роскошестве излишнем

Забыли вы закон:

Кто яму роет ближним,

В ней будет погребен.

 

Пред Матерью Пречистой

Покайтесь до конца,

Своей молитвой истой

Смягчите гнев творца.

 

Заступница поможет

И сына в судный час

Умилостивить может,

Чтоб вас простил и спас.

 

Молите всеблагого,

Чтоб отпустил вину.

Мое услышьте слово —

Нельзя вверяться сну!

 

Покайтесь же в моленьи

И смойте поскорей

Слезами искупленья

Грехи души своей.

 

Чтоб сыновьями ада

Вам, богачам, не быть,

Раскаяться вам надо

И господа молить.

 

Чтоб пищею дракона

По смерти вам не стать,

232

 

Господнего закона

Примите благодать.

 

Из вас постигнет каждый,

Что в мире всё тщета,

Переступив однажды

Последние врата.

 

Зачем же о богатых

Ты так печешься, Фрик?

Ведь нищий сам, ты златом

Не полнишь свой тайник.

 

Нет у тебя ни крова,

Ни тех, кого любил.

Богатства никакого

Ты здесь не накопил.

 

Ты прожил век — и ныне,

Как прежде, бос и гол.

Ты этот мир покинешь

Таким же, как пришел.

 

И всё ж, когда голодным

Руки ты не простер,

Ты древом был бесплодным,

Пригодным лишь в костер.

 

Что черно здесь, что бело,

Постичь лишь ныне смог,

Когда расстаться с телом

Душе приходит срок.

 

Отвергни, Фрик, беспечность

Земного бытия,

Обресть старайся вечность —

Там родина твоя.

 

При жизни совершайте

Лишь добрые дела.

Вовек не пожелайте

Себе подобным зла.

233

 

Наградою двоякой

Добро нам воздает.

В извечном мире — благо.

Здесь — славу и почет.

 

Духовный слух добавьте

К земному, чтобы внять

Великой божьей правде,

Чтоб господа познать.

 

Сей мир — не достоянье.

Я сам себя пытал:

«Достойные деянья

Ты часто ль совершал?»

 

Здесь помощи просите

Лишь у небесных сил,

Чтоб сжалился спаситель

И нам грехи простил.

 

И ныне покаяньем

Свой просветлите взор

И добрые деянья

Творите с этих пор.

 

Вас одарить мне нечем,

Но каждый, кто умен,

Моей да внемлет речи

И будет просветлен.

 

А люди, у которых

Пустая голова,

Пусть почитают вздором

Разумные слова.

 

125. КОЛЕСО СУДЬБЫ

 

Гей ты, судьба! Нам изменив, ты нас свергаешь с высоты;

Ты останавливаешь вмиг коловращенье суеты.

От века зыблющийся мир на склоне скользком держишь ты,

Подставив меру зла, твердишь: «Сыпь все заботы и мечты!»

235

 

Ах, колесо! Злодея ты лелеешь в доме золотом,

А честный должен подбирать объедки за чужим столом.

Ты в рыцари выводишь тех, кому б сидеть в хлеву свином,

Без заступа ты роешь ров и рушишь праведника дом.

 

Скажи: «Ты не права, судьба!» — и смех услышишь без конца.

За что ученых гонишь ты, а любишь злого иль глупца?

Из них ты делаешь вельмож, их ты доводишь до венца

И шлешь по горам и полям бродить за хлебом мудреца.

 

Теперь еще труднее нам, когда татарин сел на трон,

Всех обделил он, и воров поставил господами он.

Но ты ни с кем ведь не родня: вновь повернется ось времен,

Ударишь ты, и нет царя, исчезнет он, как утром сон.

 

Как верить, колесо, тебе, ведь ты не любишь никого!

Нет правды у тебя, нет клятв, нет совести, нет ничего!

Сегодня возведешь на трон, а завтра сокрушишь его,

Повергнешь в пепл и в прах, лишишь — честей, короны и всего.

 

Лишь, исподлобия взглянув, судьба хребет свой повернет —

Что тут бумага, что перо иль даже всадников сто сот!

Все терпят: от пинков судьбы и царь спины не сбережет.

Не сдержишь — стрелами тебя, и полетишь на дно высот!

 

Судья неправедный! Зачем ты правый презираешь суд?

Ты с правым во вражде всегда, а твой любимец — вор иль плут.

Ошибки чаще ты творишь, судьба, чем на земле весь люд;

Ты землю, море, небо — всё заворожаешь в пять минут.

 

Невежда пред тобой велик, а мудрый головой поник,

И что кругом ты неправа, какой не вымолвит язык!

Но, слышу, мне судьба в ответ: «Не лай, как пес, пустой старик,

С тех пор как я — судьба, никто еще не лгал, как этот Фрик!»

235

 

— «Моя судьба, меня ты бьешь, ты — мой неправедный судья,

Но вспомни, что от бога всё и власть — его, а не моя!»

Судьба еще: «Величит бог как бедняка, так и царя,

Хоть я — судьба, но вот тебе дать ничего не вправе я!

 

Бог повелит — ты будешь царь, я посажу тебя в чертог;

Бог не велит — и будешь ты скитаться нищим вдоль дорог».

— «Судьба, я замолкаю: всё — прекрасно, что дозволил бог;

Но, нашим по грехам, порой — армянский к нам создатель строг».

 

126. ЖАЛОБЫ

 

Бог истинный, бог милосердный,

К тебе взываю, раб твой верный,

С тобой вступить дерзаю в спор

Я, твой слуга нелицемерный.

 

На сей земле, что многолюдна,

Твое любое дело чудно.

Но многие из дел твоих,

Немудрому, постичь мне трудно.

 

О господи, твои творенья —

Адам и Ева в райской сени

Вкушали мир, и был язык

Един до их грехопаденья.

 

Создатель, окажи мне милость:

Дай мне постичь, как получилось,

Что от единственной четы

Двунадесять племен родилось?

 

Теперь пестра юдоль земная,

И что ни местность — речь иная,

И все людские племена

Враждуют, устали не зная.

236

 

Свой сохранил язык библейский

Израильтянин иудейский,

Сберег сириец свой язык,

Свое наречье — курд халдейский.

 

Всем племенам язык подарен,

Но грека не поймет татарин,

Грек — славянина, гунна — перс,

Латинянина — внук Агари.

Татарина — далмат испанский,

Китайца — житель ханаанский,

Франк армянина не поймет,

Алана — тюрок самаркандский.

 

И, как наречья, вера тоже

У множества племен не схожа.

Иные племена не чтут

Креста святого, матерь божью.

 

К святым словам их сердце глухо.

У них нет истинного слуха.

У них нет веры ни в отца,

Ни в сына, ни в святого духа.

 

Так почему ж на белом свете

Могучи нечестивцы эти?

Они святые церкви жгут,

Чтоб возводить свои мечети.

 

Те нехристи в великой силе,

Что христиан осиротили

И превратили жен во вдов

И столько бедствий натворили.

 

Вершится всё по божьей воле,

Но, боже, нам терпеть доколе?

Доколе будешь им прощать,

Не замечая нашей боли?

 

Ужель нашел ты оправданье

Тем, кто приносит нам страданья?

237

 

Доколе можем мы терпеть?

Мы — люди, а не изваянья.

 

Зачем, подобно травам сорным,

Людей, нас вырывают с корнем?

Зачем ломают, как тростник,

И жгут в неистовстве упорном?

 

Иль ввергли в гнев тебя армяне,

Как некогда израильтяне?

За это ль свой великий гнев

Нам обращаешь в наказанье?

 

К добру и праведности склонным,

Ты видишь сам, как нелегко нам.

Иль все погрязли мы в грехе,

Живя не по твоим законам?

 

Коль так, хоть я не всех мудрее,

Скажу: не будь ты к нам добрее

И многогрешный мой народ

С лица земли сотри скорее!

 

Нам жить иль гибнуть не иначе,

Чем так, как это ты назначишь.

По приговору твоему

И веселимся мы и плачем!

 

Не по твоей ли мудрой воле

Один живет сто лет и боле,

Другой является на свет

И вянет, как травинка в поле.

 

Скорбит отец, судьбой гонимый,

Был сын один — погиб любимый.

А у соседа десять душ —

И здравы все, и невредимы.

 

Тот жив, хоть умереть мечтает,

Другому б жить — он умирает.

Старуха дряхлая живет,

Отроковица угасает.

238

 

Жизнь одному кошель раздула,

Другому лишь суму швырнула,

У одного — табун коней,

А у другого нет и мула.

 

Одним судьба дарит палаты,

Другим — на рукава заплаты.

Одним жалеет медяка,

Другим дарует горы злата.

 

Иным судьба дает поблажки,

Пути других бывают тяжки.

Один из нас одет в атлас,

Другой — в заплатанной рубашке.

 

Один в страданьях безутешен,

Плетется безоружный, пеший.

Другой гарцует на коне,

Оружьем дорогим обвешан.

 

И этот всадник с силой бычьей

Свой обнажает меч привычный.

Жену бедняги и детей

Берет как честную добычу.

 

Не ты ли разделил, владыка,

Весь мир на малых и великих,

Чтобы один в довольстве жил,

Другой чтоб вечно горе мыкал?

 

Кто в мире счастлив, кто беспечен?

Кто здесь удачею отмечен?

Хоть десять лет я проищу —

Счастливцев я не многих встречу.

 

Кто ж те счастливцы: царь на троне,

Или священник на амвоне,

Придворный льстец, богач купец,

Писец, творящий беззаконье?

 

Беда и счастье — всё незряче,

Нас больно бьют, и горько плачет

239

 

Тот, у кого богатства нет,

Нет красноречья, нет удачи.

 

Несчастен муж, судьбой гонимый,

Не нужный никому, не чтимый,

Идет, терзаемый бедой,

И все-таки неколебимый.

 

Иной священник льстец бывалый, —

В день праздничный ему, пожалуй,

При целовании креста

Перепадает куш немалый.

 

Удел завидный у счастливца,

В почетный угол он садится,

И «Аллилуйя» не проймет

Нажравшегося нечестивца.

 

Богат неправедный священник,

А брат его и соплеменник

Пред ним сгорает, как свеча,

И унижается, как пленник.

 

Недобр священник к неимущим,

Им грех и малый не отпущен.

Он страждущего бедняка

Считает наказаньем сущим.

 

Того лишь встретит он с почтеньем,

Кто в силе, кто богат именьем,

Пусть даже богачи — глупцы,

Он внемлет их пустым реченьям.

 

Создатель в этой жизни бренной

Нас верой одарил священной,

Но блага все отмерил нам

Он мерою неравноценной.

 

Не всяк удачею отмечен,

Один угрюм, другой беспечен.

Не все красивы и умны

И обладают красноречьем.

240

 

Одним легко даются знанья,

Другим способность созиданья,

Чтоб строить над рекой мосты,

И храмы, и другие зданья.

 

Иной хоть и творенье божье,

Но язвы у него на коже.

Иной, со скрюченной рукой,

И мула сам взнуздать не может.

 

Тот человек, как дьявол, злобен,

А этот ангелу подобен.

Он много добрых дел творит,

Приятен всем и всем угоден.

 

Прости меня, отец небесный,

Прости мой ропот, грех словесный, —

Чему на свете должно быть,

Лишь одному тебе известно.

 

Всему есть предопределенье.

Мир — это божие творенье.

И всё, что суще в мире сем,

Шлет господу благословенье.

241

 

 

ХАЧАТУР КЕЧАРЕЦИ

(XIII — начало XIV века)

 

127. БРЕННОЕ ТЕЛО КОРИЛА ДУША

 

Бренное тело корила душа,

Телу, скорбя, говорила душа:

«Грешное, все ты соблазны познало

Этого мира, где святости мало.

 

Ты и меня погубило грехами,

Ввергнуло в неугасимое пламя.

Ты и в аду, не избегнув огня,

Будешь терзаться и мучать меня».

 

Тело ответило: «Полно, душа,

Я — во служеньи, а ты — госпожа.

Ложно, неправо меня не суди,

Раны кровавые не береди.

 

Конь я, и ты оседлала меня,

Гонишь куда ни попало коня.

Всё по твоей совершается воле,

В мире — я горсточка праха, не боле».

 

128. ГОСПОДЬ СЛОВАМ МОИМ СВИДЕТЕЛЬ

 

Господь словам моим свидетель:

Всё в мире суета и ложь.

Лишь скорбь найдешь на этом свете,

А в гроб лишь саван унесешь.

242

 

В твоих усильях мало толку,

Цена твоим стараньям — грош,

И это всё ты незадолго

Перед концом своим поймешь.

 

Всегда ликующий беспечно

Юнец на дерево похож,

Но расцветание не вечно,

Но листья пожелтеют сплошь.

 

Тебе зимою станет хуже,

Нагой, ты задрожишь от стужи.

Весна позор твой обнаружит,

Великий стыд перенесешь!

 

Я — тоже пленник заблужденья,

И мне иного обвиненья

Не предъявляйте в осужденье:

Мне в сердце не вонзайте нож.

 

Мой взор померк, и нет спасенья,

Нет мне, больному, излеченья.

Я слышу смерти приближенье,

Она меня ввергает в дрожь.

 

129. Я, СМЕРТНЫЙ, СОТВОРЕН ИЗ ПРАХА

 

Я, смертный, сотворен из праха,

Из четырех стихий земных,

Во тьме я шел, дрожал от страха,

Слеза текла из глаз моих.

 

Кого-то пламенем сжигал я,

И сам терпел, сгорал дотла,

И зло кому-то причинял я,

Страдая от людского зла.

 

Мой дух был пламенем неложным,

Но канул я в глухую тьму,

Я знал почет, но стал ничтожным

По безрассудству моему.

243

 

Был родником с водой сладчайшей —

Грехом я сам себя мутил.

Блистал я, был звездой ярчайшей —

Свой свет я погасить спешил.

 

О Хачатур, дремать позорно,

Твой час последний предрешен.

Жизнь — это снег на склоне горном,

Грядет весна — растает он.

 

Твой сон тебя страшит, кончаясь,

Влечет он в бездну, а не ввысь.

Заплачь, вздохни, промолви: «Каюсь!»

От сна греховного очнись.

 

130. ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ ПОДОБНА МОРЮ

 

Жизнь на земле была как море,

Мне выплыть было не дано.

Подобно морю, было горе,

Тянувшее меня на дно.

 

Любовь была темна, как бездна,

Меня влекла во мрак безвестный,

И дней моих цветок чудесный

Раскрылся и увял давно.

 

И смерть настанет, не обманет:

Мой взор навеки затуманит,

Лицо мое землистым станет,

И станет всё темным-темно.

 

Влекомые тщетой земною,

Пройдут живые стороною,

Все, кто при жизни был со мною,

Меня забудут всё равно.

244

 

 

АРАКЕЛ СЮНЕЦИ

(ок. 1350—1425)

 

131. ИЗ «АДАМОВОЙ КНИГИ»

 

Об убранстве прародителей и рая

 

Из главы II

 

Как описать мне прелесть рая?

Не может быть прекрасней края.

Как солнце и луна сверкая,

Цветок там каждый расцветал.

 

Лицо Адамово лучилось,

В нем отражалась божья милость,

Оно сверкало и светилось,

И райский свет на нем играл.

 

Оно сияньем озарялось;

В нем солнце так преображалось,

Что солнцем и лицо казалось.

Бессмертья свет на нем блистал.

 

Адам, сияньем осененный,

Был неземным ростком зеленым.

Он был цветком новорожденным,

Он свет бессмертья источал.

 

Своим блаженством восхищенный,

Душой и мыслью просветленный,

Как на свету алмаз граненый,

Сияньем божьим он сиял.

245

 

Под сенью райского предела

Сливался свет души и тела,

Душа сияньем пламенела,

И свет сей тело озарял.

 

Над ним господь был вездесущий,

Под ним шумели рая кущи,

Глядел Адам на мир цветущий

И божью милость восславлял.

 

Благоуханную обитель

Оглядывал наш прародитель.

Он, опьяненный райский житель,

Благие запахи вдыхал.

 

Он любовался этим краем,

Он пел, он упивался раем.

Что сам он был неувядаем,

Наш прародитель понимал.

 

Он к божьей славе приобщался,

Любви сияньем упивался,

Восторг его из сердца рвался

И благодарностью звучал.

 

Сияли чудным озареньем

Творец и тот, кто был твореньем.

Над каждой тварью и растеньем

Дух целомудрия витал.

 

Цветы, казалось, пламенели;

И сонмы ангельские пели,

Они пьянили и пьянели,

Сливаясь в радостный хорал.

 

И может, божеская милость

В том благодатно проявилась,

Что самому Адаму мнилось:

И он сиянье излучал.

 

Сомненьем поздним не тревожим,

Адам на бога был похожим,

246

 

И, будучи подобьем божьим,

В себе он бога ощущал.

 

Плач о неизбежной кончине, о пути души и борьбе ее со злыми духами

 

Из главы V

 

Не избежать и мне сего удела:

Душа моя отринется от тела

И пустится в тот страшный, без предела

Далекий путь неведомо куда.

 

Обступят душу сонмы бесов разных,

Ужасных сутью, ликом безобразных,

Еще страшней сомнений тех опасных,

Что бесы мне внушали иногда.

 

Душа моя окажется в их власти,

Сулящей ей лишь беды и напасти,

И душу раздерут мою на части,

Чтоб ей пропасть, исчезнуть без следа.

 

Те бесы с адской злобою во взгляде

Начнут огонь вздувать и крючья ладить,

Кружиться станут спереди и сзади,

Повсюду — слева, справа — вот беда!

 

В том мире тесном, мире помрачневшем

Придется худо душам отлетевшим,

Стыдом отягощенным, многогрешным,

Не ждавшим в жизни Страшного суда.

 

И, проявив бесовское старанье,

Припомнят бесы все мои деянья

И станут мне готовить наказанье,

Для коего и брошен я сюда.

 

Но перед тем, как дьявол завладеет

Моей душой, как телом Моисея,

Быть может, скажет ангел, мрак рассея:

«Господь его прощает навсегда!»

247

 

 

ОВАНЕС ТЛКУРАНЦИ

(XIV—XV века)

 

132. ПЕСНЯ ЛЮБВИ

 

В сиянии сидела ты

Подобной солнцу красоты;

Похожа на прекрасный сад,

Где роз и лилий аромат

Цветы лучистые струят.

 

Твой взор — как гладь морских валов,

А брови — сумрак облаков;

Меж тонких губ ряды зубов

Блестят, как нити жемчугов.

 

Монахи, встретившись с тобой,

О книге позабыв святой,

Дрожат всем телом в летний зной,

Зима ж им кажется весной.

 

С тобой вступить могу ль я в спор?

Любовью твердь ты плавишь гор,

Ты крепостей крушишь затвор,

Ты скалы мчишь в морской простор.

 

Безумец бедный, Ованес!

Ты пел златой ковчег чудес,

Чтоб, по суду благих небес,

Червь тело грыз, а душу — бес!

248

 

183. ЛИК ТВОЙ - СОЛНЦЕ

 

Лик твой — солнце, и не мудрено,

Что тобою всё озарено.

Любишь иль не любишь — всё равно

От любви мне гибнуть суждено.

 

Только что стояла здесь скала,

Ты прошла — взглянула и сожгла.

Гибнем, но не замечаем зла

Мы, чьи души сожжены дотла.

 

Дочери иной, тебе под стать,

Не могла родить другая мать,

Взор твой излучает благодать,

Божья на лице твоем печать.

 

Лоб твой ослепляет белизной,

Губы — словно алый мак весной,

С чем сравнить мне лик твой неземной?

Ты подобна лишь себе одной!

 

Я сгораю; больше нету сил;

Я за то страдаю, что грешил.

Чудо из чудес господь свершил:

Он тебя из праха сотворил.

 

Плачу я — безумный Ованес,

Я сгораю, мой покой исчез.

Ты — огонь мой, ты — мое страданье,

Кара, посланная мне с небес!

 

134. ВСТРЕТИЛ Я КРАСАВИЦУ НЕЖДАННО

 

Встретил я красавицу нежданно.

Глянув на пылавшие уста,

Замер я и рухнул бездыханно,

Понял: без нее земля пуста.

 

Я такое увидал впервые.

Очи — словно волны голубые,

249

 

Волосы — как нити золотые,

Брови — ночи зимней чернота.

 

Светел мир ее лишь благодатью,

Я пленен ее лицом и статью.

Душу за нее готов отдать я,

Столь она прекрасна и чиста.

 

И, когда мы встретились глазами,

Как свечу, меня спалило пламя.

Обезумев, я на месте замер,

Ибо понял: я ей — не чета.

 

Ованес, не стоило влюбляться:

Наши дни не долго в мире длятся,

Чаще вспоминай, чтоб исцеляться,

Что не вечна в мире красота.

 

135. НЕ УБЕЙ МЕНЯ, ЛЮБОВЬ

 

Ты пышный цветник, ты, как роза, горда.

Глаза — морей опьяненных вода.

Грудь — сад плодовый. Скрыться куда?

Ты грозный судья, и жду я суда.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

 

Сильнее креста твоя благодать,

Я сил не найду с тобой совладать.

Земля ты иль пламя? Рядом сядь.

Я болен — и вот здоров я опять.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

 

И стыд позабыт. Священник, монах,

И вам не спастись — настигнет впотьмах,

Нарушит ваш сон любовь. Где же страх?

Смеется, злословит народ — всё прах.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

250

 

О, ты молоко, и миндаль, и мед.

Пускай острый шип глаза разорвет

Тому, кто тебя не чтит. О разлет

Бровей! Кипарис, пронзающий свод.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

 

Как бабочка, опален я огнем.

Ты солнечный лик, пылающий днем.

Когда остаюсь с тобой вдвоем,

Дрожу, и смятенье в сердце моем.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

 

Я светлый твой лоб сравню со звездой.

Шамам — твоя грудь, эдем золотой.

О яблоки щек, коль сахар со мной,

То и на Мысыр махну я рукой.

Любовь, не убей меня,

Не будь палачом!

 

За твой поцелуй отдам Хоросан,

Абаш и Дели, Емен, Индостан.

Цена твоих кос — Китай и Яздан,

Стамбул и Хата — всё обилие стран.

О Тлкуранци, всё сказал ты пока,

Ведь ум твой легче крыла мотылька.

 

136. ПЕСНЯ ОВАНЕСА О ЛЮБВИ

 

Я гибну! Сжалься надо мной! Любовь сказала: умирай!

Возьми же заступ золотой и мне могилу ископай.

 

Пусть на костре сожгут меня: душа, стеня, взлетит огнем.

Кто не знавал сего огня? И сушь и зелень гибнет в нем.

 

Мой бедный прах вином омыв, пускай певец над ним споет,

Как в саван, в листья положив, в саду весеннем погребет.

251

 

Жестокая! Глаза твои учить могли бы палачей,

Ты всех влечешь в тюрьму любви, и бойня — камни перед ней!

 

О! сердце ты мое сожгла, чтоб углем брови подвести.

О! кровь мою ты пролила, чтоб алый сок для ног найти.

 

Кидайте яблоки в меня! — я нежным ранен языком,

Я пленник твой! Мой дух, пьяня, ты поишь сладостным вином.

 

Мне нынче ночью снился сон, что на куски я разнесен:

Зверье сосало кровь мою, мой труп достался воронью.

 

Льва надо мной зияла пасть; и все струилась кровь моя...

Твоя искала крови страсть, — являйся, жажды не тая.

 

Землей, что топчет удалец, клянусь: во мне душа — одна!

Меня сожгла ты! наконец, пей кровь мою взамен вина!

 

С моей главы на сердце вдруг упали клубы черных туч.

Желчь разлилась, туман вокруг, а слез поток — кровав и жгуч.

 

Мы ели за одним столом, из кубка пили одного,

Садились вместе, шли вдвоем, ах! что осталось от того!

 

Свои слова и свой обет ты помнишь? Им свидетель — бог!

Теперь меж нами связи нет, всё зложелатель превозмог.

 

За зло пусть бог заплатит злом, чтоб враг мог зло свое испить,

И добрым пусть воздаст добром, чтоб вновь вдвоем с тобой нам быть.

 

Да мне укажет бог пути! Деревья зацветут в лесах,

И древу сердца вновь цвести, и вновь пернатым петь в ветвях!

 

Безумный Ованес! терпи, работай, полно унывать!

Надеждой твердой дух крепи: она придет — вновь целовать!

252

 

137

 

Земля подобна раю стала

По мановению творца,

Чьей благодати нет конца,

Чьей благодати нет начала.

 

Коснулась божия рука

Листа, и ветви, и цветка,

В горах замерзшая река

Оттаяла и зажурчала.

 

Идут коровы со двора,

Пастись в лугах пришла пора.

Резвится, пляшет детвора,

Как ей по возрасту пристало.

 

Юнцы влюбленные стоят,

Вослед красавицам глядят,

Но те не ловят жаркий взгляд,

Не смотрят на кого попало.

 

Вернулись птицы в свой приют

И хлопотливо гнезда вьют.

И завершая тяжкий труд,

Они поют свои хоралы.

 

Вновь прилетели в отчий край

И соловей и попугай,

И, превращая землю в рай,

Их песнопенье зазвучало.

 

Простор лугов и склоны гор

Покрыл затейливый узор —

Раскинулся цветов ковер,

И вся земля возликовала.

 

Расцвел нарцисс, как добрый знак,

Короной возгордился мак,

И орхидея белый стяг

Ввысь подняла и засняла.

253

 

Вот тубероза средь лилей

Стоит, других цветов мудрей,

Поскольку мудростью своей

Больных проказой исцеляла.

 

Расцвел весь мир, как вешний сад,

И всяк живущий в мире рад,

Все господа благодарят:

Его глагол — всему начало.

 

Не счесть его благих щедрот,

И зреет всякий сладкий плод,

Обилье вишен ветку гнет,

Склонясь, она к земле припала.

 

Кизила ягоды горят,

Каштаны зрелые висят,

И соком налился гранат,

И зреют груши небывало.

 

И, словно поздняя трава,

Желтеет на ветвях айва,

Отяжелели дерева,

И много персиков опало.

 

Но сходит всё в краях земных.

И вот в садах полупустых

Нет абрикосов золотых,

И фиников, и яблок мало.

 

Куда ни глянь — пустеет сад,

Но дозревает виноград,

Чья сладость слаще всех услад

В раю Адама искушала.

 

Поднесший виноград к устам,

Из рая изгнан был Адам, —

Но сладость винограда нам

Блаженство рая даровала.

 

И вот уже сады пусты.

Где нынче листья, где цветы?

254

 

Былой не видно красоты,

Листва пожухла и опала.

 

Страдают птицы без вины,

Что в дальний край лететь должны.

Не всем дождаться им весны,

Чтоб снова всё начать сначала.

 

А осень оставляет нам

Сады — как опустелый храм;

Они подобны старикам:

Что отцвело, того не стало.

 

138. ПЕСНЬ О ХРАБРОМ ЛИПАРИТЕ

 

Прославим бога, вечен он

И в бесконечности сокрыт.

По воле бога стал силен

Слуга господень Липарит.

Мы чтим героев и святых:

Саркис, Торос, Мушег, Вардан...

Был Липарит храбрее их,

Сильней, чем Тырдат, царь армян.

Героя конь неукротим,

Копье качается в руке.

Враги трепещут перед ним,

Иноплеменники — в тоске.

Конца нет войнам. Каждый год

Их десять, двадцать. Гибнут вновь

И вновь войска. Не меньше вод

Реки Джиган пролилась кровь.

Зло накопилось, как вино

В мехах. Подходит к Сису рать.

Манчак, чье сердце злом полно,

Задумал Сис великий брать.

С Манчаком тысяч шестьдесят

В кольчугах выехали в ряд.

Их копья гибкие блестят,

Их сабли и щиты горят.

Вот тысяч шестьдесят врагов

Подняли исступленный вой.

255

 

Военных труб грохочет зов,

Фанфары призывают в бой.

Скотов неверных рать стоит,

Но вид воинственный их лжив:

Им страшен храбрый Липарит,

Они дрожат, как ветви ив.

Святой король сказал тогда:

«Ради тебя явилась к нам,

О Липарит, врагов орда

И вон остановилась там.

Разила их твоя рука,

Ты конницу их брал в полон,

Пленил ты сына Манчака,

Ты нам принес султана трон».

И Липарит сказал: «Готов

Я на себя принять беду;

Не будем тратить лишних слов,

Пусть я на смерть сейчас пойду».

Коня седлает Липарит,

Кольчугой тело сжал свое,

Над головою поднял щит,

В руке — упругое копье.

Склонился он у алтаря

И положил земной поклон.

Почтив небесного царя,

Земных князей восславил он.

Благословение небес

На сына шлет (вокруг отряд

Заплакал): «Сын мой, Ованес,

Прощай. И ты, Василий, брат.

Ты, госпожа моя, Манан,

Ты, солнцу равная лицом.

Я должен умереть от ран;

Вглядись в меня перед концом».

И к королю, могуч и прост,

Он обращается потом: