Феликс Икшин. Лиля Брик. Жизнеописание великой любовницы.

М., «Эксмо», 2008. 592 стр., 4000 экз.

 

Лиля Брик, вероятно, самая знаменитая женщина XX века, о ней сняты фильмы, написаны книги и статьи. Но одна из главных загадок этой женщины - как смогла она в течение десятков лет гипнотизировать тех, кто общался с ней или интересовался ее жизнью и личностью? Ведь все без исключения книги, статьи или сценарии были написаны на основании только одного источника - воспоминаний самой Лили Брик.

В этой книге предпринята первая, и единственная в своем роде попытка - взглянуть на эту женщину непредвзято, не оправдывая ее порой аморальные поступки и не порицая напрасно. В книге рассказывается об интимных подробностях жизни героини, ее сексуальных пристрастиях и о мужчинах, в судьбе которых она сыграла роковую роль. Впервые портрет Лили Брик, рыжей бестии, всегда балансировавшей на грани добра и зла, нарисован столь ярко и выразительно.

 

 

Феликс Икшин

 

Лиля Брик.

Жизнеописание великой любовницы

 

(Фрагмент)

 

 

Вдоль по матушке, по Волге

 

Присущее Осипу Максимовичу Брику понимание законов жизни (не говоря уже о своде законов государственных и воплощении этих законов на практике) вызывает искреннее и неподдельное восхищение. Наблюдательность его, знания и чутье были поразительными. Он превосходно разбирался в том, как работают казенные общественные механизмы, и знание это употреблял себе на пользу.

Тут уместно вспомнить опыт не слишком давней к тому моменту русско-японской войны, проигранной царской Россией. И не в последнюю очередь проигранной именно из-за того, о чем сейчас пойдет речь.

Ведь как был организован призыв ратников? Повестки рассылались без разбора, по списку, явились же самые дисциплинированные, ответственные и самые потому неподходящие для призыва: солидные, обстоятельные отцы больших семейств, надежные работники, хлебопашцы или ремесленники. А молодые ребята, бессемейные, еще не обросшие хозяйством, в силу молодости своей и безалаберности на вызов махнули рукой. Но воинские присутствия требуемое число ратников поставили и не собирались выяснять, отчего все сложилось так, а не иначе.

Осип Максимович, по-видимому, учел исторический опыт, почему и поступил следующим образом – отправился подальше от Москвы, где его могли призвать в числе самых первых.

В мемуарах Лиля Юрьевна отмечает, используя несвойственные для того времени понятия (они появились куда позднее): «С первого дня войны мы были ярыми пораженцами, подъема патриотического не было никакого, и за день до объявления войны мы удрали на волжский пароход, на котором и плавали до тех пор, пока не ушли на фронт первые маршевые роты».

Подробности этой поездки неизвестны. По крайней мере, до времени – когда-нибудь найдутся и письма, и документы, будет доступен дневник Лили Юрьевны, и подробности появятся. А сейчас можно представить с большой долей вероятности, как это было. Представить, потому что жизнь в давнюю ту эпоху, куда более медленная, чем наша, подробная, насыщенная запахами, звуками и чувствами (ведь чувства рождаются тогда, когда есть возможность думать и переживать, в противном случае то, что называют чувствами, следует именовать реакциями, сколько разнообразных и сильных чувств: восторг, страх, любопытство, храбрость, определяют одним-единственным словом «адреналин», стоит ли спорить о разнообразии и совершенствовании после такого неопровержимого аргумента), жизнь эта была, как ни странно, в разнообразности своей типична, а потому предсказуема.

Так, лучшими пароходными компаниями на Волге были две – «Кавказ и Меркурий», с ее белоснежно-белыми судами, и «Самолет», теплоходы ее, розовые, имели две красных полосы на трубе, а ресторан здесь располагался на носу, и сквозь зеркальное полукруглое стекло открывался чудесный вид на Волгу и встречные суда, которых было бессчетно в те далекие времена.

Разница заключалась не только во внешнем виде судов, но и в самой протяженности маршрута. Суда компании «Самолет» шли от Нижнего Новгорода до Астрахани, а потому приходилось добираться до Нижнего на колесных пароходах, чтобы пересесть там на какой-нибудь «Князь Серебряный» или «Князь Мстислав Удалой». Маленький «кашинский» пароходик шлепал мокрыми плицами, и ночью мерные эти звуки вдаль разносила вода. Зато пароходы компании «Кавказ и Меркурий» ходили от самого Рыбинска.

И как приятно было смотреть с высокого борта, казалось, мчащегося (а не еле-еле ползущего по современным меркам) парохода вниз, где двигалось многое множество мелких судов. Буксиры, напрягаясь, тянули караваны барок, шли плоты, на которых стояли маленькие домики плотогонов, а по ночам в синей темноте ярко светили костры. Это плотогоны готовили еду или сушили одежду. Костры разводили прямо на плоту, и светящиеся точки уходили вдаль по реке, постепенно истаивая в глазах, сливаясь с ночной синевой.

Или еще шли беляны, громадные некрашеные барки, правили которыми при помощи длинных весел. Барки эти, когда достигали они места своего назначения, разбирали, чтобы использовать как строительный материал. Потому-то дерево и не красили – оно должно было остаться в целости.

И весь огромный, пронизанный свежестью воздух над Волгой, был наполнен звуками. Они летели навстречу друг другу, сталкивались, мешались. Пароходы при встрече мощно гудели, приветствовали, а капитаны в рупоры переговаривались, иногда сообщали новости. Пели грузчики, песня их расплывалась, текла по реке. Пели пассажиры, особенно на нижней палубе, где размещался третий класс. Оттуда неслись частушки, там плясали, коротая время в пути. Пели и грузчики или, по-местному, крючники, когда вытаскивали из трюма какой-то очень тяжелый груз. И в ночи слышались вздохи, и в такт работе грузчики выкрикивали: «А вот пойдет, а вот пойдет!»

И потом, дружно, почти радостно: «А вот пошла, а вот пошла, пошла, пошла!» Значит, груз поддался, поднимается из трюмных глубин.

Пассажиры тоже не молчали. Какой-нибудь горделивый купец мог, сложив ладони рупором, крикнуть в сторону встречных плотов: «Чьи плоты-те?» И, услышав ответ, с гордостью оглянуться на прочих пассажиров, стоявших на палубе: «Плоты-те наши!»

Курьезы на том не кончались. Известной личностью на Волге был огромный и чрезвычайно толстый человек, бывший цирковой борец Фосс. Выдумка или нет, но он утверждал, что находится в дружеских отношениях с каким-то из великих князей, а потому позволял себе не платить за обед. Причем съедал такое огромное количество блюд и в таком изобилии, что дух захватывало.

Все прекрасно знали его повадки, тем не менее, не пустить его на пароход было нельзя, нельзя было и запретить ему делать в ресторане любой заказ, даже самый исполинский. Зато когда он отказывался платить за съеденное, его можно было выставить с парохода. Фосс упрямился, а потому по команде капитана все матросы толкали Фосса, он упирался, но постепенно его все же выдавливали на пристань, откуда он выкрикивал угрозы и грозил кулаком, пока пароход отваливал и вновь ложился на положенный курс.

Впрочем, в каком-то смысле этого нелепого современного буканира можно понять. Кормили в пароходных ресторанах превосходно. И оценить это могли не только пассажиры. Когда пароход останавливался у какой-нибудь большой пристани, где стоянка длится полдня, зажиточные обитатели города, из тех, что хотят произвести впечатление на знакомых, либо кутящие, да и просто любители вкусно поесть, потому что пароходная кухня отличается изысканностью, особенно рыбные блюда, какая-нито стерляжья уха или стерляди паровые, эта публика поднималась по сходням на палубу, чтобы занять места в ресторане. Речной ветерок разносил синеватый дым ресторанной плиты, белые крахмальные скатерти блестели под лучами солнца, а свежий воздух рождал аппетит, который, кажется, не утолить.

Больших стоянок ждали и те, кто плыл на пароходе. Можно было сойти на берег, размять ноги, что-то купить любопытное или вкусное на маленьком импровизированном базаре, возникавшем на пристани перед самым подходом судна. Была ли это икра либо занятная деревянная палочка, вместо рукоятки украшала которую птичка или голова восточного человека в чалме.

И города не походили один на другой. Каждый пахнул по-своему – рыбой ли, лошадьми, пылью, которая сама имела запах ванили. Мальчишки, продававшие на берегу газеты, выкрикивали названия, а для того, чтобы еще больше заинтересовать покупателя, заголовки статей. И многоязычный говор слышался на рынке. Было много немцев, особенно в Саратове, но еще и персы, и татары, и чуваши, и мордвины, и калмыки, и кавказцы – каждый в своем особом наряде и говоривший на своем языке.

Война была еще в самом начале, а потому почти ничего не изменилось. Инерция мирного времени пока не исчерпалась.

Плыть так можно было долго, достигнув Астрахани, которую обессмертил в своих стихах Игорь Северянин («…взяв лохань, выходит повар, скоро Астрахань – и надо чистить стерлядей весенних»), нетрудно было пересесть на другой пароход, что шел обратным курсом. Вряд ли такое путешествие может наскучить.

Но что могло испортить самое чудесное настроение – это внезапная перемена публики. Теперь на каждой пристани грузили новобранцев, громко и безнадежно причитали их жены и матери. А новобранцы, еще с неразвеянным хмельным угаром в голове, хорохорящиеся, однако малость попритихшие, размещались на нижней палубе и в трюме. И так возле каждой пристани, к которой подчаливал пароход.

Нет, путешествие, так славно начинавшееся, пора было заканчивать.

Лилия Юрьевна вспоминает, что вернулись они в Москву только после того, как получили телеграмму – можно возвращаться.

 

 

Прекрасная сестра милосердия и

вольноопределяющийся из автомобильной роты

 

И все-таки возвращение оказалось не слишком радостным. Призвать Осипа Максимовича могли в любой момент, о том говорил не только здравый смысл, об этом свидетельствовали военные сводки, появлявшиеся в утренних и вечерних выпусках газет. Война охватила весь мир (стоит напомнить, что Америка еще по инерции мышления считалась как бы Европой, не отделялась от европейской цивилизации, и лишь когда Первая мировая война подошла к концу, стало понятно – у страны этой свой собственный путь, и европейские проблемы и страдания ей глубоко чужды).

А пока война была в самом начале, и Осип Максимович, к тому времени еще никак не связанный с литературой, тем более с футуристами, служить в армии хотел ничуть не больше, чем они. Но, обладая практической сметкой, а главное – недурно зная, какие механизмы действуют в повседневной жизни, как устроена бюрократическая система, понимал, что идеальное спасение от армии заключается в самой армии.

Купить освобождение вместе с возможным диагнозом было, надо думать, не слишком сложно. Однако необходимость проходить освидетельствование становилась не только докучной обязанностью. Осип Максимович понимал, что медицинские комиссии не похожи одна на другую, там заседают люди, и если какая-нибудь комиссия подпишет ему освобождение, другая со столь же серьезным видом может освобождение отменить.

Разумеется, Осип Максимович, человек штатский и от армии далекий, не был столь прозорлив, чтобы сквозь наплывы будущего увидеть – война продлится не год и не два. И все же здравый смысл его не подвел, равным образом не подвели и дружеские связи (покупку освобождения по болезни можно было оставить на всякий случай).

По ходатайству прославленного певца Леонида Витальевича Собинова, был он зачислен вольноопределяющимся в автомобильную роту, дислоцировавшуюся не где-нибудь, а в Петрограде, имперской столице, в те времена, когда отсутствовала дальняя авиация и прочие опаснейшие средства ведения войны, самое спокойное место империи. Пройдет всего несколько лет, и немецкие цепеллины будут бомбить Петроград, беззащитный перед этой угрозой с воздуха. А пока лучшего и желать было невозможно.

Неудобство заключалось в том, что для прохождения службы Осипу Максимовичу требовалось переехать в Петроград на жительство. Впрочем, чего не сделаешь, когда отечество в опасности.

За ним, следуя слову молитвы и букве брачного договора, отправилась к месту службы мужа и Лиля Юрьевна.

По-видимому, она решила, что сделала для общего дела достаточно – закончив вместе с Верой Брик кратковременные курсы сестер милосердия при 1-й московской городской больнице, она ухаживала за ранеными и даже работала в перевязочной, – и теперь самое время позаботиться о собственном муже.

Поначалу Брики поселились в Петрограде на Загородном проспекте, но в квартире 36 дома 23 жили они недолго. Может быть – причина наиболее вероятная – этот район показался не слишком удобным, чересчур удаленным от центра города.

Меблированная квартира на улице Жуковского устраивала куда больше. Дом пользовался превосходной репутацией. Специальное рекламное объявление гласило:

 

Чистота, тишина, спокойствие и все удобства.

Во вновь отделанном maоson meublйe «Mon rйpos»

Ул. Жуковского, д. 7, близь Литейного и Невского пр.

Центр города.

108 удобных комнат. Электрическое освещение, подъемная машина, ванны.

Телефоны: №№ 32-36, 584-81 и 620-00.

Помесячно от 80 р. до 185 р. и посуточно от 1 р. 50 к. до 8 р.

Извозчикам не верить, что свободных номеров нет.

Функционирует круглый год.

 

Пройдохи-извозчики по договоренности с хозяевами паршивых номеров и третьестепенных гостиниц вылавливали на вокзалах провинциалов и везли в эти самые номера, перед тем поклявшись, что лучшего места во всем городе не найти. Брали они при этом у хозяев комиссионные за каждого такого постояльца.

Разумеется, maоson meublйe «Mon rйpos» к числу тех мест, куда возили приезжих извозчики, не относился. Наличие подъемной машины – лифта – придавало дому особую фешенебельность, равно как и наличие в доме ванн (отапливавшихся дровами, что фешенебельности не мешало, ведь горячая вода появилась в петроградских домах много позднее, да и то не во всех).

Правда, две комнаты после обширной московской квартиры – маловато, но тяготы военного времени накладывают некоторые обязательства. Занятно, что и десятилетия спустя, когда почти вся страна будет ютиться по углам, по баракам и общежитиям, а отдельная квартира не приснится и в радужных снах, Лиля Юрьевна, сочиняя мемуары, назовет эту квартиру «крошечной». Но душой она не кривила – царские по московским меркам шестидесятых годов хоромы, квартира эта для петербургских наемных квартир и впрямь был маловата, отсчет, как правило, шел от трех комнат и выше.

Адрес этот: улица Жуковского, дом 7, квартира 42, будет памятен очень многим, ведь сюда в скором времени станут приходить многочисленные гости, здесь образуется один из центров петроградской культурной жизни, тут будет организован Опояз, Общество по изучению поэтического языка, оплот новой филологии и нового литературоведения.

Брики привыкли жить если и не широко, то, по крайней мере, себе ни в чем не отказывая. Но, чтобы жить, снимать квартиру, принимать знакомых, требовались деньги. Осип же Максимович в силу обстоятельств (а, признаться, и от безразличия к такому роду деятельности) не мог больше работать в отцовской фирме. Деньги на жизнь посылали Брикам родители, как со стороны Лили Юрьевны, так и со стороны Осипа Максимовича.

Между тем, денег требовалось немало. До войны, по точному определению Бенедикта Лившица, на вольноопределяющегося смотрели как на дойную корову. Война изменила многое, но в данном случае все осталось по-прежнему.

Недаром такой меланхолией проникнуты стихи, написанные собственноручно Осипом Максимовичем на фотографии, где он запечатлен в военной форме.

 

Теперь я нижний чин,

Солдатский.

А был когда-то господин

Я штатский.

 

Мелкие подачки требовались и командиру роты, и начальникам поменьше, вплоть до какого-нибудь унтер-офицера. Суммы небольшие, вместе они составляли сумму немалую. Платить тоже требовалось регулярно – начальственное безразличие следовало прилежно стимулировать. Во все времена и в армии любой страны принцип этот был одинаков, если дело, конечно, не шло о войсках на фронте, там иные законы, иные механизмы взаимоотношений.

Осип Максимович служил в автомобильной команде, размещавшейся в столице империи, ведущей войну, следовательно, очень далеко от передовой, где стреляют и где попадают.

Впрочем, в гаражной этой команде, где в огромных ангарах холодный пол, где пахнет соляркой, где отлаживают моторы и в любой момент можно наглотаться выхлопных газов (для шоферов совсем не редкость), и тогда будет тошнить, желтой сделается слюна, голова станет кружиться и разламываться от боли, не только не хочется думать о том, что где-то немцы используют иприт, и газы эти медленно наползают, стелясь по земле, обнимают за ноги, окутывают солдат, которые вдруг падают словно куклы, тяжко на землю. Не хочется здесь думать вообще о казенной доле, о надобности заискивать перед начальством, высоким и малым, о необходимости слоняться без дела в расположении команды, стараясь пореже попадаться на глаза офицерам. И это касалось не одного вольноопределяющегося Брика.

Вдруг начальство поняло, что команда почти целиком скомплектована из евреев, без пользы пребывающих в столице, и решило устранить собственную оплошность. Всех ненужных людей собрали и отправили на вокзал, чтобы те проследовали в село Медведь, где находился дисциплинарный батальон. Был среди них и Осип Максимович.

Лиля Юрьевна в связи с этим рассказывает мелодраматическую историю, которой не слишком верится: «…начальство решило, что незачем евреям портить красивый пейзаж авточасти, и велело в одни сутки всех собрать и под конвоем отправить в село Медведь, в дисциплинарный батальон, а оттуда на фронт. Я, конечно, сначала в слезы, а потом заявила категорически, что если Ося позволит вести себя, как вора и отцеубийцу, под конвоем и т. д. и т. д., то я ему не жена и не друг и никогда в жизни не прощу этого. Что тут делать? Ося ложится в госпиталь. Тем временем евреев отправляют в Медведь, и, когда Ося выходит из госпиталя, начальство соображает, что не стоит на жида вольноопределяющегося тратить двух конвойных и досылать его в Медведь, а лучше отправить его к воинскому начальнику».

История похожа на выдумку: в госпиталь за один день не кладут, особенно если учесть, что все происходит в военное время, а команда должна попасть на фронт. Версия, изложенная Виктором Шкловским, больше напоминает правду.

На вокзале Брик поприотстал, нырнул в укрытие и наблюдал оттуда за тем, как паровоз, окруженный облаком горячего пара, тронулся с места, как дрогнули, дернувшись, грузовые вагоны с белой надписью на каждом «40 людей, 8 лошадей», что на языке военном являло абсолютное уравнение: столько человек, либо столько лошадей могло вместиться в каждый вагон, и эшелон покинул станцию.

Когда последний вагон, на площадке которого возле круглого колеса ручного тормоза дежурил часовой с винтовкой, удалился, Осип Максимович вышел из укрытия и почти строевым шагом отправился к коменданту вокзала. Оставалось лишь отрапортовать, что такой-то отстал от своей команды и предъявить бумагу, которую имел каждый военнослужащий, его направление к месту службы, где в качестве приложения к бумаге значился тот или иной военнослужащий, в данном случае было написано: «При ней вольноопределяющийся О. М. Брик».

Эшелон обратно уже не вернуть, а комендант вокзала слишком занят, чтобы думать о судьбе отдельного человека, особенно если это солдат. Кончилось тем, что Брика отправили в проходные казармы, располагавшиеся между Загородным проспектом и Фонтанкой.

И Осип Максимович пробыл там довольно долго, не  привлекая к себе внимания и ничем не занимаясь, кроме увиливания от службы, пока – «за обед в трактире» утверждает знавший его еще с тех времен Виктор Шкловский – Брик получил разрешение жить дома, только наведываясь в казармы. Он и подумать не мог – что там о фронте и окопах – о казарменной жизни, о хождении по плацу, строевой подготовке, когда печатают шаг, ставя ногу не на каблук, а всей подошвой, о каких-то обременительных для него обязанностях, подневольности.

Как все это было от него далеко, как было все это чуждо. Солдатские шинели – даже новенькие – из хлопчатобумажной ткани, выделанной под сукно, пахнут черствым хлебом и махоркой. Они продымлены, они обмяты на правом плече, на котором висит винтовка. Широкий винтовочный ремень ее тоже пока свеж и нов, но скоро он потреплется и почернеет, пропитавшийся потом, залосненный с внутренней стороны.

Поначалу Осип Максимович ходил на службу регулярно и часто, потом реже, а затем и вовсе перестал ходить. До него ровным счетом никому не было дела.

Квартиру Бриков стало посещать множество людей. Осип Максимович начал издавать книги и писать статьи, будучи солдатом (а ведь солдатам какие-либо публичные действия запрещались). Брик ничего не боялся.

«Такое состояние – очень трудное, – пишет Шкловский, – здесь нужна неочарованность государством, свобода от его воли».

И тем, и другим Осип Максимович был наделен сполна.

 

 

Шпор серебряный перезвон

 

К лету 1915 года болезнь возобладала. Урий Александрович был совсем плох. Стало ясно, что он доживает последние месяцы, а то и недели. Чтобы хоть как-то скрасить его существование, Урия Александровича перевезли в Малаховку, где сняли дачу. С больным все время находились Елена Юльевна и ее сестра. Эльза часто уезжала в город, где на квартире Каганов проходили ее свидания с Маяковским.

Сам он в Малаховке появляться не любил. Мать и тетя старались не подпускать его близко к драгоценной Эльзе, оберегая, увы, теперь понапрасну ее нравственность. В один из редких наездов Маяковского в Малаховку столкнулась с ним Лиля Юрьевна, приехавшая из Петрограда, чтобы проведать отца.

Когда Маяковский шагнул из темноты, попыхивая папиросой, Лиля Юрьевна, Гринкруг, ее сопровождавший, и Эльза сидели на скамейке около дачи. Маяковский с Эльзой ушли гулять и пропали. Не было их полчаса, час. Накрапывал мелкий, но докучный дождь, а парочка все не возвращалась. Лиля Юрьевна и Гринкруг, укрывшись пальто, продолжали ждать на скамейке, пока наконец влюбленные не явились: у Эльзы на плечах чужой пиджак, Маяковский опять дымит папиросой.

Обстоятельства для знакомства мало благоприятные. Ухажер поспешно откланялся, Эльзу увели домой и там отругали. Лиля Юрьевна считала, что она абсолютно права, как полностью не права Эльза: отец смертельно болен, Елене Юльевне каждое появление Маяковского, который ей глубоко отвратителен, прибавляет несколько седых волос. А сестра пользуется тем, что следить за ней нет ни сил, ни времени.

Вопрос, конечно, не в приличиях, до каковых Лиле Юрьевне не было решительно никакого дела, а в том, чтобы люди близкие не страдали еще и от такого рода переживаний.

Что же до самой Лили Юрьевны, обстоятельства ее во многом изменились. Сама она об этом времени вспоминала так: «…мы с Осей жили уже в Петербурге. Я уже вела самостоятельную жизнь, и мы физически с ним как-то расползлись… Прошел год, мы уже не жили друг с другом, но были в дружбе, может быть, еще более тесной».

Осип Максимович, скованный в передвижениях (любой патруль мог проверить документы), лишь изредка сопровождал Лилю Юрьевну, отправлявшуюся в публичные места. Александра Вениаминовна Азарх-Грановская рассказывала об одном таком посещении театра и о событиях, там разыгравшихся. Давали то ли оперу, то ли балет, мемуаристка запамятовала эту подробность, зато хорошо помнила, что в ложе кроме нее находились Лиля Юрьевна, Фаня Ратнер, жена миллионера, с которой Лиля Юрьевна тогда дружила, и Осип Максимович. «Я посмотрела и увидела, что Грановский прошел в первый ряд партера. И вдруг Лиля Юрьевна за моим взглядом тоже посмотрела, и тут она, знаете, вскрикнула: "Это он!"»

Фаня Ратнер спросила: кто он? И Лиля Юрьевна ответила: Грановский. Она была очень взволнована и на вопрос Грановской (тогда она была еще не замужем и, естественно, носила другую фамилию), чем вызвано такое чувство, ответила: человек этот сыграл в ее жизни громадную роль.

Значит, Лиля Юрьевна не только не забыла бывшего жениха, но и еще любила его, что, впрочем, не помешало ей вскоре заметить: кажется, у Шуры с Грановским роман. И она оказалась права.

Сама Лиля Юрьевна, по собственным уверениям, какое-то время от романов воздерживалась, хотя с Осипом Максимовичем сексуальные отношения давно прекратила. Но Петроград, даже в период войны, такой город, где трудно не завести роман или хотя бы адюльтер. На улицах тихо позванивали офицерские шпоры (их зачастую заказывали из серебра, чтобы звук был приятней). Невский проспект был весь переполнен звоном, который не заглушали даже перезвоны трамваев.

Оказавшись в компании или просто познакомившись на прогулке с офицером (свидетельства противоречивы), Лиля Юрьевна отправилась с ним в номера. Когда она вернулась домой и в припадке раскаяния поведала о своей измене Осипу Максимовичу, тот не стал ей выговаривать за опрометчивый поступок, а напротив, ободрил: «Ничего страшного. Просто прими горячую ванну». Осип Максимович не взревновал и от того, что связь Лили Юрьевны с ее новым знакомым продолжалась несколько недель. 

Другая история взволновала его куда больше. Лиля Юрьевна поехала вместе с Фаней Ратнер, которая подыскивала дачу, в Царское Село. Поезд был переполнен, и потому им пришлось сесть в разных концах вагона. «Наискось от меня, – написано в мемуарах редакции 1956 года, – сидит странный человек и на меня посматривает; одет он в длинный суконный кафтан на шелковой пестрой подкладке, высокие сапоги, прекрасная бобровая шапка и палка с дорогим набалдашником, при всем этом грязная борода и черные ногти. Я долго и беззастенчиво его рассматривала, а он совсем скосил глаза в мою сторону, причем глаза оказались ослепительно-синие и веселые, и вдруг прикрыл лицо бородёнкой и фыркнул. Меня это рассмешило, и я стала с ним переглядываться. Так и доехали до Царского. Я побежала к Фанюше, мы вместе вышли из вагона, и я тут же забыла бы о своем флирте, если бы мы не столкнулись с ним на платформе и моя спутница, раскланиваясь с ним, шепнула мне, покраснев: "Это Распутин"».

Посмотрев дачи, сдававшиеся в наем, и ничего не подыскав (имелась подходящая, но на ней недавно болели скарлатиной), дамы вернулись на вокзал и стали ждать обратный поезд. И тут опять рядом оказался Распутин. «Он немедленно подошел к нам – рассказал, что ездил в Царское, во дворец, и сел с нами в один вагон. Сначала он успокаивал Фанюшу, что это лучше, если известно, что на даче была скарлатина, по крайней мере сделают дезинфекцию, а в другой даче кто его знает, что могло быть, а потом стал разговаривать уже только со мной: "Кто ты такая? есть ли муж? где живешь? что делаешь? Ты ко мне приходи обязательно, чайку попьем. Бери и мужа с собой, только позвони раньше по телефону, а то у меня всегда народу много, обязательно раньше позвони, телефон такой-то". И Фанюше раз двадцать: "Обязательно приведи её"».

Вернувшись домой, Лиля Юрьевна рассказала о неожиданной встрече Осипу Максимовичу и призналась, что очень хотела бы отправиться в гости к Распутину. Но в данном случае Осип Максимович был непреклонен. У Распутина делать нечего. И ни вместе с Осипом Максимовичем, ни сама по себе Лиля Юрьевна туда не пойдет.

Думаю, и прозорливый Брик, внимательно следивший за всеми перипетиями внутренней политики (как, удивился он, когда узнал, что младший Румер не ведает разницы между Плехановым и Лениным, «я тебе сейчас расскажу»), даже он не представлял, что Распутин кончит жизнь свою так плачевно. Отказ принять приглашение вызван другим. Осип Максимович понимал, что подобный визит сразу привлечет внимание к его собственной персоне. Станут выяснять как да кто. Этого Осип Максимович позволить себе не мог.

Вольноопределяющийся Брик хотел остаться вольным и впредь.