Книга "На лобном месте" (1979, 626 стр.) (pdf 18,4 mb) – июнь 2020
  – копия из библиотеки "ImWerden"

  Многие суждения, высказанные в этой книге, могут показаться спорными. Однако, публикуя эту книгу, издательство желает предоставить русскому читателю возможность ознакомиться со взглядами Григория Свирского на литературу нравственного сопротивления 1946-1976 годов.
  (Аннотация издательства)

Сборник "Мать и мачеха" (doc-rar 161 kb) – март 2003 – прислал автор

  Авторы, объединённые этой книгой, по-разному относятся к своей бывшей родине. Одни тоскуют о ней, другие с гневом вспоминают о том часе, когда «русские пришли нас освобождать...». Очень разные они, наши авторы.
  Что их объединяет? Горечь отверженности, оскорблённая совесть людей, ни труда, ни самой жизни не жалевших для страны, которая преследовала их с необъяснимой для них жестокостью.
  Иные государственные чиновники твердили, что люди, подобные авторам этой книги, вовсе не политические беженцы, не рефуджи: у многих из них высшее образование, за плечами высокие должности, государственные награды.
  Я могу даже добавить, что все они, как профессионалы высокого класса, были прекрасно устроены и старость их обеспечена.
  Почему же они бросили всё нажитое, оставили друзей, родственников и – бежали при первой возможности?
  «Боже, как грустна Россия!» – более ста лет назад сказано Александром Сергеевичем Пушкиным.
  Что же говорят о ней ветераны войны и труда, не связанные ни с политикой, ни с литературой, не претендующие на обобщения, люди безыскусственно искренние.
  Их рассказы в моей записи (за исключением «Записок Хаима-понтонёра», которые лишь редактировал), все двадцать пять рассказов, откорректированные и авторизованные участниками сборника «МАТЬ И МАЧЕХА», как бы не выходят за рамки собственной судьбы ветеранов и, тем не менее, неожиданно дают ярчайшее представление о сегодняшней России...
  (Из предисловия автора)

Оглавление:

ЧАСТЬ I. РАССКАЗЫ ВЕТЕРАНОВ

Григорий Свирский. Предисловие составителя ... 9
Михаил Острицкий. «Москва за нами!..» ... 14
Ефим (Хаим) Липман. Мой путь в лауреаты ... 29
Семён Перламутров. Разгром второй ударной ... 49
Исаак Хондо. Крымчак из города Карасу-Базара ... 62
Мириям Сон (Фридман). «Евреи тоже бывают хорошие люди...» ... 71
Ехескал Сон. Латвия – слёзы мои ... 87
И. Гаско. «Слово предоставляется адвокату...» ... 90
Александр Болотовский. «Дантист на крыше» ... 103
Мойсей Штромвассер. Пятьдесят лет на минном поле ... 111
Раиса Запесоцкая (Бернштейн), Соня Хейфец (Заполина). Нас спасали партизаны ... 121
Леонид Копров. Капрешты ... 132
Рита Вольфкович. Пункты произвола ... 140
Александр Гольдштейн. «Я их в своём Ташкенте не видал!..» ... 143
Израиль И. Сказинецкий. Глазами концертмейстера ... 156
Ефим (Хаим) Мультянер. Записки Хаима-понтонёра ... 168
Мириям Исаева. Большое гнездо ... 179
Семён Горин. Если не держат за горло ... 190
Полина Вагенхейм (Шульман). Между Молотовым и наковальней ... 199
Леонид Лившиц. От самого себя не убежишь ... 207
Фрида Аршавская. Обратная сторона медали ... 214
Николай Поляков. «Где эта улица, где этот дом...» ... 216
Бронека Каплан. Минута длиною в жизнь ... 226
Раиса Ганкина. Плата за верность ... 228
Беньямин Данциг. Последняя рана ... 240
Яков Вагенгейм. Кто поджёг бикфордов шнур? ... 255

ЧАСТЬ II. ГРИГОРИЙ СВИРСКИЙ. «ЗАПРЕЩЁННЫЙ РОМАН»

Григорий Свирский. «Запрещённый роман» ... 267
Предисловие к «Запрещённому роману» ... 271

Послесловие Редакционной коллегии ... 377
Коротко об авторах ... 379

  Фрагменты из книги:

  "Жаловаться мне не на что. Да я и не жалуюсь. Моя жизнь сложилась тогда, когда ещё не было в стране «ни эллина, ни иудея...» Я состоялся, как специалист, в эпоху зыбкого равноправия и почти никогда не ощущал дискриминации. Так сложилось... Но я не мог не видеть того, что происходит вокруг меня. Особенно травмировало меня изгнание крымских татар. Подумать только! Поголовно всех! И женщин, и детей!.. Я прожил с татарами бок о бок больше двадцати лет. Я знаю, это добрый народ. Больному – помогут, голодного – накормят. Знаю это и как сосед, и как экскурсовод по Крыму, где я подрабатывал все студенческие годы. Что только не происходит в туристском походе. Кто-то ногу распорет, у кого-то с желудком плохо или змея укусит. Татары рано ложились спать, вставали в три ночи, поливать виноградники, сады... Когда я только ни стучался в татарские дома, хоть в полночь, всегда отзывались и никогда не брали денег за помощь больному. Оскорблялись, когда им пытались дать. «Бог накажет!..»
  А какие это были самоотверженные хозяева! Как холили свои виноградники! Именно «холили». Другого слова не придумаешь! Продавали не виноград. Продавали ножницы. 50 копеек, иди и режь.
  Джанкой (в переводе с татарского «Новая деревня») гордился своими шашлыками, Бахчисарай – чебуреками, сочными, тающими во рту. «Вилком не кушайте, – убеждали продавцы. – Масло вытекает. Ешьте руками, как мы...» Фунт, паунд – такого веса не было, минимальный – ОКА – три фунта. На рынке «ока» винограда – 20 копеек, для арбузов свой минимальный вес – БАТМА (18 фунтов). Батма арбузов – 10 копеек. Вино было крепкое, густое. Две рюмки мадеры туристам не продавали. Только одну. Иначе «нога не пойдёт!» И, действительно, не шла... Крым был раем, – где он теперь, этот рай? Татарское изобилие, татарское гостеприимство, как за него отблагодарили?!
  Татары много веков мечтали о КУРУЛТАЕ – автономии. Просили у Врангеля – обещал. Просили у Ленина – дал. Где он теперь, этот курултай?.."

  "В жаркий летний день 1956 года, в Москве, на площади Коммуны, собирались люди, съехавшиеся из разных городов СССР. Они жили в номерах гостиницы Центрального Дома советской армии, и по утрам встречались у большой скамейки, стоявшей возле входа в гостиницу. Судя по восклицаниям, они не видели друг друга много лет. Около них появился вдруг немолодой, щуплый, рыжеволосый человек, без пиджака, в дешёвой полосатой рубахе, заправленной в брюки. Левый рукав рубахи был пуст. Это был инвалид войны Николай Зориков. Бывший однополчанин Александр Семененко, громко вскрикнув, вскочил со скамейки и бросился к нему. И столь же стремительно кинулся к Зорикову бывший командир 44 полка майор в отставке Гаврилов Пётр. Обнявшись, как братья, прижавшись лицами друг к другу, все трое, не стыдясь, плакали в голос так, что прохожие останавливались, с волнением наблюдая эту сцену...
  И в эту секунду фотокорреспондент Марк Ганкин, ещё не зная, что это за встреча, мгновенно вскинул фотоаппарат. Никого и ни о чём не расспрашивая, он понял, что жизнь дарит ему мгновенье, которое следует остановить, запечатлеть... Год был, надо сказать, необычный. Зимой Никита Хрущёв объявил на партийном съезде, что Сталин был злодеем, а летом стали возвращаться из тюрем и лагерей невинно репрессированные.
  Эти люди были не просто невинно репресированными, они были героями. Прошло некоторое время, один из них, майор Пётр Гаврилов получил Золотую Звезду Героя Советского Союза, а Н. Зориков и А. Семененко были награждены орденами Отечественной войны 2-ой степени.
  Это были герои Брестской крепости, и съехались они, чтоб отпраздновать пятнадцатилетний юбилей обороны крепости. Она была оставлена армейскими частями, которые отходили на Минск-Смоленск-Москву. Уже до Москвы дошли отступавшие части, а Брестская крепость, на границе СССР, продолжала обороняться. Три месяца продолжалась осада. Немцы не могли её взять, и захватили лишь тогда, когда размолотили тонными бомбами, превратили в груду кирпичей, среди которых лежали израненные солдаты.
  История свидетельствует, что это был высший пример воинской и человеческой стойкости, проявленной в тяжёлые дни 1941 года. И убедительнейший пример верности, о чём вспомнили, увы, лишь через пятнадцать лет.
  Превратив крепость в руины, немцы отправили оставшихся ещё в живых советских солдат в лагеря. Некоторые из них пытались бежать из лагерей, их настигали, вешали, в назидание остальным военнопленным. Немногие дожили до дня освобождения, в мае 1945 года...
  Но до своих родных геройские защитники Брестской крепости не доехали. Большинство свезли в проверочные лагеря МГБ, где они должны были доказать, что они не продались врагу, не подрядились в шпионы и диверсанты. А кого и без всякой проверки – прямо в тюрьмы и лагеря Сибири и Казахстана. Четыре года промучались они в немецких лагерях, а затем вдвое дольше, кто восемь лет, а кто – десять, – в сталинских... Пощады не было никому, поскольку Сталин ещё во время войны сделал людоедское заявление: «У нас нет военнопленных, есть предатели Родины...»
  Предатели, изменники, враги народа, – с этим позорным клеймом они существовали до смерти Сталина, обречённые в местах заключения на холод, голод, издевательства охраны и уголовников."

  "Юра позвал Яшу Гильберга и остался в коридоре, присоединившись к возбуждённым студентам, которые бранили, уговаривали, стыдили Надьку.
  Оксана Сидоровна неспеша подняла голову. К ней приближался, казалось, разболтанной походкой узкоплечий, смуглый юноша. Ещё издали он пристально взглянул на неё большими антрацитовыми глазами. Он чем-то напоминал ей древнего египтянина, то ли плоским лбом над прямым острым носом, то ли приподнятым подбородком.
  Подойдя к стулу, юноша не сел, а плюхнулся на него.
  «Даже сидит, как мумия», – отметила про себя Оксана Сидоровна.
  Только тут она разглядела, что яркий зеленоватый пиджак юноши был наброшен внакидку. Внакидку?! Это уж слишком!.. И галстук пижонский, будто на танцульки собрался.
  Ею снова овладело раздражение. «Мало мне наглой дуры, теперь этот мальчик из джаза»!
  – Каковы ваши планы? – сухо задала она первый обязательный вопрос.
  – Я рекомендован кафедрой в аспирантуру.
  «Не только Светловой обещал, но и этому?.. Кого протаскивает...»
  – Нет вакансий! – хмуро отрезала Оксана Сидоровна.
  «А техникум ему можно дать?.. Остров Сахалин. Пижонство мигом сдует...»
  – Слушайте, Гильберг. Нам нужен директор техникума. В Охотске. Кре-епкий парень – и в моральном и в политическом смысле. Понимаете? Не послать же эту... – она брезгливо махнула рукой в сторону двери. – Туда нужно человека партийного... «Нечего его уговаривать, парень грамотный», – Оксана Сидоровна оборвала себя:
  – Комиссия доверяет вам место директора техникума в городе Охотск... Всё понятно?..
  – Я бы хотел учиться в аспирантуре. Профессор Родионов обещал взять меня на свою кафедру.
  – Какие у вас основания остаться здесь? – сурово-иронически спросила Оксана Сидоровна: – У вас мать на второй этаж подняться не может?
  Яша молчал, опустив голову.
  Оксана Сидоровна взглянула на часы. «Без пяти шесть, а ещё восемь дел».
  – Решение комиссии до вас доведено...
  Но ей не хотелось отпускать юношу обиженным – слишком серьёзной была работа, на которую она его посылала.
  – Почему мы именно вас направляем, Гильберг?.. Хотите откровенно? С глазу на глаз. Как там, перед разведзаданием... У нас вакансий нет. В Москве вам не зацепиться... Понятно?.. В Охотске трудно. Скрывать нечего. Хоть и не чеховские времена, а Сахалин есть Сахалин. Пролив Татарский, слёзы русские... А ребятишек надо учить. Нужны крепкие плечи: пурга иногда завернёт такая, от дома к столовке канат протянешь, ухватишься, пальцы деревенеют. Только такой, как вы... Словом, что тут говорить. Распишитесь.
  – Где?
  Оксана Сидоровна пододвинула к нему длинные, сцепленные канцелярской скрепкой листы.
  Яша Гильберг низко склонил к плечу разлохмаченную, с сединой, голову, взял зубами обгрызанный карандаш, который торчал из нагрудного кармана. Напрягая налившуюся кровью шею, вывел: «Гильб...»
  «Что это такое? – хотела было гневно воскликнуть Оксана Сидоровна. – Что у вас рук нет?»
  И вдруг, чувствуя озноб во всём теле, поняла: перед ней сидит человек, у которого нет обеих рук."

Роман-хроника "Заложники" (doc-rar 130 kb) – март 2003 – прислал автор

  Я надеялся на перемены в России. Всю жизнь. Порой вопреки очевидности: некогда видел, своими глазами видел, зелёные всходы равноправия, не ведая ещё, что это зелёное чудо посеяно на каменистых осыпях беззакония...
  Я верил в перемены в России и, как мог, готовил их.
  А русские писатели дарили мне бронзовых и деревянных Дон Кихотов. Целый музей Дон Кихотов.
  Я надеялся на перемены в России, не мысля ещё об Израиле, как о выходе.
  Я писал эту книгу, надеясь на остатки человеческой совести, на крохи благоразумия...
  Выстрелы в Чехословакии расстреляли мои надежды.
  Как бы мне хотелось ныне «подправить» свой роман-документ, который я был вынужден схоронить в России и издание которого поэтому для меня неожиданно. Как бы хотел выглядеть перед читателем умнее, прозорливее, внутренне свободнее. От затверженных цитат. От каменного давления газетного листа, которому в России и веришь – и не веришь.
  Увы, из песни слова не выкинешь. Как было – так было! ... Я не вправе «прозревать» – до времени, не вправе спрямлять сейчас свою, и не только свою, дорогу: тем же торным путём двинулось сейчас трехмиллионное русское еврейство, в котором пробуждается, наконец, достоинство древнего народа.
  (Из предисловия автора)

Оглавление:

ПРЕДИСЛОВИЕ К НЕОЖИДАННОМУ ИЗДАНИЮ ... 6
ПРЕДИСЛОВИЕ ... 8
ЧАСТЬ I. «НАШИ ВОЙСКА ОСТАВИЛИ ГОРОД КРИВОЙ РОГ» ... 9
ЧАСТЬ II. «ВЫНОС ХОРУГВИ» ... 47
ЧАСТЬ III. С ВЫСОТЫ ИНГУЛЕЦКОГО КАРЬЕРА ... 210
ЭПИЛОГ ... 402
ПРИЛОЖЕНИЯ... 426

  "«Пошли, ребята!» – прозвучало в наушниках. – Очи страшатся, бля..., руки делают...»
  Самолёт снова подбросило вверх, он задрожал, рванулся в сторону, настоящий зверь, попавший в капкан...
  Позднее оказалось – снаряд разворотил приборную доску штурмана, изрешетил фюзеляж сквозными рваными дырами.
  Стало вдруг хлестать мокрым ветром. Ветер бил по глазам, и засвистело отвратительно тоненько, угрожающе.
  Огонь усилился. Трассы походили теперь на огненные ножницы; пересекаясь по курсу машины, они грозили срезать её, как только она подойдёт на дистанцию торпедного залпа...
  Частыми залпами били орудия миноносцев; безостановочно швыряли в воздух «эрликоны» свои огненные иглы. Стреляли и со сторожевиков, и с катеров-«охотников», и с тральщиков. Огненный коридор то сужался до предела, и тогда казалось, он сплющит самолёт, то расширялся. Какой-то катер-охотник рванулся к высокому борту огромного транспорта, чтобы принять торпеду на себя...
  Поздно!
  Самолёт подбросило вверх – торпеда шмякнулась об воду, зарылась в ней, и вот всплыла уже сзади, за нашим хвостом, на пенной волне, пошла-пошла, оставляя за собой пузырчатый след...
  «Ну, теперь дай Бог, ноги...»
  Ощущения стали импульсивными, мимолётными... Справа круто отвернул самолёт, стал уходить, не заметив прямо под собой крошечного, как шлюпка, охотника и подставив на развороте под его счетверённые «эрликоны» весь размах своих крыльев с красными звёздами.
  И тут же вспыхнули и густо задымили оба его мотора.
  Наш никуда не отвернул. Пошёл прямо на уцелевшие корабли. Что за чёрт! Отбило рули?!...
  Но нет, лётчик прижал самолёт к морю так, что снова пошли по воде от винтов две дорожки ряби.
  И проскочили ниже палуб, ниже орудий, между двух транспортов, на корме одного из них спряталась за щиток орудийная прислуга в жёлтых спасательных жилетах; их «эрликон» вышвыривал огненные иглы безостановочно... пока мы не оказались совсем рядом. Тут их «эрликон» вдруг замолк, опасаясь, похоже, полоснуть по своему кораблю, идущему следом.
  Заминка была секундной. Этого было достаточно. Чтобы уцелеть.
  Как только корабль оказался за хвостом машины, в сфере моего огня, я нажал на прощанье гашетку и из родимого «шкаса» – в белый свет, как в копеечку. Чуть ствол не сжёг.
  Едва не задевая плоскостью за крутой обрывистый берег, окутанный розовой дымкой, самолёт развернулся, и тут я увидел, как над скалой взлетели, кружась, остатки атакованного транспорта.
  Вечером, перед тем, как приняться за поросёнка, мы подошли с лётчиками к самолётной площадке.
  Двух машин как не бывало..."
  (Фрагмент)

Повесть "Прощание с Россией" (doc-rar 105 kb; pdf 4,5 mb) – декабрь 2001, апрель 2024
  – OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США)

  Герой повести, перед тем, как уехать из России навсегда, решает в последний раз повидать фронтовых друзей. Чувствовал "с каждым днём острее и болезненнее – не смогу уехать, не простившись с ними. Россия огромная, а у каждого – своя". И от встречи к встрече, в воспоминаниях бывших солдат, встаёт перед читателем картина войны, несравнимая по яркости, правдивости и драматизму со всем, что мы читали до сих пор. Ибо мы вдруг понимаем: о войне написаны сотни томов, но повесть Свирского – первое произведение, написанное очевидцем и участником в неподцензурных условиях. Только здесь, на Западе, смог писатель рассказать о "подснежниках" – тысячах замёрзших трупов молоденьких ребят, брошенных без нужды сталинскими генералами под немецкие пулемёты; о фанерных самолётах "У-2", вдруг оказавшихся на современной войне; об израненных и обмороженных людях, побеждавших вопреки приказам бездарных командиров, и о жизни недюжинных этих людей в послевоенной России, которую они спасли от врага.
  (Аннотация издательства)

  Фрагменты из книги:

  "Герой был кудрявым, жизнерадостным. С бычьей шеей.
  Спросил, нет ли в школе гармошки, а то бы попели. Гармошки не было, и потому он сразу приступил к делу, рассказал, как они летели большой группой бомбить Швецию, и всё там разнесли в пух и прах.
  Чёрт меня дёрнул поднять руку.
  – То есть как? – спросил я, вставая и вытягиваясь в струнку. – Только позавчера в газете "Правда" было сообщение ТАСС. Из-за плохой видимости самолёты, летевшие бомбить финские укрепления, сбились с курса и оказались в Швеции. "ТАСС уполномочен заявить..."
  Герой уронил указку, которой он водил по карте Скандинавского полуострова, и – нет, не засмеялся, зареготал.
  Отсмеявшись, разъяснил, что в этот шведский город собирались добровольцы со всего мира – помогать финнам...
  – Ну, мы их и того... В пух и прах... А ТАСС... ТАСС своё дело знает...
  Когда героя проводили, Цыбулька приблизился ко мне сзади, неслышно, и сказал почему-то очень тихо:
  – На кухню! Три наряда вне очереди! Чтоб не задавал, понимаешь, ненужных вопросов."

  "Белый самолётик с номером на руле поворота – фанерная тарахтелка "По-2" – садился на "аэродром подскока" первым. Едва его лыжи коснулись снега, он тут же перевернулся и вспыхнул чадным бензиновым костром. Из задней кабины вывалился на землю мешком наш главный "технарь", маленький, в огромных лётных крагах, инженер-капитан, единственный в полку человек, которому мы желали провалиться в тартарары. И в огне не горит, ловкач! Фамилия у него была "полумаршальская" – Конягин. Думаю, что маршала Конева игрой в лошадиную фамилию не изводили. С "Конягой", как мы его называли, дело обстояло иначе. Как только ни крестили!..
  Красная ракета, запрещающая посадку, ещё не рассыпалась искрами, а инженер-капитан Конягин, в одном унте из собачьего меха, без шапки, срывая с рук и бросая в снег чужие краги, уже что-то кричал армейскому радисту, который бежал к нему с длинной антенной, болтавшейся за спиной.
  И получаса не прошло, зелёный "дуглас" из армейского резерва генерала Власова загрузил под Волоколамском и вышвырнул на берёзовую опушку воздушных стрелков, мотористов и вообще весь "мелкий люд" нашего авиаполка, оставленный там до времени.
  Инженер Конягин, обожжённый, рука на перевязи, и какой-то необычный, с истеринкой, в чужой шапке, оттопыривающей уши, выдёргивал что-то из-под снега и – матерился люто, чего с ним не бывало никогда.
  Оказалось, что вся лесная опушка, отведённая нам под "аэродром подскока", была завалена трупами солдат. Солдаты были наши, стриженые, в новеньких зелёных ватниках и в серых армейских ушанках, которые ветер гнал-метал по полю. Снег завалил, припорошил трупы, иногда их приходилось выдёргивать, отрывать от земли. Одних мы волокли за ноги, прочь от посадочной полоски, других оттаскивали на хрустевших от замёрзшей крови плащ-палатках.
  Кто-то из солдат-стариков, провозивший мимо на розвальнях раненых, сказал горестно:
  – Ну, подснежников у вас...
  Прижилось словечко. Мы оттаскивали "подснежники" к самому краю лесной опушки и там складывали один на другой. К утру новый аэродром походил на огороженную со всех сторон древнерусскую крепость. Только не из брёвен стены – из оледенелых трупов."

  "Сгрудились несколько лётчиков возле открытой печки, трут озябшие руки, говорят вполголоса. Конягин показал мне жестом – подбрось-ка в печку чего-нибудь. Я принёс ещё одну стопку листовок и принялся размешивать их палкой, да огонь раздувать. Слышу обрывок фразы: "Дима, это ж не стратегический пункт. Не Смоленск. Не Ржев. Пять разбитых печек. Какое-то городище. И не городище. Хутор. А положили на нашей поляне народу... Ты не слыхал на "передке", в чём дело?"
  Конягин понизил голос почти до шёпота, но всё равно его сиплый шёпот был слышен так же ясно, как если бы инженер кричал. Шёпот, по сути, и был криком, и этот его шёпот-крик я помню по сей день.
  Пехотный майор, давший нам в землянке для утешения по кружке спирта с куском сала, объяснил инженер-капитану, что две недели назад они взяли деревню, возле которой теперь наш аэродром, сходу. На рассвете. Доложили в дивизию. Те – командующему 20-й армией генералу Власову. Генерал Власов, естественно, командующему фронтом Жукову. Тот – Сталину. Сталин флажок на карте передвинул. Московское направление. Каждый шаг в Ставке отмечают... А тут немцы подвели танки, да как наших с холма шуганут. Покатились вниз, по наледи. Кто без валенок примчал, кто шапку потерял. Снег весь в крови...
  Пошли в атаку заново. Какое!.. Из роты вернулись трое. Один с ума сошел.
  Закрутилось колесо в обратную сторону. Власов докладывает Жукову – не удержали высоту...
  Командующий фронтом и слышать не хочет.
  – Высота №... наша. Доложено товарищу Сталину... А вы пятитесь как раки?!
  Сообщил Жуков, что передаст двадцатой армии ещё две пехотные дивизии, которые сейчас разгружаются в Волоколамске. Посадить солдат на грузовики и прямо с колес – в бой. "В семнадцать ноль-ноль доложить. Высота наша. Выполняйте!" "Так и пошли, – завершил пехотный майор свой рассказ. – Без артиллерии, без танков...
  Конягин выложил всё это взахлёб, шёпотом, озираясь на дверь.
  Долго молчали. Кто-то длинно и страшно выругался. Все понимали, что за пять обугленных печек убили тридцать тысяч стриженых ребят..."

  ""Особняков" в Заполярье не жаловали. Это я понял сразу. Однажды меняю на самолёте сгоревший предохранитель, лётчик крикнул откуда-то сверху:
  – Меха-аник! На крыло!
  Я влез по дюралевой стремянке на крыло, козырнул.
  – По вашему приказанию...
  – Вон, особист идёт, с папочкой в руках, видишь? – нарочито громко перебил он меня. – Подойти на консоль, обоссать его сверху. Повтори приказание!
  Особист слышал зычный голос лётчика и свернул в сторону.
  Я в испуге съехал с крыла на спине и только вечером узнал, почему в Ваенге столь необычный "климат".
  Не так давно особист застрелил на аэродроме лётчика: тот бомбил свои войска, как было объявлено. Особист поставил старшего лейтенанта, командира звена, у края обрыва, и – из пистолета в затылок. А через двадцать минут пришла радиограмма, что свои войска бомбили самолёты Карельского фронта. Совсем другая авиагруппа. Того особиста увезли в полночь, до утра он бы не дожил... Привезли другого, который "знал своё место", как доверительно объяснил мне белоголовый мужичина с реки Онеги, Иван Шаталов, знакомый мне по первому полку, ещё в Белоруссии.
  Ледяное Баренцево море наложило на всё свой особый отпечаток. Война была непрерывной, как полярный день, столь же кровавой, как в пехоте, когда вдруг никто не возвращался из полёта, ни один экипаж, и... какой-то оголтело-пьяной. Такого лихого забубенного пьянства не видал ни на одном из фронтов.
  Только что вернулась из дальнего похода большая подлодка – "Щука". Где-то за Норд-Капом, у берегов Норвегии, у неё взорвались аккумуляторы. Лодка потеряла ход. К тому же, взрывом убило всех офицеров и часть матросов. И вот, оставшиеся в живых матросы подняли на перископе самодельный парус и тихонько, под брезентовым парусом, начали продвигаться к своим, в Кольский залив. Лодка кралась так близко от вражеских берегов, что её принимали за свою. Недели две или три плескались они, как на баркасе, у самого края могилы, и вдруг контрольные посты у входа в Кольский залив объявили:
  – Прошла "Щука" №...
  Она вынырнула с того света, – это понимали все, и поэтому в губе Полярной, на пирсе, выстроилось командование подплава. Сбежались офицерские жёны. И наконец прибыл адмирал флота Головко со всем штабом – встречать и награждать героев.
  Лодка свернула в Александрийскую бухту – по всем навигационным правилам, подтянулась к пирсу Полярного и – затихла. Пять минут прошло – десять, никого нет.
  Встревоженный штабник прыгнул на лодку и застучал ногой по люку. Подбитый железками каблук флотского ботинка звякал долго.
  – Э-эй, живы кто?..
  Ржаво заскрипели болты, люк приоткрылся, из него высунулась красная физиономия в чёрном берете и сказала медленно и очень внятно:
  – Весь спирт допьём, тогда вылезем!
  После чего люк закрылся и снова заскрипели болты...
  Я потом встречался с матросом – штурманским электриком, который привёл лодку. Он сказал, что Героев им из-за пьянки не дали, а так... обошлось."

  "Вбежал я в наше подземное царство, пахнувшее талым болотом и тухлой капустой. В огромной столовой – никого. Налил мне повар миску дымящихся щей, из большой кастрюли, стоявшей на огне, достал я из валенка свою сломанную ложку. Зачерпнул, с радостью думая о том, что к утру удастся перегнать через противогаз спиртягу и тогда не придётся ждать этих тухловатых жиденьких щей как избавления.
  В эту минуту опять стали скрипеть, шмякать об воду доски у входа; вошёл в своих лохматых, не раз чиненых унтах Иван Як, наш "Батя".
  Кожаный шлем на нём тот же, счастливый, потёртый, выгоревший, круглые очки-бабочки поблескивают.
  Стянул наш "Батя" посинелой от холода рукой шлем с головы, приторочил к полевой сумке, и – к повару, по-доброму:
  – Служба, налей сто грамм!
  Повар поправил свой мятый колпак и вытянулся по стойке "смирно".
  – Не могу, товарищ капитан!
  Иван Як вздохнул тяжко, переступил с ноги на ногу.
  – Ну, дай глоток, что тебе стоит?
  – Не могу, товарищ капитан!
  Бурлацкие плечи Иван Яка опустились, хотел уж, видно, уйти и вдруг положил локти на стойку и не сказал – выдавил из себя невозможным для него голосом – молящим, униженным.
  – Слушай, старшина. Лейтенант Трофимов, истребитель, сегодня не вернулся, ты на него получил... Наш Петюха Ляпунов в воздухе сгорел – ты на него получил. – Погасшим мёртвым голосом он перечислил всех, кто сегодня не мог допить своё...
  Лицо у повара-старшины красное, тугое, наглое, известный ворюга, наш старшина. После войны их расстреляют поголовно – от зам командующего по тылу, который продавал продукты, отправленные в адрес ВВС Северного флота, вагонами, до всех этих старшин, загонявших водку в Мурманском порту, по тысяче рублей за бутылку... Мы ещё не знали тогда о таком размахе, но в том, что старшина – жулик, – не сомневались.
  А Иван Яку, видать, невдомёк было, что он унижается перед прохвостом. Тянет своё:
  – Ну, дай, старшина! У тебя два литра сегодня накопилось... непредвиденных. Тяпнем за упокой души.
  – Не могу, товарищ капитан!
  – Ну, человек ты или нет?.. А?
  У меня щи застряли в глотке. Я не мог больше слышать этого... Мой самый любимый человек, Батя, "полярный волк", как называла его военная многотиражка, готов встать на колени перед этой шкурой.
  Я выскочил из землянки, а утром, когда все продирали глаза и матерились, объявил, что отныне – и навсегда! – отказываюсь от "наркомовских" ста грамм. Пить не буду. НИКОГДА!"

"Возможно ли ФСБ с человеческим лицом?"
Лубянка – Мухаммед-Атта интернета
"Парад дураков!"
Не мудрено голову снять, мудрено приставить
Путь в Мономахи
Три взаимоисключающих взгляда на будущее России:
"Адама генной инженерией не улучшишь"
"Наш современник – Салтыков-Щедрин", литературный сценарий в трех частях
Часть 1. "Наш современник - Салтыков-Щедрин".
Часть 2. "Господа ташкентцы".
Часть 3. "История одного города".
Интернет в кандалах? Нонсенс!
Приложение книги Григория Свирского.
Страничка создана 5 октября 2002.
Последнее обновление 5 апреля 2024.