|
|
Владимир Фёдорович ТЕНДРЯКОВ
(1923-1984)
ТЕНДРЯКОВ Владимир Федорович (5.12.1923, д. Макаровская Вологодской области – 3.8.1984, Москва) – прозаик.
Детство Т. прошло в деревне. Память об этом времени воплотилась позднее в ром. «Свидание с Нефертити» (в автобиогр. герое Фёдоре Материне; 1964) и в рассказах «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Параня». После окончания школы в 17-летнем возрасте ушел на фронт добровольцем. Был связистом. Нек-рые факты его воен. биографии отражены в ром. «За бегущим днем» (1959), в «Рассказах радиста», новеллах «Костры на снегу», «День, вытеснивший жизнь», «День седьмой», «Донна Анна», в эссе «Люди или нелюди» (1975-76). В 1943 Т. был тяжело ранен под Харьковом и вернулся в родную деревню, где работал сначала физруком в школе, потом секретарем райкома комсомола. В 1945 поступил во ВГИК, откуда перевелся в Лит. ин-т им. М. Горького, по окончании которого (1951) стал профессиональным писателем. Печатался в ж-лах «Новый мир», «Наш современник», «Наука и религия».
Перу Т. принадлежат ром. «Тугой узел» (1955), «За бегущим днем», «Свидание с Нефертити», «Покушение на миражи» (1982, опубл. в 1987), пьесы, статьи. Но наиб. ярко его талант художника проявлялся в «малых жанрах»: повестях, рассказах, эссе.
Почти каждое произв. писателя вызывало бурные дискуссии. «Неистовые ревнители» классовой лит-ры «прорабатывали» писателя за многочисленные «грехи»: «очернение советской действительности», рефлексирующие герои и даже следование традициям Ф. Достоевского, хотя Т. никогда не отрицал подлинного коммунизма, иронически отзываясь о коммунизме «казенном», «чиновном». Доброжелательная к писателю критика указывала на активное вмешательство писателя в жизнь, на актуальность его произв., но часто, в силу идеологических причин, стремилась «уложить» Т. в рамки социалистического реализма, явно ему тесные. Критики традиционно выделяли неск. тематических циклов в творчестве писателя: «деревенский», «школьный», «нравственно-этический» и «атеистический» (правильнее было бы говорить о произв., содержащих религ. искания). Наиб. верным представляется подход, предложенный вдовой писателя Н. Асмоловой-Тендряковой в комментариях к его «Собранию сочинений: В 5 т.»: на каждом этапе своего творческого пути художник на самых разных тематических плацдармах решал определенные проблемы.
В пов. «Падение Ивана Чупрова» (1953), «Не ко двору» (1954), «Ухабы» (1956), «Суд» (1960), «Тройка, семерка, туз» (1961), «Короткое замыкание» (1962) и др. писателя волновала проблема взаимозависимости нравств. установок и социальных условий. Начальник МТС (машинно-тракторной станции) Княжев («Ухабы»), обладающий твердым характером и незаурядными организаторскими способностями, вдруг теряется перед силой казенной бумажки, постановления; Лешка Малинин («Тройка, семерка, туз»), героически спасший тонущего человека, проявляет малодушие, когда надо пойти против коллективного безумия, охватившего товарищей; не раз вступавший в бой один на один с медведем охотник Семен Тетерин («Суд») ощущает себя беспомощным перед юрид. тонкостями. Столь же трагичны невыдуманная судьба Александра Фадеева (эссе «Охота», 1971, обращенное к периоду борьбы с «космополитами»; опубл. в 1988) и вымышленная – Ивана Чупрова. С одной стороны, Т. осуждает своих героев за отсутствие в них нравств. доминанты, категорического императива, с другой – говорит о ненормальности той социальной среды, которая лишает человека инициативы, выбора, превращает его в пешку, винтик.
Последующие повести Т. раскрывали трагические последствия пренебрежения законами нравственности «во имя» революции и «всеобщего будущего счастья». Среди героев этих произв. и диктатор местного масштаба Евлампий Лыков («Кончина», 1968), давший колхозникам сытую жизнь и отобравший у них свободу и право быть личностями; Настя Сыроегина, не сумевшая противостоять руководителям-очковтирателям и страдающая от этого, в отличие от почившего на лаврах Евлампия («Поденка – век короткий», 1965); это и аскет-догматик Божедомов («Три мешка сорной пшеницы», 1973), утративший интерес к людям. Своей вершины эта тема достигнет в опубл. посмертно рассказах «Пара гнедых» (1969-71) и «Хлеб для собаки» (1969-70).
Герои Т. все чаще начинают осознавать, что нормы морали должны основываться на любви к человеку, а не на догмах. Справедливая, на первый взгляд, истина о пользе правды для гордого человека унижает пожилую и несчастную учительницу («Ночь после выпуска», 1974). Идея социалистического гуманизма, отрицание евангельского смирения приводит к убийству человека, пусть даже дурного, и раскаянию старого учителя, внушавшего ученикам идею «добра с кулаками», но забывшего передать им осознание самоценности жизни («Расплата», 1979). На материале «школьной» повести решаются, т.о., глубочайшие филос. проблемы, волновавшие рус. писателей 19 в. Неслучайно в «Расплате», как и в др. поздних вещах писателя, сюжеты и диспуты перекликаются с «Преступлением и наказанием» и «Братьями Карамазовыми» Достоевского, а имена героев реминисцируют с именами его персонажей.
В повестях Т. филос. споры иногда «провисают», не подкрепленные художественно полноценными образами («Шестьдесят свечей», 1980), но чаще вплетаются в сюжет. Чтобы придать своим книгам большую филос. обобщенность, Т. охотно пользуется лит. и ист. реминисценциями: библейскими, античными (Александр Македонский, Диоген), средневековыми (Кампанелла).
Писатель часто обращается к теме любви. Одной из вершин его творчества стала пов. «Весенние перевертыши» (1973); герой ее, Дюшка Тягунов, полюбив девочку, вдруг увидел, как огромен и прекрасен мир. «Громада-любовь» заставила его заступиться за лягушку, прийти на помощь слабому однокласснику, вступив в бой с циником Санькой. Показывая борьбу в человеке светлых и темных начал (особенной реалистической жестокости художник достиг в эссе «Люди или нелюди» и рассказе «Параня»), Т. все чаще обращается к идее необходимости торжества любви, задумывается над христианскими ценностями. Если в пов. «Чудотворная» (1958) и «Чрезвычайное» (1961) писатель стоял на позициях воинствующего атеизма, изображая носителей веры резко негативно, то в «Апостольской командировке» (1969) говорит о том, что религия – протест против болезни бездуховности, поразившей общество. «Важно не отвергать с презрением библейскую мораль и нравственность, а пользоваться ими, развивать их от ветхозаветного примитива до той глубины, которая соответствует современности»,– писал он в личном письме в ЦК КПСС в 1969. Тогда его не услышали.
В 1982 Т. вернулся к христианской теме в ром. «Покушение на миражи», назв. первоначально «Евангелие от компьютера». Герои романа, совр. программисты, моделируют на компьютере историю, «изъяв из нее Иисуса Христа», и с удивлением обнаруживают, что он вновь возникает, т. к. великий утопист и гуманист нужен людям.
Сатирический талант Т. проявился достаточно поздно: написанная в гоголевско-щедринской традиции пов. «Чистые воды Китежа» (1977) – притча-пародия на тоталитаризм и его порождения; осн. на личных впечатлениях очерк о роскошном приеме Н.С. Хрущевым и высшей партийной номенклатурой сов. писателей, подлежащих идеологической обработке, «На блаженном острове коммунизма» (опубл. в 1987). Пов.-эссе «Революция! Революция! Революция!» (1964-73), не предназначавшаяся для печати, представляет собой цикл «бесед» писателя с В. И. Лениным, которые отражают проблематику творчества самого Т.: соотношение человека и социальных условий, счастье и его цена, идеалы и реальность, насилие во имя высоких целей, любовь и ненависть, человек и Вселенная.
Произв. Т. неоднократно и с успехом инсценировались и экранизировались, мн. из них переведены на иностр. языки.
Соч.: Собр. соч.: В 5 т. М., 1987-89; Кончина: Пов. Рассказы. М., 1990; Неизданное: Проза. Публицистика. Драматургия. М., 1995.
Лит.: Клюсов Б. На передней линии: Очерк творчества Владимира Тендрякова. Минск, 1963; Крамов И. Проза В. Тендрякова // Тендряков В. Падение Ивана Чупрова. Пермь, 1971; Сидоров В. [Вст. ст.] // Тендряков В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1978; Горшенин А. В. Человек среди людей. Новосибирск, 1982.
В. В. Агеносов.
(Из библиографического словаря "Русские писатели XX века")
Произведения:
Сборник "Свидание с Нефертити" (1970, 557 стр.) (pdf 17,1 mb) – май 2023
– копия из библиотеки "ImWerden"
Владимир Тендряков – автор книг, широко известных советским читателям: «Падение Ивана Чупрова», «Среди лесов», «Ненастье», «Не ко двору», «Ухабы», «Тугой узел», «Чудотворная», «Тройка, семёрка, туз», «Суд» и др.
Роман «Свидание с Нефертити» повествует о простом деревенском пареньке, шагавшем дорогами войны, о формировании художника, которое происходит в процессе острой борьбы.
В повести «Находка» рассказывается о драматическом событии, которое способствует духовному перелому в жизни человека.
Вошедшие в сборник рассказы Вл. Тендрякова «Костры на снегу» посвящены фронтовым будням.
(Аннотация издательства)
Содержание:
СВИДАНИЕ С НЕФЕРТИТИ (роман)
Часть первая ... 7
Часть вторая ... 98
Часть третья ... 237
Часть четвёртая ... 330
НАХОДКА (повесть)
Часть первая ... 431
Часть вторая ... 463
КОСТРЫ НА СНЕГУ (рассказы радиста)
«Я на горку шла...» ... 499
Письмо, запоздавшее на двадцать лет ... 523
Костры на снегу ... 542
Роман "Покушение на миражи" (1982, 1989; 221 стр.) (html 448 kb; pdf 8 mb) – август 2006, март 2023
– копия из библиотеки Максима Мошкова и "ImWerden"
Всю свою жизнь Владимир Тендряков мучился вопросами бытия, видел и старался писать бескомпромиссную правду. В романе "Покушение на миражи", который стал одним из последних его произведений, писатель с публицистической резкостью обрушивается на созданные людьми миражи, разрушает иллюзии безмятежной жизни.
(Аннотация издательства)
Сборник "Ночь после выпуска: Повести" (1972, 2006, 511 стр.) (html 524 kb; pdf 3,2 mb) – сентябрь 2002, ноябрь 2020
– OCR: Александр Белоусенко (Сиэтл, США) и копия из библиотеки "ZLibrary"
В книгу вошли повести «Весенние перевёртыши», «Ночь после выпуска», «Шестьдесят свечей», «Расплата».
(Аннотация издательства)
Повести: (OCR: А. Белоусенко)
Находка (1965) (html 121 kb) – декабрь 2001
Не ко двору (1954) (html 170 kb) – декабрь 2001
Суд (1960) (html 149 kb) – декабрь 2001
Тройка, семёрка, туз (1961) (html 91 kb) – декабрь 2001
Ухабы (1956) (html 96 kb) – декабрь 2001
Шестьдесят свечей (1972) (html 704 kb) – январь 2007
Фрагменты из повести:
"Как-то до войны первого сентября я явился на первый урок в пятый класс, сформированный из учеников начальных школ. По случаю открытия учебного года я вырядился в белые – тогда модные – отутюженные брюки, в белые, начищенные зубным порошком брезентовые туфли. Я поздоровался с классом, попросил садиться и сам не без ритуальной картинности опустился на стул.
Опустился и почувствовал, что прилип к стулу своими белоснежными, без пятнышка, брюками, прилип основательно, что называется, всей площадью, постепенно ощущая противно тёплую, медленно проникающую сквозь ткань клееобразную массу. Ощутил и этакий знакомый смолистый запах, запах сапожной дратвы, сообразил, что сиденье моего черного стула кто-то покрыл слоем гудрона, валявшегося кучами рядом со школой. Если я и сумею незаметно отодрать себя от стула, то мои ослепительные брюки окажутся с тыла в чёрной жирной гудроновой коросте. Со стороны, наверное, это будет выглядеть как и положено, то есть смешно до коликов.
Я сидел и взирал на класс, а класс простодушно ждал, что скажет новый учитель. Я понял, что весёлая затея не была коллективным творчеством.
И тут я увидел автора. Я учуял его шестым чувством и невольно содрогнулся от своего тоскливого ясновидения – он с этой минуты начал против меня беспощадную длительную партизанскую войну. Прилипший к стулу зад – первая вылазка!"
* * *
"Я взвешивал в руке старый наган. Он солидно тяжёлый, он много раз ржавел, от этого пятнист, его где-то прятали, как прячут преступные мысли, не игрушка, в выброшенном вперёд стволе щучья хищность. Я взвешивал его и раздумывал о нём.
Молчаливый, как могила, преданный, как может быть предан не друг, а оружие. Наверняка его биография полна тайн.
Наверняка служил ещё в гражданскую, потому что по виду очень стар. Может, его носил за поясом матрос с широкой душой, опьянённый революцией, пускал из него в распыл юнкеров. А может, юнкер, вчерашний барчонок, озверевший от несчастья – у папы содрали генеральские погоны, разорили родовое гнездо, – стрелял по солдатам. Может, таскала его активистка из продотряда, добывавшая у мужиков хлеб для голодных детей, активистка в кумачовом платочке, сама голодная и рваная, окружённая угрюмой мужицкой ненавистью. А может, кулацкий сынок направил из-за угла этот ствол на активистку, и легла на землю девчонка, и кровь мочила красную косынку... Молчит старый наган, служащий всякому, кто возьмёт его в руки."
Расплата (1979) (html 813 kb) – ноябрь 2008
Фрагменты из повести:
"Горел немецкий госпиталь, четырёхэтажное деревянное здание, до сих пор счастливо обойдённое войной. Горел вместе с ранеными. Ослепительно золотые, трепещущие стены обжигали на расстоянии, теснили толпу. Она, обмершая, завороженная, подавленно наблюдала, как внутри, за окнами, в раскаленных недрах, время от времени что-то обваливается – тёмные куски. И каждый раз, как это случалось, по толпе из конца в конец проносился вздох горестный и сдавленный – то падали вместе с койками спекшиеся в огне немецкие раненые из лежачих, что не могли подняться и выбраться.
А многие успели выбраться. Сейчас они затерялись среди русских солдат, вместе с ними, обмерев, наблюдали, вместе испускали единый вздох.
Вплотную, плечо в плечо с Аркадием Кирилловичем стоял немец, голова и половина лица скрыты бинтом, торчит лишь острый нос и тихо тлеет обречённым ужасом единственный глаз. Он в болотного цвета, тесном хлопчатобумажном мундирчике с узкими погончиками, мелко дрожит от страха и холода. Его дрожь невольно передаётся Аркадию Кирилловичу, упрятанному в тёплый полушубок.
Он оторвался от сияющего пожарища, стал оглядываться – кирпично раскалённые лица, русские и немецкие вперемешку. У всех одинаково тлеющие глаза, как глаз соседа, одинаковое выражение боли и покорной беспомощности. Свершающаяся на виду трагедия ни для кого не была чужой.
В эти секунды Аркадий Кириллович понял простое: ни вывихи истории, ни ожесточённые идеи сбесившихся маньяков, ни эпидемические безумия – ничто не вытравит в людях человеческое. Его можно подавить, но не уничтожить. Под спудом в каждом нерастраченные запасы доброты – открыть их, дать им вырваться наружу! И тогда... Вывихи истории – народы, убивающие друг друга, реки крови, сметённые с лица земли города, растоптанные поля... Но историю-то творит не господь бог – её делают люди! Выпустить на свободу из человека человеческое – не значит ли обуздать беспощадную историю?"
* * *
"– Несовершенен человек... Сколько тысячелетий вопят, Аркаша, и какими трубными голосами. И сколько крови пролито ради – совершенствуйся! А разрешима ли в принципе эта задачка? Может, терзаются над некой нравственной квадратурой круга...
– Хочешь сказать мне, Августа: и ты туда же, со свиным рылом в калашный ряд?
– Не совсем то, Аркашенька. Педагог должен совершенствовать людей, тех, кого поручили ему, – конкретных Колю, Славу, Соню, Ваню, а не вообще всех оптом, не какого-то абстрактного общечеловека.
– А я что делаю? Не о Славе Кушелёве, не о Соне Потехиной обмираю, не их сейчас предостеречь хочу, а вообще, безадресно?..
– Обмираешь, голубчик, да, над Соней, над Славой. Но метишь-то найти такое, чтоб и Соню, и Славу, и любого-каждого, ближнего и дальнего, спасало от безнравственных поступочков. Вообще хочется универсальную для всех панацею! Именно то, чего стародавние пророки найти не могли.
– Есть одна-единственная на все случаи жизни панацея, Августа, – учитывай опыт, не отмахивайся, мотай на ус. Только опыт, другого лекарства нет! И за кровь, пролитую Колей Корякиным, за его безумие, его несчастье, которое мы не смогли предупредить, возможно только одно оправдание – пусть послужит всем. Соне и Славе, ближним и дальним. А ты желаешь, Августа, забыть поскорее, остаться прежними, то есть вновь повторить, что было. Значит, ты враг Соне, Славе и всем прочим.
– Хе-хе! Если б опыт исцелял людей, Аркаша, то давным-давно на свете исчезли бы войны. Каждая война – это потоки пролитой крови, это вопиющее несчастье. Но ведь войны-то, Аркашенька, сменялись войнами, их опыт, увы, ни на кого не действовал. Наивный! Ты рассчитываешь облагородить будущее лужей крови. Опыт... Я заранее знаю, что из такого опыта получится. Всполошишь, заставишь помнить и думать о пролитой крови, и школа превратится в шабаш. Да, Аркашенька, да, каждый начнёт оценивать пролитую лужу на свой лад, делать свои выводы: гадко – справедливо, уголовник – герой, возмущаться – сочувствовать. Опыт учит; где свары и путаница в мозгах, там накаленность друг против друга."
Военные рассказы Владимира Тендрякова: – (копия из интернета) – апрель 2009
Донна Анна (1969-71) (html 58 kb)
День, вытеснивший жизнь (html 114 kb)
День седьмой (1984) (html 47 kb)
Рассказы радиста: (html 101 kb)
«Я на горку шла...» (1963)
Письмо, запоздавшее на двадцать лет (1963)
Костры на снегу (1964)
Фрагменты из рассказов:
"– Эй, разведка, продай селёдку!
Это избитый повод для шуток, но вовсе не безобидный для разведчиков. По старой традиции разведчикам в артиллерии на конной тяге положены кавалерийские шашки. Их выдали, а коней нет. Шашки старые, в облезлых ножнах, тупые, как доски, тяжёлые, что стволы противотанковых ружей, украшеньице. Что может быть нелепее, чем кавалерист без коня. Конями же в походах пользуются орудийные расчёты, не снабжённые шашками. Кому досада, кому забава."
* * *
"Я наблюдаю за миномётчиками, они нам сверху хорошо видны. Миномёты как самоварные трубы стоят в ряд на короткой дистанции друг от друга. Возле каждого из них дружная работа: одни подносят ящики, вскрывают их, другие выхватывают из ящиков мины, кидают третьим, те ловят, заученно скупым движением опускают в трубу. "Огонь!" Миномёт плюётся и приседает, а над ним уже занесена новая мина... Деловито, без суеты шуруют, как кочегары у паровозной топки. А ближе к нам под штабелем пустых ящиков и совсем мирная картина – под миномётные выстрелы обедают, обрабатывают котелки ложками, усердно жуют, с ленцой болтают, кто-то, уже отвалясь, всласть смакует цигарочку. Вот, оказывается, как воюют – без паники, без надрыва, не на "ура", шуруют и хлеб жуют. Просто. Меня до зависти поражает такая налаженная, обжитая война – не столь уж и страшен чёрт, как его малюют. И мы приспособимся..."
* * *
"За всё время на фронте я ни разу не был в рукопашной, всего раз или два по случаю выстрелил в сторону противника, наверняка никого не убил, зато вырыл множество землянок и окопов, таскал пудовые катушки и ещё более тяжёлые упаковки питания радиостанции, прополз на животе несчитанные сотни километров под взрывами мин и снарядов, под пулемётным и автоматным огнём, изнывал от жары, коченел от холода, промокал до костей под осенними дождями, страдал от жажды и голода, не смыкал глаз по неделе, считал счастливым блаженством пятиминутный отдых в походе. Война для меня, маменькиного сынка, неусердного школьника, лоботряса и белоручки, была прежде всего тяжёлый и рискованный труд, труд до изнеможения, труд рядом со смертью.
И никогда не ведал, что преподнесёт мне новая минута..."
Эссе: (html 269 kb) (копия из интернета) – февраль 2010
Охота (1971)
На блаженном острове коммунизма (1974)
Люди или нелюди (1975-76)
Фрагменты из эссе:
"Все поэты в стране писали о великом Сталине. Эмка Мандель тоже...<...>
Эмка искренне считал, что прославил Сталина, изумился ему. Другие могли понять иначе. Понять и указать перстом...
Но Эмка был не от мира сего. Он носил куцую шинелку пелеринкой (без хлястика) и выкопанную откуда-то будёновку, едва ли не времён гражданской войны. Говорят, одно время он ходил совсем босиком, пока институтский профком не выдал ему ордер на валенки. Эти валенки носили Эмку по Москве и в стужу, и в ростепель, и по сухому асфальту, и по лужам. По мере того как подошвы стирались, Эмка сдвигал их вперёд, шествовал на голенищах. Голенища всё сдвигались и сдвигались, становились короче и короче, в конце концов едва стали закрывать щиколотки, а носки валенок величаво росли вверх, загибаясь к самым коленям, каждый, что корабельный форштевень. Видавшая виды Москва дивилась на Эмкины валенки. И шинелка пелеринкой, и островерхая будёновка – Эмку принимали за умалишенного, сторонились на мостовых, что нисколько его не смущало.
Мы любили Эмкины стихи, любили его самого. Мы любовались им, когда он на ночных судилищах вставал во весь рост на своей койке. Во весь рост в одном нижнем белье (бельё же он возил стирать в Киев к маме раз в году), подслеповато жмурясь, шмыгая мокрым носом, негодуя и восторгаясь, презирая и славя, ораторствует косноязычной прозой и изумительными стихами."
* * *
"Я не могу оторвать взгляда от ледяных колоколов, лишь краем глаза улавливаю ораторствующего парня без шапки, с развороченной на груди шинелью.
И вдруг... Внизу, там, где колокол расползается непомерно вширь, кто-то пешнёй или штыком выбил широкую лунку, в её сахарной боковинке что-то впаяно, похоже на очищенную варёную картофелину... Пятка! Голая смерзшаяся человеческая пятка! И сквозь туманную толщу, как собственная смерть из непроглядного будущего, смутно проступили плечи, уроненная голова – человек! Там – внутри ледяного нароста! Окружённый пышным ледяным кринолином. Перевожу взгляд на второй колокол – и там...
Их трудно разглядеть, похожи на тени, на призрачную игру света с толщей неподатливо прозрачного льда. Не тени, не обман зрения – наглухо запечатанные, стоящие на коленях люди. Оттого-то и угловаты эти припаянные к земле колокола. Нет, нет! Не хочется верить! Но мои глаза настолько свыкаются, что я уже начинаю различать нательное белье, покрывающее плечи тех, что внутри. И пятка торчит из выбитой лунки, жёлтая, похожая на варёную смерзшуюся картофелину."
* * *
"И вот сцена опустела, на ней остались только двое – Хрущёв, дежурящий у входа, и в самом дальнем углу Валентин Овечкин, с прядью, уроненной на лоб, с поднятыми плечами. Он что-то не торопился подыматься. А Хрущёв ждал, не уходил.
Делегаты съезда, дружно освобождавшие зал, замешкались, кто застыл в охотничьей стойке, кто опускался на первое же попавшееся место, выжидательно тянул шею.
Овечкин в углу, недвижимый Хрущёв у входа – руки по швам, спина деревянно пряма, живот подобран, лоб бодливо склонен. Томительная минутка...
Но вот Овечкин решительно встаёт, напористо идёт к выходу. Выход загорожен, и Овечкин останавливается.
Склонённый лоб против склонённого лба, коренасто подобранный Овечкин и тяжеловесно плотный, взведённый Хрущёв, у обоих руки по швам. В двух шагах, глядят исподлобья, не шевелятся.
Овечкин дёрнулся, плечом вперёд, с явным намерением прорвать осаду. И Хрущёв не выдержал, поспешно, даже с некоторой несолидной суетливостью вскинул руку. Овечкин походя тряхнул её и исчез."
Страничка создана 26 июня 2002.
Последнее обновление 5 мая 2023.
|
